1) система ложного «я» становится все более и более обширной;
2) она становится более автономной;
3) она становится «тревожимой» принудительными поведенческими фрагментами;
4) все принадлежащее ей, становится все более и более мертвым, нереальным, ложным и машинальным.
Отделение «я» от тела и тесная связь между телом и другими предоставляют себя психотическому положению, в котором тело понимается не только как действующее для подчинения другим и их задабривания, но как находящееся в фактическом владении других. Индивидуум попадает в положение, где чувствует не только то, что его восприятие ложно, поскольку он постоянно смотрит на вещи глазами других людей, но и то, что опи надувают его, поскольку смотрят на мир его глазами.
Джеймс почти дошел до этой точки. Он уже почувствовал, что мысли у него в «мозгу», как он это всегда выражал, в действительности не его. Большая часть его интеллектуальной деятельности являлась попыткой овладеть своими мыслями, подвести мысли и чувства под его контроль. Например, жена дает ему на ночь чашку молока. Не задумываясь, он улыбается и говорит: «спасибо». Тотчас хе его охватывает отвращение к самому себе. Его жена действовала просто машинально, и он ответил с точки; рения той же самой «социальной машинерии». Разве он хотел молока? Разве ему хотелось улыбаться? Разве ему хотелось говорить «спасибо»? Нет. Однако он все это сделал.
* Связь расщеплений в бытии человека с различными модальностями органов чувств остается понятой весьма неадекватно.
Ситуация, с которой сталкивается индивидуум в положении Джеймса, критическая. Он в большой мере стал нереальным и мертвым. Реальность и жизнь больше уже яе могут прямо ощущаться или переживаться, хотя ощущение этой возможности не потеряно. У других есть реальность и жизнь. Реальность и жизнь существуют, вероятно, в Природе (более конкретно, в теле Матери-Природы), или их можно ухватить в определенных типах переживания: их можно вновь обрести благодаря интеллектуальной дисциплине и контролю. Однако «я» наполнено ненавистью в своей зависти к богатой, яркой и изобильной жизни, которая всегда повсюду: всегда — там, никогда — здесь. Такое «я», как мы сказали, пусто и сухо. Можно назвать его оральным «я», поскольку оно пусто и к тому же стремится и боится быть наполненным. Но его ораль-ность такова, что оно никогда не может быть насьпцено никаким количеством пития, поедания, жевания и глотания. Оно ничего не способно включить в себя. Оно остается бездонной бочкой, зияющей утробой, которую никогда не наполнить. Во влажном мире оно не сможет утолить жажду. Чувство вины, которое могло бы возникнуть, если бы можно было проглотить и уничтожить мир (в некотором смысле) как пищу, для созидательных целей, возникнуть не может. Такое «я» пытается уничтожить мир, превращая его в прах и пепел, но не усваивая его. Его ненависть сводит объект на нет, но его не переваривает. Таким образом, хотя «я» опустошено и отчаянно завидует доброму (жизни, реальности), которое, как оно воображает, пребывает в других, оно должно скорее уничтожать его, чем принимать. Оно становится вопросом «получения» жизни и реальности некоторым образом, который не приведет в итоге к истреблению «я». Но разрушение реальности и тайное ее приобретение к этому времени являются в основном магическими процедурами. Такие магические способы тайком приобрести реальность включают в себя следующие:
1) прикосновение;
2) копирование, имитирование;
3) магические формы кражи.
Индивидуум может даже получить некоторую степень уверенности, если сможет вызвать у себя непосредственное впечатление реальности у других. (Такие методы иллюстрируются случаем Розы — см. с. 159 и дальше.)
Дополнительная попытка пережить реальные жизненные чувства может быть совершена, если человек подвергнет себя сильной боли или заставит себя испытать ужас. Так, одна шизофреничка, имевшая обыкновение тушить сигареты о тыльную сторону ладони, нажимать что есть сил большими пальцами на глазные яблоки, медленно выдирать волосы и т. п., объяснила, что занимается подобными вещами для того, чтобы пережить что-нибудь реальное. Очень важно понять, что эта женщина не добивалась мазохистского удовлетворения, не была она и анестетичной. Ощущения у нее были не слабее нормы. Она могла чувствовать все, кроме жизни и реальности. Минковский сообщает, что одна его пациентка по сходным причинам подожгла свою одежду. Безучастная шизоидная личность может «искать приключений», добиваться крайне глубокого волнения, ставить себя в крайне рискованные положения, чтобы «напугать себя до жизни», как выразился один пациент. («О ты, дочь эфира, явись ко мне из отцовских садов, и если не можешь пообещать мне бренного счастья, испугай, О испугай мое сердце еще чем-нибудь»-Фридрих Гельдерлин.) Однако эти попытки ни к чему не могут привести. Как выразил это Джеймс, почти что словами просителя Кафки: «Реальность удаляется от меня. Все, до чего я дотрагиваюсь, все, о чем я думаю, все, с кем я встречаюсь, становятся нереальными, как только я приближаюсь…»
При прогрессирующей потере реального присутствия другого и, следовательно, потере ощущения «меня-и-тебя-вместе», или мыйности, женщины могут стать более пугающими и зайти дальше, чем мужчины. Последняя надежда на прорыв к тому, что Бинсвангер называет дуальным образом бытия-в-мире, может быть достигнута через гомосексуальную привязанность, или последняя любовная связь может быть с другим в виде ребенка или животного. Босс [9] описывает роль, которую одна форма гомосексуальной любви играла у мужчины, чьи «я» и мир при его изоляции стали сжаты и сужены:
«Это человеческое существо, в котором даже „череп и сердечная мышца“ сжаты, все меньше и меньше способно „дотянуться“ до расширяющей и углубляющей экзистенциальной полноты любовного союза мужчины' и женщины. Оно уже не может достичь „небесного блаженства“, „страсти и озарения“, которые некогда означала для него любовь к кузине. Первый шаг в процессе все возрастающего опустошения его существования состоял в том, что женщина потеряла свою любовную прозрачность, будучи совершенно отличающейся от него. далеким „чужеземным“ полюсом существования; потом она оказалась за „чертой оседлости“, потом „миражем“, затем она представляла собой „неперевариваемую пищу“ и в конце концов полностью выпала из рамок его мира. Когда прогрессирующая шизофрения „истощила его мужественность“, когда большинство его собственных мужских чувств „исчерпалось“, он внезапно и впервые в жизни почувствовал тягу „открыться“ определенной форме гомосексуальной любви. Он описывал весьма красочно, как в этой гомосексуальной любви он преуспел в переживании по крайней мере половины полноты существования. Ему не пришлось очень сильно „напрягаться“, чтобы достичь такой полуполноты: существовала не очень большая опасность „потерять себя“ и „исчерпаться“ в беспредельности на такой ограниченной глубине и ширине. Наоборот, гомосексуальная любовь смогла „пополнить“ его существование „до целого человека“».
Босс считает, по-моему, правильно, что«…такое наблюдение бросает новый свет на важное утверждение Фрейда о том, что гомосексуальные склонности регулярно встречаются у всех параноиков. Фрейд считал, что такая гомосексуальность является причиной развития мыслей о преследовании. Однако мы не видим в обоих феноменах — в такого рода гомосексуальности и в идеях преследования — ничего, кроме двух параллельных форм выражения одного и того же сжатия и разрушения человеческого существования, а именно две разные попытки вновь обрести утерянные части своей личности».
Индивидуум находится в мире, в котором он, словно некий кошмарный Мидас, умерщвляет все, к чему приближается. Существуют, вероятно, только две дополнительные возможности, открытые для человека на такой стадии:
1) он может решиться «быть самим собой» несмотря ни на что, или
2) он может попытаться убить свое «я».
Оба эти проекта, если их довести до конца, вероятнее всего, приведут в итоге к явному психозу. Мы рассмотрим их отдельно.
Индивидуум, чья система ложного «я» осталась нетронутой или не опустошилась под атаками со стороны «я» или из-за накопления временных фрагментов инородного поведения, может представлять собой кажимость полной нормальности. Однако за этим здоровым фасадом внутренний психотический процесс может продолжаться — тайно и безмолвно.
Явно нормальные и успешные попытки приспособления и адаптация индивидуума к обычной жизни начинают восприниматься его истинным «я» как все более и более позорное и (или) смехотворное притворство. Pari passu его «я», при собственных сфантазированных взаимоотношениях, стало все более и более улетучивающимся, свободным от случайностей и необходимостей, обременяющих его как объект среди других в этом мире, где, как оно знает, оно вверит себя бытию в данное время и в данном месте, будет подвержено жизни и смерти и внедрено в данную плоть и данные кости. Если «я», вот так улетучившееся в фантазию, теперь охватывает желание убежать из своей заколоченнос-ти, прекратить притворяться, стать честным, открыться, показаться и позволить себе быть узнанным без двусмысленностей, можно стать свидетелем начала острого психоза.
Подобная личность, хотя и здоровая снаружи, постепенно становится больной внутри. Случаи такого рода могут представлять собой при поверхностном осмотре трудную задачу, поскольку, обозревая «объективную» историю, можно не найти объяснимых сокрушительных стрессов или, даже при ретроспективном взгляде, хоть каких-то очевидных указаний на то, что такой ход событий угрожал человеку. Только когда удается выведать у самого индивидуума историю его «я», а не т о, чем обычно является при таких обстоятельствах психиатрическая история, историю системы ложного «я», его психоз становится понятен.
Ниже приведены два описания совершенно обыденных, знакомых каждому психиатру психозов, начавшихся «ни с того ни с сего», данные «снаружи». С такой точки зрения они должны остаться трудными для понимания.