– Еще нет.
– Тогда скажите, кто они.
– Убиты Бут, Эймери…
Не в силах больше сдерживать нетерпение, Гарри выпалил:
– А этот сержант?
– Вы имеете в виду Кортни?
– Да, да.
Возбуждение смешивалось со страхом, и от этого внутри ощущалась пустота.
– Ранен, сэр.
Гарри испытал такое сильное облегчение, что должен был закрыть глаза и глубоко вдохнуть.
Шон жив. Слава Богу. Слава Богу!
– Где он сейчас?
– Его отправили в железнодорожный госпиталь. С первой группой тяжело раненных.
– Тяжело?
Облегчение Гарри сразу сменилось озабоченностью, и он хрипло спросил:
– Насколько тяжело? Насколько?
– Мне не сказали. Я пошел в госпиталь, но меня к нему не пустили.
Гарри тяжело сел и невольно потянулся к ящику, прежде чем спохватился.
– Хорошо, Кертис. Можете идти.
– Остальная часть доклада, сэр?
– Завтра. Оставьте это до завтра.
Ощущая в желудке жар вина, Гарри в темноте шел к госпиталю. Теперь не важно, что он замышлял смерть Шона, надеялся, что тот погибнет. Он больше не рассуждал, просто шел по обширному лагерю, подгоняемый отчаянной потребностью.
Он не сознавал этого, но в нем всегда жила надежда, что он снова сможет черпать силу и утешение из того источника, откуда черпал когда-то давно. Он побежал, неловко, поднимая на каждом шагу пыль.
Лихорадочные поиски в госпитале; Гарри шел вдоль рядов носилок, всматриваясь в лица раненых, – боль, искалеченные тела, сквозь белые повязки красными чернилами медленно просачивается смерть. Стоны, бред, горячечный смех. Запах пота, смешанный с тяжелым зловонием разложения и дезинфицирующих средств… но он едва замечал все это. Ему нужно было одно лицо, только одно. И он его не находил.
– Кортни. – Медик разглядывал список, поднеся его к лампе. – А! Да. Есть такой. Сейчас посмотрим. Да! Его уже отправили – первым поездом час назад… Не могу сказать, сэр, вероятно, в Питермарицбург. Там устроен большой новый госпиталь. Не могу сказать и этого, сэр, но в списке он обозначен как тяжелораненый… но это лучше, чем в критическом состоянии.
Закутавшись в одиночество, словно в плащ, Гарри вернулся к себе.
– Добрый вечер, сэр.
Его ждал слуга. Гарри всегда всех заставлял ждать. Этот новый, они так быстро меняются. Ни один денщик не задерживался у него дольше чем на месяц.
Гаррик протиснулся мимо него и почти упал на кровать.
– Осторожней, сэр. Позвольте вам помочь.
Голос оскорбительно услужливый, таким разговаривают с пьяными. Прикосновение его рук привело Гарри в ярость.
– Оставь меня. – Он отшвырнул денщика ударом сжатого кулака по лицу. – Убирайся, оставь меня!
Слуга неуверенно потер щеку и попятился.
– Убирайся! – зашипел Гарри.
– Но, сэр…
– Убирайся, черт побери! Прочь!
Денщик вышел и неслышно опустил за собой клапан палатки.
Гарри подошел ко входу и завязал шнуры. Отошел. «Теперь я один. Они меня больше не видят. И не могут надо мной смеяться. Не могут. О Боже, Шон!»
Он повернул прочь от выхода, споткнулся на протезе и упал. Один из ремней порвался, и нога подогнулась. На четвереньках пополз через всю палатку к буфету, а нога, подпрыгивая, волочилась следом.
Стоя на коленях у буфета, он достал из ящика фарфоровое блюдо, сунул руку в образовавшееся углубление и отыскал бутылку.
Пальцы были слишком неуклюжи, чтобы извлечь пробку; он вытащил ее зубами и выплюнул на пол. Потом поднес бутылку к губам, и его горло ритмично задергалось с каждым глотком.
Немного бренди пролилось на рубашку и смочило ленточку Креста Виктории.
Гарри опустил бутылку и передохнул, морщась и тяжело дыша от крепкого напитка. Потом стал пить медленнее. Руки перестали дрожать. Дыхание выровнялось. Он протянул руку, снял с верха буфета стакан, наполнил его, поставил на пол рядом с ним бутылку и устроился возле комода в более удобной позе.
Перед ним под неестественным углом торчала на порванных ремнях искусственная нога. Он разглядывал ее, медленно прихлебывая бренди и чувствуя, как немеют вкусовые пупырышки языка.
Нога была центром его существования. Бесчувственная, неподвижная, тихая, как глаз сильной бури, в которую превратилась его жизнь. Нога, всегда нога. Всегда только нога.
Теперь, под умиротворяющим влиянием выпивки, из неподвижности, центром которой была нога, он взглянул на гигантские тени прошлого и обнаружил, что время не тронуло, не исказило, не смягчило их, а сохранило вплоть до мельчайших подробностей.
Пока эти тени проходили в его сознании, ночь свернулась и время утратило смысл. Часы стали казаться минутами, уровень бренди в бутылке все понижался, Гарри сидел у буфета, отхлебывал из стакана и смотрел, как уходит ночь. На рассвете перед ним развернулся последний акт трагедии.
Он сам в темноте под мягким холодным дождем скачет верхом в Тёнис-крааль. Одно окно кажется от света лампы желтым прямоугольником, все остальные окна фермы темные.
Необъяснимое предчувствие близкого несчастья охватывает его, холодное и мягкое, как дождь, тишину нарушает только стук копыт лошади по гравию подъездной дороги. Грохот деревянной ноги, когда он поднимается по ступенькам парадного крыльца, прохлада медной ручки в руке, когда он поворачивает ее и толкает дверь внутрь, в тишину.
Его собственный голос, неуверенный от выпивки и ужаса.
– Эй! Где все? Энн, Энн! Я вернулся.
Синий огонь его спички, запах серы и парафина (он зажег лампу), лихорадочный стук деревянной ноги в коридоре.
– Энн! Энн, где ты?
Энн, его жена, лежит на кровати в темной комнате, обнаженная; она быстро отворачивается от света, но он успевает увидеть ее мертвенно-бледное лицо с распухшими, в синяках, губами.
Лампа со стола бросает разбухшие тени на стену, Гарри наклоняется и осторожно прикрывает ее наготу нижними юбками, потом поворачивается к жене.
– Дорогая! Энн, дорогая, что случилось?
Сквозь прореху в рубашке ему видны ее увеличившиеся груди, темные, разбухшие за беременность соски.
– Ты ранена? Кто? Скажи, кто это сделал?
Но она закрывает руками лицо и разбитые губы.
– Дорогая! Бедняжка… Кто это сделал? Один из слуг?
– Нет.
– Скажи, Энн, что случилось?
Она быстро садится, обхватывает его шею и прижимается так, что ее губы оказываются возле его уха.
– Ты знаешь, Гарри. Ты сам знаешь, кто это сделал.
– Нет, клянусь, не знаю. Скажи.
Ее голос напряженный и хриплый от ненависти, произносит одно слово, наполняющее его невероятным ужасом:
– Шон!
– Шон! – громко повторяет он в пустоту. – Шон. О Боже! – и потом свирепо: – Я ненавижу его! Ненавижу! Пусть он умрет, Боже, пусть он умрет!
Гарри закрыл глаза, теряя связь с реальностью, и почувствовал первый приступ головокружения: бренди наконец подействовало в полную силу.
Теперь уже поздно открывать глаза и искать кровать в углу палатки – головокружение началось, и теперь его не сдержать. Острый, кисло-сладкий вкус бренди заполнил горло, рот и нос.
Глава 19
Когда слуга утром нашел его, Гарри одетый, в грязном мятом мундире спал на кровати.
Слуга неслышно опустил клапан палатки и принялся разглядывать хозяина, морщась от запаха перегара и рвоты.
– Здорово выпил, колченогий, – без всякого сочувствия произнес он. Потом поднял бутылку и увидел, что в ней еще на дюйм осталось бренди. – Твое проклятое здоровье, пьяница. – Он осушил бутылку, облизал губы и снова заговорил: – Ну хорошо! Пора приводить себя в порядок.
– Оставь меня в покое, – застонал Гарри.
– Уже одиннадцать часов, сэр.
– Оставь меня. Уходи.
– Выпейте кофе, сэр.
– Не хочу. Уходи.
– Я приготовил вам ванну, сэр, и чистый мундир.
– Который час? – неуверенно спросил Гарри.
– Одиннадцать, – терпеливо ответил слуга.
– Где моя нога?
Без нее Гарри чувствовал себя голым.
– Шорник сейчас зашивает кожаные ремни, сэр. К тому времени как вы примете ванну, все будет готово.
Даже во время отдыха руки Гарри, лежавшие на столе, подрагивали, а глаза жгло. Кожа на лице натянулась как на барабане, в голове медленными волнами прокатывалась боль.
Наконец он вздохнул и взял с верха стопки бумаг, ждавших его внимания, доклад лейтенанта Кертиса.
Гарри бегло просмотрел отчет. Указанные в нем имена ничего ему не говорили. Он нашел имя Шона во главе списка раненых, дальше был записан маленький еврей-адвокат. Убедившись, что здесь ничто не может скомпрометировать полковника Гарри Кортни, он наконец поставил на отчете свои инициалы и отложил его в сторону.
И взял следующий документ. Письмо полковника Джона Ачесона, командира шотландских стрелков, адресованное ему как командиру Натальского корпуса проводников. Две страницы, исписанные аккуратным мелким почерком. Он уже собирался отложить его, чтобы им занялся адъютант, когда его внимание привлекло имя в тексте. Он наклонился и внимательно прочел письмо с самого начала.
«Имею честь обратить ваше внимание… добровольно… под сильным неприятельским огнем… снова начал наступление… хотя был ранен… не обращая внимания на опасность… два проводника из вашего корпуса.
Сержант Шон Кортни.
Рядовой Сол Фридман.
…убедительно рекомендую… медаль за храбрость и выдающиеся заслуги…»
Гарри выронил письмо, откинулся на спинку стула и посмотрел на исписанные листки точно на собственный смертный приговор. Некоторое время он сидел неподвижно, в голове продолжала пульсировать боль. Потом он снова взял листки. Теперь его руки дрожали так сильно, что бумага трепетала, как бьющееся крыло раненой птицы.
– Все, все, чего мне удавалось добиться… он все у меня отнимает. – Он взглянул на наградные ленточки на груди. – Я никогда не мог… А теперь это. – Капля пота упала на письмо, буквы расплылись. – Ненавижу, – прошептал Гарри, разрывая письмо. – Чтоб ты сдох!