– А потом?
– Аманда по-своему помогла. Она посоветовала пойти волонтером в медицинскую клинику Общества новой надежды, что на Чикаго-авеню, вернуться в обычный мир. Настояла на этом. Она, конечно же, понимала, что я пойду на это. Такой опыт оказался невероятно полезным во многих отношениях. Я снова стала врачом общего профиля. Начала снова думать о том, что у человека есть что-то выше локтя. Это было нелегко.
– А святой Христофор? Внезапная смерть?
– Да. Святой Христофор – покровитель людей, тебя защитит от случайных смертей. В моем случае это смерть духа. Наперекор моему страху, моему отчаянию, как будто всему важному в моей жизни настает конец. Медальон был для Аманды возможностью сказать, что не нужно паниковать из-за темноты, окружающей меня сейчас. Что есть выход. Что так мой разум расплачивается за былые… прегрешения. Что самое лучшее еще впереди. Так она думала.
– То есть медальон был символом грядущих душевных проблем, а вовсе не напряжения в ваших отношениях?
– Я бы так не сказала. Нет. Напряжение все же было.
Она подается вперед:
– Можно? – И берет в руку медальон. Ее лицо суровеет. – На нем что-то есть. Пятно. Не возражаете, если я посмотрю поближе?
Я пожимаю плечами, наклоняюсь, снимаю цепочку через голову, протягиваю ей. Она его внимательно рассматривает.
– Он грязный. Позвольте мне взять его почистить. Я верну, не бойтесь.
Пауза. Я говорю:
– Что-то еще? Меня пациенты ждут. Странно, что медсестра еще нам не помешала. Ей даны четкие указания, чтобы она не давала мне выбиться из расписания.
– Прошу прощения. Я уже отняла слишком много вашего времени. Не возражаете, если я еще как-нибудь заеду?
– Только запишитесь у стойки. Приемные часы по понедельникам, вторникам и пятницам. По средам и четвергам я оперирую. Нам нужно увидеться в ближайшие три недели, чтобы продолжить консультацию.
– Да. Спасибо. Вы мне очень помогли.
Она отстраняется, нажимает кнопку на телефоне и кладет его в портфель.
– Да, – говорит она, – уверена, что мы скоро еще побеседуем.
Фиона тут. Моя девочка. Ее зеленые глаза слегка покраснели. На правом ухе три серьги-полумесяца.
– Что такое? – спрашиваю я. Я все еще в постели. Не могу найти часы и посмотреть, который час.
– Что ты имеешь в виду? – говорит она, но я вижу грусть в ее глазах. Она садится на стул у моей кровати, встает, снова садится, берет меня за руку, похлопывая по ней. Я убираю ладонь, пытаюсь сесть.
– Ты чем-то расстроена.
– Нет. Ладно, да. Она снова встает, начинает ходить туда-сюда. Разве тебе еще не пора вставать? Уже почти девять.
Я с усилием выпрямляюсь и сажусь, отбрасываю одеяло, спускаю с кровати ноги, ставлю их на пол, встаю, пытаюсь поймать равновесие. Она отталкивает стул, бросается мне на помощь. Я сбрасываю ее руку.
– Ты в порядке?
– Новые лекарства. Точнее, еще больше старых. Они увеличили дозу и кветиапина и веллбутрина. А еще они подсыпают мне ксанакс, если думают, что я не вижу.
– Да. Я знаю. Они мне сказали.
Я внимательно смотрю ей в лицо. Нос тоже слегка покраснел. У ушей волосы засаленные от того, что их постоянно теребят. Это признаки страдания. Я хорошо знаю свою девочку.
– Рассказывай.
Она пытается что-то увидеть в выражении моего лица. Я вижу сомнения. Наконец она решается.
– Сегодня мы закрыли сделку, я только что подписала все документы.
– Ты купила дом?
– Нет. Точнее, да, но сегодня произошло не это. Сегодня я продала дом.
– Не знала, что он у тебя есть. Думала, что у тебя квартира в Гайд-парке, на Эллис-стрит.
– Я переехала около трех месяцев назад. Та квартира была такой крошечной. Я купила дом прямо у кампуса. Из песчаника, с паркетным полом, облицован кирпичом.
Ее лицо становится не таким усталым, будто бы она вспомнила что-то приятное, а потом снова мрачнеет.
– Нет, это был дом у Линкольн-парка, на Шеффилд-авеню, его мы и продали.
– Мой дом там же. Мне нравится этот район.
– Да, я знаю. Я тоже любила его, мам. – Ее глаза наполняются слезами. – И Марк тоже. Мы оба там родились. Мы не знали ничего, кроме этого дома. Это было очень, очень тяжело. Мы взяли спальные мешки и провели там прошлую ночь. Всю ночь болтали и делились воспоминаниями. Ты же знаешь, как давно мы с Марком вот так проводили время вместе и не ругались при этом. Когда я позвонила ему в первый раз, он не взял трубку. Но я не оставила попыток, и в итоге он сдался.
– Погоди-ка. Ты говоришь, что продала мой дом.
– Да. Да.
– Мой дом?
– Мне так жаль.
– Но как же мои вещи. Мои книги. Мои произведения искусства. Записи моих операций.
– Мам, мы все убрали несколько месяцев назад. Ты сама собирала вещи. Ты решала, что возьмешь с собой, а что – оставишь.
– А что будет, когда мне понадобится вернуться домой?
– Теперь это твой дом.
– Это комната! – Я в бешенстве.
Я обвожу рукой четыре стены. Показываю на ванную из нержавейки; в ней нет ванны, только душ. И окна, решетки на которых перекрывают вид.
– Да, но посмотри. Все твои вещи тут. Твоя статуя святой Риты. Твой Ренуар. Твой Кальдер. И твое самое большое сокровище – икона Богородицы Троеручицы.
– Были и другие. Много чего еще. Где они?
– Хранятся в безопасном месте.
– Моя мебель?
– Я взяла себе маленький дубовый секретер, Марк – софу и кресло-качалку работы Стикли. Остальное продано.
Я покачнулась, встала с кровати. Ладони сжались.
– Мне нелегко с этим смириться, – говорю я.
– Да, мам, прости. Я не собиралась тебе говорить.
– Зачем же тогда сказала?
– Потому что я так не могла. Потому что ты забудешь. Потому что больше некому сказать.
Как трогательно! Я стягиваю через голову ночную сорочку. Сижу в одном исподнем. Мне все равно.
– Мам, пожалуйста, не делай этого. Оденься. – Она идет к моему комоду, вытаскивает мою одежду, протягивает бюстгальтер, темно-синюю футболку, джинсы.
– Чего не делать? – Я бросаю одежду, подношу ладони к лицу, пытаясь унять нарастающий гнев. Нет. Не на мою девочку. Держись.
– Пожалуйста, не плачь. Мы говорили об этом множество раз. Ты знала, что мы должны это сделать. Время пришло. Пожалуйста. Я не переношу твоих слез. Смотри, я тоже плачу. Она поднимает мои вещи, кладет их мне на колени. Вот. Пожалуйста. Оденься. Пожалуйста, не плачь.
Я убираю руки от лица, показываю сухие глаза. Я не плачу. От такого не плачут. Приходят в бешенство. Действуют.
Фиона запускает пальцы в волосы, трет глаза.
– Я не понимаю тебя, мама. Тебя нельзя сломить. Ничто не смогло. Ни папина смерть, ни даже бабушкина.
– Это неправда.
– Что именно? Про папу или про бабушку?
– То, что было у нас с твоим отцом, – наше личное дело. Я горевала по-своему.
– А бабушка? Мне было всего девять, но я помню, как ты вернулась из Филадельфии. Это было как раз перед ужином. Я делала домашнее задание за обеденным столом.
– Знаешь, а я начинаю это вспоминать.
– Да. Ты вошла, переоделась, села и съела огромную порцию жареной курицы с картофельным пюре. Это все приготовила Аманда, они с Питером пришли к нам. Папа опять был где-то в разъездах. У Марка была тренировка по футболу. Мы говорили о каких-то пустяках. О твоих последних операциях. Учениках Аманды. Моих оценках по математике. И о том, что твоя мать только что умерла.
– Я ничего не могла с этим поделать.
– Но это была твоя мать. Твоя мать! Разве никто не должен был скорбеть?
– Конечно, только если он не равнодушный монстр.
– Но ты не скорбела.
– Не знаю, я просто не знаю.
Мой голос становится громче. Женщина в лавандовой униформе, с табличкой с именем на рубашке, проходит мимо моей комнаты, заглядывает в открытую дверь, видит Фиону, медлит, идет дальше.
– Я была там, мама. Только если ты не пережила все во время двухчасового перелета из Филадельфии в чикагский аэропорт О’Хара.
– Вот только мать я потеряла не в тот день.
Я начинаю одеваться. Приходится сосредоточиться. Это брюки. Сначала одна нога, потом другая. Это майка. Три дырки, самая большая – для головы. Надеваю ее на шею. Вот так.
– Днем раньше.
– Нет. Я потеряла мать за много лет до того.
Я нахожу обувь. Без шнуровки. Встаю, все еще держась за кровать. Касаюсь пола, он устойчивый, встаю. Полностью одетая.
– Где мой чемоданчик? Позови сестру.
– Вот, причешись. – Она протягивает мне расческу. – Ты имеешь в виду?..
– Моей матери уже давно не было к моменту ее смерти. Ее мозг прогнил насквозь. Она провела последние восемь лет жизни среди незнакомцев.
Я обхожу кровать, ищу, но не нахожу.
– О! Да, я поняла. Теперь я знаю, о чем ты говоришь. Теперь я знаю.
– Нет, я так не думаю. Не думаю, что ты могла бы. Пока ты на себе это не ощутишь.
На ее лице появляется подобие улыбки.
– А как ты это ощущаешь, мам?
– Будто бы термиты пожирают мои эмоции. Сначала вгрызаются по краям, а потом все глубже, уничтожая все больше. Отнимая у меня возможность попрощаться. Думаешь, завтра или на следующей неделе. Думаешь, что у тебя все еще есть время. Но термиты неустанно делают свою работу, и, прежде чем ты успеваешь это понять, ты уже не можешь искренне переживать потерю. Многие в этот момент начинают притворяться. Но не я. Брось, не будем говорить о похоронах. Брось, не из-за чего лить слезы.
– Я не могу себе это представить.
– Поверь, так оно и есть.
– Может, с тобой. Но не со мной.
– Я так не думаю. Ты не знаешь, о чем говоришь.
– Я знаю. Я все еще чувствую. Все. Ты и представить себе не можешь.
– Да. Хорошо. Как там говорится? Чужие проблемы – не свои? Мне жаль. Я соболезную тебе и твоим страданиям. Но довольно с меня этого отвратного разговора. Я хочу домой. Пошли.
Я снова ищу свой чемоданчик. Я оставила его здесь. Рядом с кроватью.
– Нет, мам.