Он родился в 1922 году в Данфермлине, в Восточном Нойке Файфа, как еще называют этот ветреный участок шотландского побережья. Его отец управлял местными бассейнами для плавания. Мать, работница на фабрике, за семь лет родила троих детей. Последние роды были настолько неудачными, что младшего ребенка назвали в честь доктора (Джон Мюррей Блэк), которому удалось спасти обоих.
Джеймс Камминг, любимый папа Джимми, был первенцем. В старших классах он каждое утро перед занятиями проплывал сотню кругов, не меньше, в одном из тех бассейнов. Если бы его самодисциплина не была очевидна по педантичной красоте картин или по тяге к знаниям (от науки и философии до искусства и анатомии), которую он пронес через всю жизнь, ее можно увидеть даже сейчас при взгляде на мои книжные полки. На них расставлены все его грамоты с экслибрисами старшей школы за успехи в латыни, средневековой поэзии, геометрии, игре на фортепиано и живописи. Там же хранится попугай, принесший ему в возрасте восьми лет награду в национальном конкурсе, и акварель со стеной из Данфермлина, каждому кирпичику которой уделено столько же внимания, как и на голландских картинах. Когда в возрасте шестнадцати лет он подал заявку в Эдинбургский колледж искусств, его родители поездом пересекли залив Ферт-оф-Форт, чтобы лично расспросить директора, стоит ли рисковать своим будущим, если человеку недостает таланта. Отец никогда не упоминал эту историю (ее рассказала мне потрясенная мама почти полвека спустя). Он глубоко их уважал.
Не успел он прибыть в Эдинбург, как началась война. Прибавив себе возраста, как и многие другие мальчишки тех лет, он сразу же попытался записаться на курсы летчиков. Приняли его только спустя два года. Его мать места себе не находила от тревоги, и он регулярно писал ей, даже если из-за секретности локации письма невозможно было отправить. Вернувшись домой, он привез толстые альбомы с фотографиями, чтобы показать им, какой еще бывает жизнь.
Они безупречны, как и все, к чему он прикасался, снабжены комментариями (белые чернила на черной бумаге) и прошли строгую цензуру. В них нет ничего об изнасилованиях в Бирме, о нищете в Калькутте, о взорванных гражданских зданиях, о самолетах, сгоревших до того, как экипаж успел катапультироваться, о летчиках, которые так никогда и не вернулись. С молчаливой доблестью военнослужащего он оградил их от всего этого. Один-единственный раз он рассказал нам историю, скривившись от отвращения при виде того, как наша кошка в саду терзала воробья. Его экипаж послали устранить тигра, который держал в ужасе деревню рядом с их лагерем. Они выслеживали его три дня, пока наконец не наткнулись на разбросанные повсюду конечности маленького ребенка.
У меня сохранилась выцветшая фотография отца и его штурмана, сделанная в Терреле[59]: два летчика готовятся наработать свои мили и часы полета над бескрайними просторами Техаса.
Во время учебы в Америке он провел недельный отпуск в Нью-Йорке. «Музей современного искусства: Пикассо, Матисс, Ван Гог. Карнеги-холл – Элла Фицджеральд. Голландские картины в коллекции Фрика[60]». Наверняка он познакомился там с Рёйсдалом, Терборхом и Вермеером и увидел величественный портрет Рембрандта, одетого в меха и золотистую перехваченную поясом тунику, c огромными, как молот, руками. Вы думаете, что перед вами – король всех художников, только до тех пор, пока не заглянете под бархатную шляпу и не встретитесь с внимательным, осторожным, скептическим взглядом, по которому и не скажешь, что в жизни Рембрандта есть место сомнениям и неурядицам. Портрет датирован 1658 годом, когда он находился на грани банкротства, его мастерская опустела, а дом вот-вот должны были продать с молотка.
В Тарреле моего отца с остальными летчиками обучили технике, как при выполнении секретных заданий буксировать планеры с солдатами на борту. Именно так во время операции «Маркет – Гарден» в 1944 году воздушно-десантные войска сумели высадиться в Голландии, в условиях, когда польдеры были слишком топкими, а землю не было видно за кронами тополей. Тогда удалось освободить множество нидерландских городов, но ценой скольких человеческих жизней? Отец с Франсом Винклером однажды вместе съездил в Арнем[61], чтобы посетить теряющиеся вдали британские воинские захоронения.
Отец так часто витал в облаках, что-то представляя себе, мечтая о чем-то, размышляя, как он любил выражаться. Он наблюдал за проносившимися над головой самолетами, ждал, когда «Аполлон» завершит посадку на Луну, рассчитывал увидеть своими глазами невообразимые чудеса космической эры. Он обнаружит их позже и под электронным микроскопом. То, из чего состоит наша жизнь и весь мир на этой планете, проявилось в воздушном невесомом пространстве под круглой линзой, став видимым глазу только с тысячекратным увеличением.
После войны отец вернулся в родительский дом и ездил в Эдинбург на том же поезде, что и они когда-то. В те серые послевоенные дни, когда еда и одежда все еще выдавались по карточкам, а денег не хватало, он, как и многие бывшие военнослужащие, носил свою форму в повседневной жизни, даже рисуя за мольбертом. В конце сороковых годов он выиграл стипендию для путешествий. В то время другие студенты стремились в средиземноморский регион. Капелла Матисса в Вансе, Барселона Пикассо и Джотто в Падуе манили их. Ближайшие друзья отца уехали на юг Франции. Но он остался, сделав выбор в пользу времени вместо далекого расстояния, и отправился на Внешние Гебридские острова. Там он обосновался в фермерском доме на севере острова Льюис, где после дождя под железной кроватью скапливались лужи и где однажды за две недели он поймал рекордных семнадцать мышей. Деньги, которых хватило бы на три месяца занятий искусством в Европе, растянулись на двенадцать, а после того, как он начал преподавать рисование в местной школе, – еще на один год. Дети стали занимать призовые места на разных конкурсах, как и он, более того, их удостоили национальной награды, и гордость за их достижения отец пронес через всю оставшуюся жизнь. На острове Льюис и в помине не было художественных галерей, да даже местные церкви не могли похвастаться предметами искусства. Малочисленность островитян сплотила их вокруг следов прошлых культур, которые можно было обнаружить под открытым небом среди бесплодных просторов.
Однажды он рассказал об этом в интервью шотландскому журналисту:
«Я прибыл на неизвестный мне остров к незнакомым людям. То, какие люди жили и работали на острове Льюис, на этой плоской, продуваемой всеми ветрами, пустынной земле среди гранитных скал, дарило неиссякаемый источник вдохновения и одновременно бросало вызов – как передать с помощью красок их сущность? Водоросли и белый песок, трубопроводы, лодки, озера и заливы, торфяные болота и торфорезы, закатанные брюки и белые песчаные туфли, пастухи и живность. Я видел музыкантов в круглых шляпах и странноватой одежде, игравших на жестяных свистульках, видел сгоревшую технику, брошенную возле почерневшего дома, видел, как фермеры из Комитета по выпасу скота принимают важные решения, неспешно обмениваясь кислыми шутками. В 4:30 утра раздвигались шторы, чтобы впустить внутрь холодное утреннее солнце, которое бросало лучи на пистолет, лежавший на кухонном столе, и букет вчерашних полевых цветов рядом с ним».
Он жил и работал в Калланише. Кроме нескольких фермерских хозяйств и почтового отделения, там больше почти ничего не было, но на конвертах, на которых он выводил адрес карандашом при свете масляной лампы, так тщательно наносили круглый штемпель, что до сих пор кажется, будто их только отправили, хотя прошло уже больше семидесяти лет. По названию деревни получили свое имя и возвышающиеся фигуры, известные в этих краях как Люди. Речь идет о Калланишских камнях, высоких, расставленных в крестообразном порядке плитах из древнего гнейса (даже старше Стоунхенджа), которые присматривают за местностью на протяжении пяти тысячелетий. Отец описывал их как наблюдателей на берегу озера Лох-Роуг или как жутковатые темные силуэты, прячущиеся в сумерках. Для него настоящее тесно переплеталось со свидетельствами древнего прошлого.
Зима принесла с собой крайнее одиночество и замкнутость. В конце 1949 года его друзьям во Франции пришло письмо, которое сильно их встревожило. «Я почти не прекращал работать с тех пор, как приехал сюда, все мои мышцы, которые вы могли заметить во время нашей последней встречи, исчезли. Я все время чихаю и кашляю (в это время года остров пронизан холодом и сыростью) и совсем перестал выполнять упражнения. Да и кто смог бы заниматься спортом под проливным дождем и пронизывающим ветром? Думаю, я остался в форме только благодаря работе, и чертовски доволен этим». Друзья пригласили его во Францию, чтобы поухаживать за ним. И в ответном письме был весь отец, которого я знала: «В этом месте есть что-то такое, над чем стоит поработать. Я никогда не доверял своему чутью сильнее, чем сейчас. Для меня нет более сладостной муки, чем воплощать в жизнь свои замыслы. Получается так медленно, что постоянно кричишь про себя, и порой такая досада берет. Но все же я не смогу сейчас бросить рисование».
Как бы отец ни экономил, спустя два года деньги все-таки подошли к концу, и он купил билет на Дакоту (самолет, на котором он же летал во время войны) и в очередной раз вернулся домой в Данфермлин.
Сюжетов с острова Льюис хватило отцу на восемнадцать лет. За это время он женился и завел двоих детей. Воспоминания никогда не угасали в нем. Калланиш стал одним из многих местечек с острова Льюис, которые отец запечатлел в своем творчестве. Я помню деревушку Гаринахин: однажды отец поехал туда на велосипеде в два часа ночи, чтобы узнать, есть ли хоть толика правды в россказнях о призраках на перекрестке (он ничего не увидел). Помню Бреасклет, где обычно собирался Комитет по выпасу скота, потому что он находился на равном расстоянии между двумя поселками. Помню картину под названием «Обугленная тележка в Мангерсте». Сейчас у меня от нее остался лишь диапозитив, но она по-прежнему меня завораживает монохромным сочетанием белоснежных и темно-серых оттенков с единственной оранжевой вспышкой, как будто тележка все еще охвачена огнем. Мангерста казалась мне такой же далекой, как Исландия или Азия, хотя я выросла среди отцовских картин, постоянно слыша упоминания об этих местах. Отец рассказывал о том, как холод и темнота пробирали его до костей, как в атмосфере острова постоянно чудилось что-то зловещее. Прошлое было у всех на виду, а некоторым с такой же легкостью открывались события будущего. Он встречал многих островитян, обладавших даром предсказания, известным на Льюисе как ясновидение, в том числе священника, который считал это проклятием и желал бы от него избавиться, плотника, который знал, какого размера потребуется гроб еще до того, как кто-то умрет, и женщину, приносившую в Калланиш молоко в железном ведре. Отец нарисовал ее с огромной головой и бледным лицом, словно измученную собственными видениями, готовую защищаться, как рак-отшельник защищает раковину. Он написал еще одну картину под названием «Сидящая женщина с острова Льюис», на которой ноги фермерши глубоко погружены в море, а единственный зоркий глаз, как планетарный круг, переглядывается со всевидящей луной.