Именно там, в Маурицхёйсе, сегодня выставлено это полотно Вермеера, манящий призрак Делфта, особенно волнующий тех, кто собирается предпринять поездку туда. Этот городской пейзаж одновременно нереальный (поскольку невозможно вернуться в прошлое и присоединиться к фигурам в длинных одеждах, которые собрались утром на песчаном побережье, чтобы полюбоваться этим великолепием) и непостижимо живой, позволяющий услышать звуки Делфта.
Величественная панорама Вермеера, сияющая, как райское видение, разворачивается на противоположном берегу. Репродукция (уж точно не открытка из моего детства) неспособна подготовить вас к тому, насколько картина (больше метра шириной) грандиозна. При пристальном взгляде на переливающиеся облака и водную гладь, на сверкающие, как бриллианты, окна и синевато-голубую черепицу, на шпили, внутренние дворики и аллеи можно увидеть, что поверхность полотна усеяна мельчайшими вкраплениями люминесцентной краски, которая, подсыхая, выступала над поверхностью холста и захватывала еще больше переливчатого света. Небо словно замедлило свой бег, а темная вода замерла неподвижно, чтобы со всей полнотой передать его удивительную и вызывающую красоту, воплощенную в краске.
Чтобы добиться такого эффекта, Вермееру нужно было покинуть стены своего дома, расположенного среди всех этих зданий (там, где садится солнце), пересечь реку Схи и окинуть взглядом воду с высоты примерно третьего или четвертого этажа. Делфт, город, в котором он родился, предстал перед ним открытым, как на ладони, со своим двойником-отражением в воде, и упрощенно нарисованные фигуры наблюдали за ним под раскинувшимся на половину холста небосводом. Это навевает на меня мысли об астронавтах, впервые ступивших на поверхность Луны.
Ради этого шедевра Марсель Пруст в последний раз покинул стены своей парижской квартиры с пробковыми стенами. Он уже видел «Вид Делфта» однажды, во время своего визита в Гаагу в 1902 году, и назвал его «самой прекрасной картиной в мире». Почти двадцать лет спустя, страдая от болезни легких, он предпринял короткое, но куда более трудное паломничество из дома на бульваре Мальзерб (рядом с площадью Мадлен) до галереи Же де Пом, где выставлялся «Вид Делфта» в 1921 году. Сохранилась фотография, где он, элегантный и сдержанный, стоит на фоне галереи, надеясь (как он потом сам признался друзьям), что не сорвет выставку собственной кончиной. Это последняя прижизненная фотография Пруста.
Главный герой романа «В поисках потерянного времени» Бергот волей автора оказывается в такой же ситуации, за исключением того, что он на самом деле умирает напротив «Вида Делфта». На него снисходит финальное прозрение, когда он смотрит на «petit pan de mur jaune» – часть желтой стены, которую он счел настолько красивой, что в сравнении с ней его работа всей жизни показалась сухой и бессмысленной. «Вот как мне надо было писать, – сокрушается он. – Мои последние книги слишком сухи, на них нужно наложить несколько слоев краски, как на этой желтой стенке»[97]. И на этом его жизнь обрывается.
Что именно увидел Бергот в последние секунды, пока еще пребывал в сознании? Долгое время велись споры и выдвигались разные кандидаты на роль части желтой стенки – некоторые из них были не вполне стенами, а другие – не совсем желтыми. Педантизм проявился во всей красе. Но я думаю, что в глубине души всем это прекрасно известно. Едва взглянув на картину, моя дочь Тея сразу почувствовала, что речь идет о блестящей прямоугольной крыше, которая на солнце словно оживает. Даже несмотря на дальтонизм, она распознала, что сияние таинственным образом достигается за счет смешения оранжево-розоватого, голубовато-серого и желтого оттенков. Она смогла увидеть, как эти цвета незримо работают вместе, чтобы сделать эту крышу драгоценной, какой она стала для Бергота. Искусство – нечто большее, чем просто цвет.
Вермеер написал «Вид Делфта» спустя примерно шесть лет после «раската грома», в прямом и переносном смысле изобразив другую сторону города – неповрежденную, погруженную в тишину воскресного утра, тем самым ярче подчеркнув катастрофу. Так ли ужасно, что Бергот умер при взгляде на такую красоту, тишину и покой? Картина, кадр из жизни, кажется чудом сама по себе.
Голландское искусство проникает в Делфт через те самые арки, блуждая среди этих стен по улочкам, заглядывая во внутренние дворы и через окна – в комнаты, наполненные изменчивым светом, эхо-камеры уходящего дня. Оно кроется в кувшинах с молоком, медных чашах, в птице на жердочке, в изразцах, в крошечном зернышке в буханке хлеба. Компактный кирпичный город, наполненный благоухающим воздухом и мерцающим светом, последнее пристанище Вильгельма Молчаливого, находит свое отражение в картине за картиной. Для меня Делфт – город, увековеченный в краске.
Прибывая на трамвае, посетители проходят прямо через открытые ворота Принсенхофа, где был убит Вильгельм, пересекают внутренний двор и через арку попадают в Делфт. И в этих стенах каждое окно, кажется, служит рамой миниатюрной картины. Занавески отдернуты, так что каждая картина предстает перед вашим взором. Раскрашенные пасхальные яйца, летние цветы в сине-белых вазах, ряды желтых и оранжевых сыров, выложенных на витринах, – чистая абстракция формы и цвета. На Рождество ледяной голландской ночью при свечах разыгрывается целое представление, статуэтки сценка за сценкой воссоздают путешествие в Вифлеем, вертеп, пастухов и волхвов, дары приносящих. Окна служат выставками для прохожих; разглядывать достопримечательности можно круглый год.
Все окна так или иначе превращаются в картины, обрамляя виды на мир; внешнее пространство становится пейзажем, а внутреннее – интерьером. Перед этим призывом просто невозможно устоять. В детстве мы с братом всегда с нетерпением ждали момента, когда ведущие телепередачи Play school замирают перед тремя окнами и, даря нам иллюзию выбора, призывают угадать, какое из них откроется в этот раз. Квадратное, арочное или круглое? Каждое из них, вставленное в отдельный экран и освещенное так, чтобы отбрасывать на стену решетчатую тень, представляло собой платоновский идеал окна. Белые и тонкие, как папиросная бумага, они были настолько занимательны, что целые поколения детей невероятно радовались, когда выбирали их любимое окно. Камера, возможно, ручная, приближалась к окну до тех пор, пока не переступала порог в другой мир. То, что скрывалось за ним, какое-то время оставалось невидимым, но затем, благодаря вмешательству редактора передачи, постепенно проявлялся фильм или какой-нибудь иллюстрированный рассказ. Все, что бы мы ни видели, казалось нам еще более волшебным из-за этого визуального приема, очень простого, но изобретательного и играющего на нашей человеческой тяге к окнам. То, что моей любимой фигурой стал круг, было предопределено тогда.
Наше влечение к окнам – чувство простое и универсальное. Кто не останавливался перед окном и не выглядывал наружу, очарованный той картиной жизни, которую оно представляет нам, словно специально подготовленной для чьего-то взыскательного взора? Или не заходил в помещение, подсознательно выискивая в нем окно: что из него видно и хорошо ли? В школе учительница рассказывала нам о шотландском поэте Уильяме Сутаре, который с двадцати лет был прикован к постели из-за неизлечимой болезни. Его отец молотком расширил окно их небольшого каменного дома, чтобы тому полнее открывался изменчивый мир. Сутар писал стихи вплоть до своей преждевременной смерти в 1943 году, и его сборник называется «Дневник умирающего человека».
Прогуливаться по улочкам Делфта значит испытывать двойное удовольствие. Перед вами расстилается целый мир, а затем, при взгляде сквозь арки во внутренние дворы, сквозь дверные проемы в мощеные переходы или окна домов, вам открываются заключенные в рамку его уменьшенные копии. Возможно, именно поэтому я так дорожила открыткой, подаренной когда-то нашим семейным врачом, репродукцией де Хоха, на которой странный полузакрытый-полуоткрытый двор превратил город в сеть потайных комнат.
Все творчество де Хоха взывает к человеческому стремлению выглянуть из своего убежища в большой мир, увидеть, что открывается за окном, заглянуть через порог в другую комнату или через дверной проем – в прихожую, внутренний двор или сад, увидеть больше проявлений жизни. Этот инстинкт заложен в нас с начала времен, и де Хох глубоко понимал его. Настолько, что желание увидеть, что же там происходит, отчасти легло в основу сюжета «Дворика в Делфте».
В первую очередь поражает правдоподобие картины – ровные ряды кирпичной кладки, краска, в точности походящая на штукатурку, голубые поросли травы и плюща, свет, заливающий улицу, и, наконец, удивительная геометрия переплетающихся форм: в левой части полотна – красный ставень, а напротив – его деревянный собрат, в каменной стене – овальное окно и в коридоре – его стеклянный близнец, анфилады арок, которые проводят глаз по коридору вплоть до дельфтских улиц.
Все продумано до мелочей и так гармонично сочетается между собой, что можно решить, будто дом и картины создавались одновременно. То, на что приятно смотреть, приятно и рисовать. В правой части картины углы балки, ставня, ящика и метлы образуют точные параллели. Если бы вы однажды заглянули за фасад дельфтского дома, то увидели бы все то же самое. Между женщиной и ребенком, смотрящими друг на друга, держась за руки, сквозит невыразимая нежность, между небом и несущимися облаками проходит четкая грань, а свет очищает пространство так же, как это делают женщины, подметая двор, проход и улицу. Эти две женщины, похожие на фигурки в погодном домике[98], смотрят в противоположные стороны, но все же связаны друг с другом. Одна обращена лицом ко двору и его убранству, другая – к огням Делфта.
Де Хох родился в Роттердаме (его отец был – бинго! – каменщиком по кладке кирпича). В Делфт он приехал в 1652 году, когда ему было около двадцати трех лет, и там одним из первых среди голландских художников стал прибегать к сюжету, скажем так, об идеальном доме. Женщины – настоящие звезды его картин, хотя современного зрителя их семейный быт может возмутить. Это они устраивают порядок, они сохраняют покой и чистоту, а свет на картинах льется, будто что- бы подчеркнуть подвиги Геракла, которые женщины совершают каждый день. Свет же отражается в вымытых кувшинах, блестит в воде, которую выплескивают из ведер во двор, скользит по недавно вымытой плитке, отполированному стеклу в окнах, по натертому воском деревянному столу.