Отец верил людям, когда они рассказывали о своем даре, не поддающемся объяснениям и логике. Для него это было проявление интуиции в чистом виде, и он относился к островитянам с величайшим уважением. Да и в любом случае разве у кого-то есть право оспаривать пророческое чутье других людей? Игнорируйте их на свой страх и риск. Я часто думаю о той женщине из Делфта XVII века, которая предупреждала, что пороховой склад еще принесет беду. К ней никто не прислушался. Предсказания таких Кассандр, к общей беде, нечасто бывают замечены.
Когда заходит речь о ясновидении, островитяне в первую очередь вспоминают Брахана Провидца, также известного по-гэльски как Кеннет Одхар, или Серый Кеннет. Провидец, родившийся в начале XVII века неподалеку от деревни Калланиш, порой предсказывал будущее на целые столетия вперед. Некоторые утверждают, что его никогда не существовало, а другие считают, что его прототипом был реальный человек, чье прозвище произошло от названия замка Брахан на Блэк-Айле, где он выполнял разную работу для графа Сифорта. Поговаривали, что он знал, чем занимался граф в Нидерландах, а затем и во Франции, где тот шпионил в пользу будущего Карла II. Считается, что Серый Кеннет встретил страшную смерть после того, как «увидел», какими прелюбодеяниями занимался его господин в Париже, за что графиня Сифорт жестоко с ним расправилась.
Здесь уместно говорить о мифе о происхождении. Согласно нему, мать Провидца помогла заблудшему, словно Орфей духу, найти свою могилу на кладбище острова Льюис и вернуться, избегнув опасности, в подземное царство (или загробную жизнь). В ответ дух преподнес женщине подарок, наделив ее маленького сына провидением. Эта часть истории может показаться неправдоподобной, но те, кто не верит в существование Брахана Провидца, неизбежно сталкиваются с многочисленными предсказаниями, которые после его смерти передавались из поколения в поколение и были изданы в XIX веке отдельным сборником.
Он предсказал черного стального коня, который изрыгал пар и пламя, пробираясь по ущельям. Он предсказал Сражение при Каллодене[62], которое собрало страшный урожай отрубленных голов. Он предсказал, что шотландский парламент возродится только тогда, когда люди смогут пешком добираться из Англии во Францию. Он предсказал политику огораживания[63], строительство Каледонского канала[64] и, вполне возможно, открытие месторождений нефти в Северном море. «Черный дождь принесет богатство Абердину[65]». Кое-какие предсказания оставляют простор для интерпретаций, но большинство образов вполне узнаваемы. Стальной конь – это, конечно же, поезд.
Все эти видения принимают форму изображений, в частности картин. Провидец нуждался в них больше, чем в текстах, ведь в то время очень немногие люди умели читать. Так что картины оставались в памяти надолго, как притчи, например о блудном сыне или о хождении Иисуса по воде. В картинах Провидца скрыта великая красота: небеса, ущелья и ягоды рябины, моря и озера, крестьяне, возделывающие землю, рыбаки, забрасывающие свои сети в воду. И в конце концов, оказавшись не то историческим персонажем, не то бессмертной легендой, Брахан Провидец сам превратился в картину.
Его прижизненных портретов не сохранилось, так что людям пришлось додумывать внешность самостоятельно. От изображения к изображению у него меняются лицо, волосы, цвет кожи и даже возраст, но все эти варианты объединяет отличительный атрибут, который Провидец всегда носит с собой, – голубой камень (змеевик) со сквозным отверстием посередине, через которое он и заглядывает в будущее. Он подносит его к глазу, как другой глаз, и через круглое окошко появляются изображения. Но на одном из когда-либо созданных его портретов камень все-таки стал глазом. Таким его представил мой отец.
На одноименной картине моего отца (которая в два раза меньше натуральной величины) Брахан Провидец изображен с камнем. Все видения, которые приходили к нему или только явятся в ходе его загадочной жизни, заключены в блестящей голубизне этого глаза. Огромное тело повернуто влево, но голова обращена в противоположную сторону, как будто он увидел что-то в прошлом или заметил в будущем. Ясный свет в глазах, пепельно-белые усы и серебристая шляпа как будто отражаются в сверкании металлического воротника. Он составляет единое целое с пейзажем, сотворенный из самого острова.
Из всех гебридцев, которых рисовал мой отец, Брахан Провидец предъявлял наибольшие требования к своей оригинальности и воображению. Чтобы изобразить пророка острова Льюис правдоподобно, необходимо отказаться от стиля исторического фильма, в котором обычно иллюстрируют легенду о нем, и обратиться к иконографии. В конце концов, для островитян он был живым человеком, а в его пророчества до сих пор верят многие.
Отец знал, что на острове Льюис эти видения передавались из поколения в поколение. В водах реки Клайд черные стальные тюлени явят свои спины. Атомные подводные лодки. Черная молния уничтожит европейские города. На ум приходят Дрезден и Делфт. И помню, как в день, когда умер Пикассо, отец спешно спустился по лестнице, в изумлении сказав, что рождение и смерть самого известного из современных художников также были предсказаны в этих пророчествах.
Картина светится, фигура сияет, словно охваченная огнями Святого Эльма, огромные сапоги вырастают из скалистого берега. И если бы кто-то заглянул Брахану Провидцу в глаза сквозь туман холмов Льюиса, то, может быть, увидел, что он в действительности смотрит на нас – видит всех нас в далеком будущем, благодаря своему дару? Кто знает. У меня остался лишь диапозитив. Сама картина исчезла.
Я пыталась найти ее. Я думала, что она может находиться в Нидерландах, или Америке, или Шотландии. В последний раз картину видели на выставке в конце 1960-х годов. Возможно, она здесь, в Лондоне (где живу я сама), висит на стене чьего-то дома. Однажды, проезжая на автобусе, я мельком увидела картину моего отца из окна какого-то здания, и вдруг показалось, что она живет своей собственной жизнью, не имевшей ко мне никакого отношения. Порой я так думаю о нем самом. Конечно, он умер больше тридцати лет назад, но как будто все еще предается любимым размышлениям где-то в другом месте. Каждый раз, когда я смотрю на его картины, наши миры как будто соприкасаются и я чувствую рядом с собой его незримое присутствие.
Глаз – это шар, полный света и образов. В нем хранятся картины нашей жизни. Глаз, проводник красоты, сам по себе тоже красив и почему-то совершенно необъяснимо, без какой-то необходимости и какого-либо смысла может быть окрашен в множество разных цветов (и никто не знает почему). Красивый глаз замечает другие красивые глаза.
Глаз даже способен наблюдать, как он хитро устроен изнутри, как выполняет свою работу, видит собственные белые кровяные тельца. И все же, если бы он был задуман природой по-другому, наше зрение могло быть куда острее. Даже самые заурядные птицы способны разглядеть, как крылья бабочки излучают ультрафиолет, но не мы, люди. У нас есть слепые пятна, и, как ни парадоксально, мы способны их распознать.
Глаз, как внешняя часть мозга, впитывает в себя из внешнего мира все, что только возможно, чтобы с помощью сетчатки преобразовать это в нейронные изображения. Сегодня некоторые исследователи называют его составляющей самого разума, ведь каждый из нас воспринимает эти потоки информации по-своему, в зависимости от индивидуального багажа знаний. Даже Чарльз Дарвин уже осознавал в достаточной мере любопытную роль глаза, чтобы однажды написать следующее: «Когда я думаю про глаз, то по всему телу пробегает холод». Связь между глазом и разумом всегда лежала на поверхности: когда нам приводят какой-то факт или некое объяснение, мы отвечаем: «Вижу». Видеть значит знать. Заглядывая в глаза, мы видим человеческий разум.
При всей своей лучезарной красоте глаз – это тоже изображение. Изображение на лице. Одно время даже было модно вместо целого портрета рисовать единственный глаз как напоминание о любимом человеке, которое можно все время держать при себе. Я бы все отдала за картину, которая позволила бы снова мне увидеть хотя бы один-единственный глаз моего отца. Фотографии не передают те самые пестрые (зеленые и серые) искорки в его радужке, цифровая камера, слишком капризная и ненадежная, обращает больше внимания на игру света вместо сочетания самих оттенков. Так что мне приходится усилием воли хранить выражение его глаз в собственной памяти, как и всем нам.
Его, как и меня, чрезвычайно раздражали теории оптиков об искусстве – о том, что вытянутость предметов и образов в работах Эль Греко объясняется его астигматизмом (якобы это можно распознать по глазам на картине, считавшейся автопортретом художника). Он ненавидел разговоры о том, что кувшинки Моне получились такими прозрачными и воздушными из-за того, что он страдал катарактой, а отдаленные размытые очертания в произведениях Ренуара – следствие миопии. Естественно, больше всего на свете он боялся ослепнуть, утратить жизненно важную способность создавать картины и понимать окружающий мир. Когда ему было за сорок, он даже начал учить шрифт Брайля, чтобы хотя бы не лишиться чтения, если все же потеряет зрение.
Отец восхищался Мильтоном, причем не только как поэтом, но и как человеком, стойко переносившим всепоглощающую тьму, которая внезапно окутала его в середине жизни. Однажды он прочитал мне отрывок о слепоте из поэмы «Самсон-борец»:
Луч солнца для меня Утратил прежний блеск, Поблекнув, как луна, Когда она заходит пред зарею. Но если жизни нет без света, если Он сам почти что жизнь и если верно, Что он разлит в душе, А та живет в любой частице плоти, То почему же зреньем наделен Лишь глаз наш, хрупкий, беззащитный шарик, И почему оно – не ощущенье, Присущее всем членам, каждой поре?