Очень помогали регулярные физические тренировки.
Повторяющаяся, настойчивая отработка движений, сопровождающихся правильным дыханием, придавала пластичность его мышцам, чудесным образом превращая его из «деревянной куклы» в симпатичного гибкого ребенка.
Философия ушу, вырабатывающая нравственный «нарратив», постепенно формировала в нем отсутствующий ранее личностный стержень, вселяя уверенность в себя и в свое тело.
У нас с Сережей имелись союзники. После уроков в коридоре школы собиралась группа мам и бабушек. Часть из них была мне знакома со времен прогимназии. С некоторыми мы вместе учились в школе. Они рассказывали мне, что в классе есть дети, которые сочувствуют Сереже.
Играло роль и то, что Сережа был вежлив, здоровался с родителями одноклассников, никогда не проходил мимо.
Из-за невнимательности и рассеянности Сережа часто терял свои вещи. Он то и дело забывал в школьной раздевалке головные уборы, перчатки, сменку. Часто приходилось обращаться за помощью к охране школы, дежурившей на входе, с просьбой вернуть потерянную шапку или телефон.
Видя, с каким виноватым видом я вопрошаю об очередной пропаже, некоторые родители стали предлагать помощь. «Сочувствующими» в основном оказывались мамы девочек.
Да и сами девочки относились к Сереже лучше, чем мальчики.
Дочь нашей с мужем сокурсницы Оксаны, Маша, была очень незаурядной, отлично училась. Она не занимала сторону агрессивного большинства, но и не вставала на защиту потерпевшего. Наблюдала за происходящим со стороны и описывала ситуацию своей маме. Та передавала мне новости во время встреч на родительских собраниях.
Еще одна одноклассница, Виолетта, тайно симпатизировала Сереже, но сама была в числе отстающих учениц, отличалась застенчивостью и не смела проявить инициативу, сделать шаг к общению.
Настоящей соратницей сыну стала другая одноклассница – Настя. Ее родители разошлись, отец повторно женился, в его семье появился другой ребенок. Настя жила неподалеку от школы в частном доме с мамой и бабушкой. Мама девочки много работала, воспитанием занималась бабушка, которая в течение всего первого класса провожала и встречала внучку из школы.
Настя отличалась боевым независимым характером, никогда не подстраивалась под чужое мнение. Дружила она в основном с мальчишками, многие из которых были старше ее. С Сережей она общалась на равных, не отвергая его, он часто обращался к ней, чтобы узнать домашнее задание.
Я знала, что Сережа с Андреем нередко встречают на улице одноклассников, в том числе тех, которые участвуют в травле сына в школе. Однако когда он был не один, его не смели обижать. Ограничивались словесными перепалками, иногда насмешками и улюлюканьем вслед.
Мы жили в старом районе города, преимущественно застроенном «хрущевками». И я, и муж жили здесь с детства, имели много общих знакомых. Поэтому чувствовали себя вполне спокойно, когда дети играли во дворе самостоятельно.
В описываемое время в употребление вошли кнопочные сотовые телефоны, которые всегда были у детей при себе.
Я укладывала телефон и ключи Сереже в поясную сумку. Мы договорились, что он должен звонить мне каждые полчаса во время прогулки. Если звонок по какой-то причине не поступал, я звонила ему сама.
Необходимость держать связь способствовала созреванию чувства ответственности, саморегуляции и развитию «внутренних часов». Все эти условия были необходимы для того, чтобы я могла доверять Сереже и отпускать его на прогулку одного.
Не все получалось. Иногда я не дожидалась звонка из-за севшей батареи, бывали ситуации, когда сын забывал позвонить. В таких случаях приходилось набирать номер Андрея и просить, чтобы он передал трубку сыну.
Каждый раз, когда я не могла дозвониться Сереже, сердце мое сжималось от дурных предчувствий. Перед глазами вставали страшные картины: нападки со стороны одноклассников или старших ребят, возможное насилие, ДТП. Но я всегда сдерживала эмоции и останавливала себя, чтобы не ругать сына за нарушение договоренности.
Я понимала, что, только доверяя, можно преодолеть его несамостоятельность. Его зависимость от моей помощи и защиты.
Несколько лет спустя, будучи подростком, Сережа стал упрекать меня, что я часто отправляла его гулять с Андреем. «Почему ты не давала мне играть в компьютерные игры?» – возмущался он.
Я предложила ему представить, чем бы закончилось это увлечение.
Поразмыслив, сын согласился, что я поступала правильно. Что только так можно было добиться той степени свободы, которую он обрел впоследствии. Иначе домашняя изоляция быстро переросла бы в компьютерную зависимость. Ибо других способов занять себя у Сережи не было.
Словом, мы продолжали двигаться вперед в условиях неопределенности и риска, которые обусловливались особенностями его развития.
Глава 16Истоки агрессии. Случай на продленке
Не помню, когда я впервые услышала ЭТО.
В числе остаточных проявлений РАС у Сережи присутствовали навязчивые мысли и фантазии. Стороннему наблюдателю (например, учителю) казалось, что он в такие моменты «отвлекается». Я сама замечала моменты, когда он «задумывался».
Если я спрашивала: «О чем ты думаешь?» – он делился своими фантазиями.
Сначала это выглядело как отрывки из мультфильмов, просмотренных журналов, прочитанных книг. Разрозненные «кусочки» постепенно складывались в сцены из знакомых произведений, одним из героев которых был сын. Содержание переживаний (он это тоже рассказывал, если я просила) касалось проблем, которые мучили его в жизни.
Чаще он воображал себя героем какой-нибудь истории, где совершал подвиги, спасал из беды людей, наказывал обидчиков.
Когда было скучно или нечем заняться, глаза Сережи затуманивались, он погружался в свои мысли.
Это не эквивалент эпипароксизмов. С сыном можно было общаться, он откликался на вопросы, просьбы. Однако навязчивые мысли и фантазии снижали его способность сосредоточиваться на какой-либо задаче[16].
Позже (по-моему, это было в третьем классе) он даже стал облекать эти истории в форму маленьких неказистых рассказов, которые записывал в карманную записную книжку, подаренную ему девочками из класса на 23 февраля.
Эти «рассказы» не имели ни начала, ни конца. Они напоминали монолог, непрекращающуюся историю без четкой сюжетной линии, в которой одна воображаемая сцена сменяла другую.
Понимая, что это симптомы психической патологии, несколько раз я задавала себе вопрос: «Может быть, обратиться к психиатру?» Однако предыдущий опыт общения со специалистами, работающими в местной структуре здравоохранения, был неприятным и травмирующим.
Частного психиатрического приема на тот момент в городе не существовало.
Симптомы были «мягкими», контролируемыми и безобидными, поэтому не вызывали особой тревоги. От клинических симптомов в классическом варианте они отличались тем, что сын осознавал свою особенность и мог ею частично управлять.
В момент сосредоточенности на какой-либо задаче (например, во время контрольной или диктанта) навязчивости проходили. Чем старше становился Сережа, тем больше симптомы сглаживались, превращались в особенности личности, а не проявления болезни.
Но однажды я испугалась. Придя из школы, Сережа стал говорить примерно следующее: «Я хочу его зарезать.
Я возьму нож и зарежу его». – «Кого – его?!» – испугалась я. – «Компотникова. Я зарежу Компотникова».
Такое случилось в первый раз. До этого агрессии ни в каком виде сын не проявлял.
Первой моей реакцией было отторжение сказанного, попытка рационализировать. Я стала объяснять Сереже, что «жизнь – это самое ценное, что дается человеку, никто не имеет права ее отнимать». Потом я стала расспрашивать: «Что случилось? Почему у тебя такие мысли?»
Не помню подробностей описанной им ситуации. Их было много в школьном детстве сына, и моя память услужливо стерла большинство обид и унижений, нанесенных ему.
Портфель, которым играли в футбол. Выброшенная в мусорку кепка. Прилепленные к спине бумажки с обидными словами. Тычки, пинки, обидные клички.
Сережа не всегда мог все правильно рассказать и описать.
Иногда он просто молчал и не говорил о своих переживаниях.
Я понимала, что ярость и чувство мести возникли у сына неспроста. Помню, как сильно встревожилась. Это был первый раз, когда я всерьез задумалась о том, чтобы покинуть этот класс.
Но куда его перевести? Все начальные классы располагались на одном этаже школы. Дети знали друг друга и видели отношение к ребенку из другого класса.
Я спрашивала: «Заступаются ли за тебя другие ученики, если вы играете на перемене?» По рассказам Сережи выходило, что нет, на защиту никто не встает (если рядом нет друга Андрея).
В первом классе его обижали нечасто. В основном когда Андрей пропускал занятия из-за болезни. Когда они были вдвоем, их не трогали. Конечно, я приходила в школу и разговаривала с учительницей.
Сначала Палкина обещала помочь. Потом стала жаловаться, что «дети сейчас какие-то другие», «учитель для них не авторитет». Я понимала, что она стремится уйти в сторону, не хочет участвовать в защите Сережи.
Первое время я пыталась вызвать у нее сочувствие, стремление защитить моего ребенка. Тем более, она сама предложила конкретные шаги, с помощью которых можно было повлиять на зарплату учителя.
На родительском собрании Палкина рассказала, что в школе ввели систему поощрения учителей за проведение общественных мероприятий и присвоение баллов за участие учеников в выставках, конкурсах, олимпиадах.
Я старалась использовать любую легальную возможность увеличения ее доходов. Мы не пропускали ни одной выставки, конкурса или презентации, которые могли бы повлиять на оценочную систему оплаты педагога, а значит, и на вознаграждение за ее труд.
Я говорила мужу о том, что Сережу обижают. Однако он реагировал странно. С одной стороны, переживал за сына.