В левом нижнем углу художник оставил свою подпись (Э. ван дер Пул) и дату – 12 октября 1654 года.
Следующая картина также подписана им и датирована 12 октября, как вы можете увидеть из заголовка, а за ней последовали и другие изображения. Известны двадцать картин на эту тему. Ван дер Пул не в состоянии показать сам момент взрыва (хотя он постоянно мысленно отматывает время назад, раз за разом представляя себе эту молниеносную вспышку, больше похожую на череду белых коротких мазков), но он во всем многообразии запечатлел то, с чем столкнулся Делфт сразу после этого. На протяжении многих лет он воссоздавал один и тот же вид, один и тот же день с точностью до часа. Ван дер Пул снова и снова возвращался к этой сцене, но сумел ли он по-настоящему побывать там?
Мне вспоминается первая весна пандемии, и я думаю о тех страдающих существах в палатах интенсивной терапии. Подключенные к аппаратам, мониторившим их состояние, они были совершенно одни. Изредка медсестры переворачивали их тела. Впервые фотографию – свидетельство происходящего я увидела в газете. Кто-то (но кто и как?) сфотографировал больного в итальянском госпитале. В те дни казалось, что Италию постигнет самая ужасная судьба из всех европейских стран, что эта земля Данте и Пьеро, земля любви погибнет от новой чумы – болезни, которая, предположительно, унесла Тициана и спустя пять веков возродилась, как спящая змея. На переднем плане лежал мужчина с вытянутой вдоль тела рукой, вокруг него суетились врачи в масках. Это был ад, о котором мы еще ничего не знали. Мне показалось, что к мужчине относятся с пренебрежением (взять хотя бы странную позу), и я невольно задалась вопросом, не умер ли он уже. Низкий потолок и синий свет намекали на то, что он неотвратимо отправился в морг. Мы это видели, но больше изображение ничего не смогло сказать нам. Кто тогда знал, что пациентов лучше класть на живот, что это помогает увеличить объем легких? Кто знал, что врачи и медсестры тихо разговаривали с пациентом, что они все время были рядом с ним и что спустя много недель он все-таки вернулся к своей обычной жизни почтальона?
Изображения молчаливы, даже слишком. Порой они показывают то, что не могут сами объяснить. Это произошло и с картинами ван дер Пула.
Вот разрушенный Делфт в первый же день катастрофы, но художник не пишет ни огонь, ни удушающую пыль, ничего из того хаоса, свидетелем которого он, скорее всего, стал. Вот еще одна картина, изображающая сам взрыв. Люди попáдали на землю, но некоторые уже поднялись и пытаются что-то сделать с наступившими последствиями, что-то исправить. Следующая картина. Действие происходит сразу после взрыва. Жители Делфта, оглохшие, покачивающиеся и растерянные, постепенно поднимаются: кто-то жестами выражает изумление, кто-то убегает, кто-то простирает руки к небу, словно умоляя Бога прекратить это. На очередной картине, без сомнений, запечатлено утро следующего дня: на рассвете сверкающие воды черного пруда расходятся кольцами. Все картины ван дер Пула отличаются друг от друга, и он сам был свидетелем тому, что писал, поскольку жил там, однако же создается ощущение некой сказочности.
Ван дер Пул – персонаж за кулисами. Без его творчества на тему катастроф мы бы знали очень мало о взрыве, от которого Делфт еще долго не мог оправиться, о горожанах, которые с трудом везли тачки с каменными обломками, о почерневших балках, о людях, потерявших дом и надежду. Но его, кажется, всегда тянуло к катастрофическим сюжетам. Ночной пожар был его коньком, он даже назвал так несколько своих картин. На одной из них изображены разрушения после пожара в соседнем городе в начале того же года, когда дотла сгорели 800 домов. На другой показано, как жители деревни бегут к ручью за водой в тщетной попытке остановить бушующее адское пламя, охватившее их дома. Это полотно выставлено в Шверине рядом с «Часовым»: в искусстве Фабрициус и ван дер Пул стали соседями, какими были когда-то при жизни.
Дельфтский «раскат грома» привлек больше международного внимания, если можно так выразиться, поэтому его охотнее рисовали. Европейские правительства отправляли в город письма с выражением соболезнований, монархи лично посещали место происшествия, и со всего мира съезжались газетчики. Но ван дер Пул не мог просто-напросто штамповать картины, чтобы удовлетворить спрос на рынке. Во время взрыва погиб один из его собственных детей. В метрической книге Старой церкви упоминается имя его младшей дочери Корнелии ван дер Пул – ее похоронили два дня спустя вместе с другими жертвами, Фабрициусом в том числе. Ей было два года.
На следующий год ван дер Пул переехал из Делфта в Роттердам и с тех пор возвращался туда только в своей живописи. Невозможно установить, когда именно художник рисовал свои «раскаты грома», которые появлялись один за другим, поскольку он присваивал им одну и ту же дату, будто бесконечно переживая 12 октября 1654 года. То, что он на протяжении всей жизни возвращался к этой трагедии, говорит о том, что для него она вышла далеко за пределы изобразительного искусства.
Голландская история знает немало героических персонажей, пытавшихся предотвратить катастрофу. Мальчик заткнул пальцем пробоину в дамбе и спас целую страну. Мужчина проделал путь из Амстердама в Лейден на коньках, чтобы предупредить о нашествии испанцев. Вдова, которая жила с сыном на берегу канала Волдерсграхт рядом с рыночной площадью Делфта, годами предупреждала о будущей катастрофе, хотя, чтобы ее предсказать, не требовался дар провидения. В XVII веке порох, такой летучий и смертоносный, обычно хранили за пределами городских стен, а не прямо посреди улиц и домов, в опасной близости от мирных жителей. Но, как и служащий Сотенс исчез с лица земли в мгновение ока, так и след старой вдовы в истории теряется. Может быть, ей удалось спастись, а может, ее тоже унес с собой взрыв. Некоторые думали, что земли Делфта разверзлись и поглотили грешников.
Даже в таком маленьком городке целые кварталы остались нетронутыми, словно по божественному повелению. На рисунке Сафтлевена видны несогбенные осенние деревья. Сегодня мы хорошо понимаем, насколько выборочными в своей точности могут быть взрывчатые вещества. Но уже в Делфте 1650-х годов в своих картинах художники подмечали эту нелепую несоразмерность. Спокойные берега каналов, нетронутые дома, идеальный порядок во двориках (женщины не видели разницы между ними и внутренними комнатами и везде наводили безупречную чистоту) – все это, словно в противовес ван дер Пулу, тоже Делфт после «раската грома».
Но происшествие никак не затронуло творчество Вермеера. Он жил с молодой женой и пополняющимся семейством в самом сердце старого города, всего в двух мостах и пяти кварталах от эпицентра взрыва. В то время пока строители, горожане и плотники пытались восстановить руины, он писал свой второй (и последний) пейзаж. «Маленькая улица» – полная противоположность «раскату грома», воплощение чистой тишины. Картина дарит ощущение, что Делфт, возродившись из ада, метнулся в другую крайность и превратился в рай на земле.
Сама сцена весьма скромная – сверкающая чистотой брусчатка, побеленные стены, одна женщина занята шитьем, сидя в дверном проеме, другая подметает проулок, голландский фронтонный фасад стремительно взмывает ввысь навстречу медленным степенным облакам. При этом композиция почти абстрактна: распахнутые и приоткрытые окна и двери напоминают адвент-календарь, мозаику из прямоугольников и изгибов, а плавные полумесяцы отдельных фигур уравновешивают геометрию. Я постоянно задаюсь вопросом, как картина может быть настолько пленительной, настолько невыразимо прекрасной и скрывать в себе бесконечно больше, чем показывает.
Очарование этого пейзажа остается неразрешимой загадкой. Оно не объясняется желанием побывать там, на этой дельфтской улочке, пусть та и очень красива. Не объясняется тем, что на ней показаны уборка, рукоделие, побелка, подметание и прочие проявления идеального голландского порядка. Не объясняется и погодой, хотя тяжелое небо внушает мысли об удивительном постоянстве. День, скорее всего, был пасмурным, но спустя столько веков уже непросто сказать, есть ли на картине мазки синего оттенка. Небо застыло в краске.
Загадка очарования и не в кирпичной кладке, хоть вермееровские кирпичи образуют прекрасную стену, а каждый из них рассказывает собственную историю. И дело совсем не в том, как крошится стена, от которой уже откололось несколько кирпичей, не в неровной брусчатке на вычищенной улице, не в сточной канаве, тянущейся из проулка. А где же сам Вермеер? Очарование картины кроется вовсе не в месте, где он стоит и рисует, не в его видении этого пейзажа и даже не в его присутствии.
Ступенчатые фронтоны с зазорами между ними создают узоры из кирпича и неба такой же четкой формы, как и оконные рамы в доме, не дающие вылететь темному стеклу. Каждая дверь и каждое окно – своего рода картина в картине, исполненная собственного затейливого очарования. Полотно исполнено такого света, какого не бывает в Делфте, – оно озарено сиянием вермееровского гения.
Приглушенные краски, темнота внутри и яркий свет снаружи, воздух, который окутывает все вокруг, – женщина в дверном проеме каким-то образом подчеркивает приятную атмосферу пейзажа. Мир постоянно меняется, а она все сидит там, и только иногда что-нибудь привлекает ее внимание. Но абсолютная умиротворенность этой сцены во всей своей красоте (каждый кирпичик, каждый листок, каждая ставня во всей пестроте оттенков сами по себе – крошечные абстрактные картины) находит отражение и в самом полотне, неповторимом воплощении чистого искусства.
Скамьи и сиденья установлены вдоль фасада дома. Ставни открываются прямо на улицу. Внутреннее в любой момент может оказаться внешним, как будто вы можете открыть фасад, словно кукольный домик, – и в этом кроется особое обаяние картины. В проулке, тянущемся вдоль дома (там женщина занята уборкой), нет двери, которая скрыла бы его от посторонних глаз. То, что обычно стараются спрятать, выставлено напоказ.