– Она такая.
– Она была такой. Детектив о ней спрашивала?
– Какой детектив?
– Женщина, что приходила раньше на этой неделе. Она спрашивала о врагах Аманды? Был ли кто-то, кто желал ей зла?
– Думаю, что таких было много. Да и как их могло не быть? Она сложный человек. Как ты и сказал, ангел мщения. Это был ее талант – выпить кровь, пока туша не начала гнить. Она была падальщиком для самих падальщиков.
– Мило так говорить о своей подруге.
– Она была бы первой, кто это признал. Она чует слабость и бьет на поражение.
– А ты предпочитаешь лечить их.
– Я бы не сказала, что поэтому выбрала хирургию. Не совсем.
– Вы когда-нибудь с ней ссорились?
– Раз или два. Почти разрушили нашу дружбу. Мы почти сразу же мирились. Альтернатива пугала нас обеих.
– Что же было такого страшного в разрушенной дружбе?
– Для меня – одиночество. Для нее – даже гадать не буду.
– Это больше похоже на союз, чем на дружбу. На отношения глав государств, у каждого из которых мощная армия.
– Да, чем-то похоже. Очень жаль, что у нее не было детей. Мы могли скрепить союз свадьбой детей.
– Создать династию.
– Именно.
– У меня есть и другие вопросы, но ты выглядишь усталой.
– Может, у меня сегодня было слишком много операций. Одна особенно сложная. Не с технической точки зрения. Это был ребенок с менингококкемией. Нам пришлось отнять обе руки до запястья.
– Никогда не понимал, как ты это делаешь.
– Его отец обезумел. Он все говорил: «А как же котенок? Он любит котенка». Так казалось, что его не волнует, как ребенок будет есть, писать, играть на фортепиано, но только то, что определенная его часть больше никогда не сможет ощутить мягкость шерсти. Попытки убедить его в том, что остальная кожа не потеряет своей чувствительности, ни к чему не привели. Нам пришлось вколоть ему почти столько же лекарств, сколько и сыну.
– Иногда ты вот так вот переживаешь. По-своему. Иногда ты только так и можешь.
– Я и не знаю.
– Мм?
– Мои потери были минимальны. Восполнимы. Достаточно малы, чтобы не собирать себя по кусочкам, чтобы жить дальше. Кроме потери родителей, разумеется. Мой дорогой отец. Моя несносная мать. Тогда мне пришлось разложить все по полочкам, чтобы пережить этот ужас.
– Тогда ты счастливая.
– Я забыла, как тебя зовут.
– Марк.
– Твое лицо мне знакомо.
– Многие мне это говорят. Видимо, такое уж у меня лицо.
– Вот теперь я думаю, что устала.
– Тогда я пойду.
– Да. И закрой за собой дверь, пожалуйста.
Симпатичный незнакомец кивает, наклоняется поцеловать меня в щеку и уходит. Всего лишь незнакомец. Почему же мне тогда его так не хватает?
– Подожди! Вернись! – зову я. – Я приказываю.
Но никто не приходит.
Когда у меня ясный день, когда границы моего мира расширяются настолько, что я могу видеть то, что неподалеку впереди и позади, я планирую. Мне это дается не так уж и хорошо. Когда я смотрела любимые фильмы Джеймса, про ограбления, меня всегда изумляла фантазия сценаристов. Мои планы просты. Дойди до двери. Дождись, пока никто не будет смотреть. Открой дверь. Уйди. Иди домой. Запрись. Никого не пускай.
Сегодня я смотрю на выбранную фотографию. Отчетливая надпись: 5 мая 2003 года. Мой почерк?
На фото Аманда одета неброско, но строго, в черный спортивный пиджак и такие же брюки. Ее густые седые волосы стянуты сзади в пучок. Она только что пришла с какого-то делового собрания. На ее лице выражение одновременно триумфа и потрясения. Память отзывается, а потом все становится на свои места.
Один из моих коллег, сын которого посещал школу в районе Аманды, рассказал историю о ней. Одну из тех, что шепотом рассказывали в округе несколько лет.
Но эта была другой, из ряда вон выходящей. В ней был замешан учитель истории восьмого класса. Настоящий мошенник, располагающий к себе. Коренастый и невысокий, ниже даже некоторых из учеников, он все равно был очарователен. Густая копна черных волос и глаза под стать. Утонченные черты и низкий, волнующий голос, которым он рассказывал увлекательные истории о свергнутой власти, исправленных несправедливостях и отмщенных обидах. Даже Фиона, в свои мрачные тринадцать лет, была в восторге.
Родители внимательно за ним следили, особенно по поводу девочек, но он никогда не делал ничего предосудительного. Он всегда оставлял дверь открытой, когда был со студентом наедине, никогда ни с кем не общался по телефону или электронной почте. Никогда не касался ученика, даже за руку.
Почему Аманда его так невзлюбила? Может, потому, что ему легко давалось преподавание, ученикам больше нравился он, чем строгие и педантичные методы Аманды? И однажды, по анонимному звонку, полиция обыскала его кабинет и нашла на компьютере порнографию. Разразился ужасный скандал, но из-за того, что это был школьный компьютер, который в основном стоял без присмотра в открытом классе, полиция не выдвинула обвинения. Он все равно уволился. Думаю, не вынес того, что ученики смотрели на него как на героя. Но вскоре после его ухода опять поползли слухи. Что его подставили, что все было подстроено. Что кто-то могущественный хотел его отставки. Никто не называл имя Аманды напрямую.
Я спросила ее об этом. Я помню тот день, когда была сделана фотография. Она заскочила поздороваться, ждала в гостиной, пока я ее позову. Я заставила ее подождать.
– Ты имеешь отношение к отставке мистера Стивена? – спросила я.
К моему удивлению, ей стало неуютно. И это было необычно. Она ответила спустя какое-то время.
– Ты веришь в то, что я на такое способна? – наконец спросила она.
– Это не ответ.
Еще одна пауза.
– Не думаю, что я отвечу. Кроме того, кто бы ни скопировал порнографию на тот компьютер, он нарушил закон. Я за это отвечать не собираюсь. – Она было улыбнулась. – Что ты делаешь?
– Достаю фотоаппарат.
– Зачем?
– Чтобы запечатлеть вот это выражение твоего лица.
– И опять-таки зачем?
– Оно необычное. Я такого раньше не видела. Вот так. Готово.
– Не уверена, что мне это нравится.
– Не уверена, что мне не плевать. А теперь, если ты не против, я вернусь к своей бумажной работе.
И я захлопнула дверь у нее перед носом – на это я еще никогда не решалась. Насколько я помню, мы это так и оставили. Мы никогда не возвращались к этому вопросу, как обычно и случалось. Но перемена была такой серьезной, что я напечатала фотографию и вложила ее в альбом. Обвинение против Аманды. И я бы добавила: Дженнифер ликует. На этот раз.
Дюбуффе. Горький. Раушенберг. Наши эклектичные взгляды на искусство поражали окружающих. Но мы с Джеймсом всегда понимали друг друга с полуслова. Мы смотрели на репродукцию или литографию и без слов сговаривались – она должна быть нашей.
Это была страсть, которая росла с нашим благосостоянием, стала навязчивой привычкой. И иногда нас настигала боль ломки. Так было со «Свадьбой» Шагала, которую мы увидели в парижской галерее. Любовь и смерть, любовь и религия. Наши любимые сюжеты. Мы говорили о ней годами, мне она даже снилась. Во сне я стала невестой в курином брюхе, меня манили мелодии, которые играл летающий дудочник, я скользила в восхитительном темно-синем и насыщенно-красном мире. Он был так далеко, но мы, как избалованные дети, тянули к нему руки.
Разумеется, Питер и Аманда пытались зачать дитя. Я считала, что ни одна яйцеклетка не сможет удержаться в столь неприступной утробе. Потому она во всем была непреклонна. «Упрямая старая карга», – сказали соседи на какой-то вечеринке. «Породистая сука», – отозвалась Аманда. Но не всегда. Нет. Она по-другому относилась к Фионе. Она всерьез воспринимала свою роль крестной. Пусть это и началось с шутки.
Фиона не была крещеной, мы, те еще безбожники, не собирались этого делать. Но в день, когда я принесла ее домой и Аманда с Питером пришли к нам с бутылкой шампанского, я объявила, что мне хотелось бы, чтобы Аманда стала крестной.
– Феей-крестной? – съязвил Питер.
Я опустила пальцы в бокал и брызнула немного шампанского на сморщенный красный лоб Фионы. Она проснулась, раздался жалкий всхлип.
Аманду застало врасплох такое развитие событий.
– А что, если мой дар обернется проклятием? – Она притворялась. – В шестнадцатый день рождения она уколет пальчик…
Мы рассмеялись.
– Нет, благослови ее по-настоящему, – настоял Джеймс.
– Что ж… – Аманда откашлялась. Напустила торжественности, к нашему удивлению. Она частенько была серьезной, а вот торжественной – никогда.
– Фиона Сара Уайт Макленнан. Ты унаследуешь множество сильных черт у обеих своих матерей. И у твоей матери по рождению, – она подняла бокал за меня, – и у крестной. Тут она выпила за себя. И что бы ни случилось, мы обе будем любить тебя и поддерживать. Ничто, кроме смерти, не сможет разлучить нас. Никогда не забывай об этом.
Ее очередь брызгать шампанским на Фиону.
И вот настает один из этих моментов. Сдвиг в восприятии, голова закружилась, пришло осознание. И тут я понимаю. Что переживает Фиона. Аманды уже нет. Я ускользаю. Каждый день – маленькая смерть. Фионе трех дней от роду сказали, что она никогда не будет одна, что она всегда будет помнить это. Чем не проклятие?
Рыжая женщина садится напротив меня. Она говорит, что знает меня. Ее лицо мне знакомо. Но не имя. Она произносит его, но оно ускользает.
– Как ты? – спрашивает она.
– Ну, я немногим говорю это, но моя память становится только хуже.
– Правда? Это ужасно.
– Да, и в самом деле.
– А мне вот интересно, что ты помнишь обо мне?
Я смотрю на нее. Понимаю, что я должна ее знать. Но тут что-то не так.
– Я Магдалена. Я сменила цвет волос. Мне так захотелось. Но это все еще я. – Она дергает себя за волосы. – Теперь ты вспоминаешь?