Я пытаюсь. Я пристально гляжу на ее лицо. У нее карие глаза. Она молодая. Или молодящаяся. Уже не детородного возраста, но и не такая старая, как я. Грустное лицо. Я качаю головой.
– Хорошо, – говорит она.
Это меня удивляет. Приятно. Большинство расстраиваются или злятся. Обижаются.
– Мне нужны уши. Я хочу кое-что рассказать, но я хочу, чтобы потом это исчезло. Что-то вроде исповеди. Но я не хочу, чтобы кто-то это помнил, даже если он поклялся хранить тайну. И мне не нужна обычная исповедь, чтобы покаяться, потому что это уже не по мне. Никто так не страдал из-за этого, как я. И мне даже не нужно будет просить тебя никому не рассказывать. В этом-то и вся прелесть.
Я не возражаю. Сегодня тяжелый сонный день. Дети в школе. У меня нет в расписании операций. Я киваю ей.
Она делает глубокий вдох.
– Я продавала наркотики. Детям. Я брала внуков на площадку возле школы. Я продавала всякое. Траву, конечно же. А еще экстази, спиды и даже кислоту. – Она замолкает и смотрит на меня. – Ты не шокирована. Это хорошее начало.
Она продолжает:
– А потом, однажды, одна из моих внучек забралась в мою заначку. Проглотила немного ЛСД. Ей было всего три. Три! Я не знала, что делать. Я не могла отвезти ее в больницу. И не повезла. Я просто сидела с ней в темной комнате и держала ее за руку, пока она кричала. Кричала и кричала. Много часов подряд.
Рыжая женщина закрывает лицо ладонями. Я спокойна. Я это выслушаю.
– Она немного успокоилась, когда моя дочь приехала за ней, но этого было недостаточно. Та уже что-то подозревала. Она знала, что я употребляла. Она знала, что у меня еще остались друзья в той компании. И что это был конец. Она не пошла мне навстречу. Хотела, но не пошла. Она сказала, что мне нужна помощь, мне нужно избавиться от этого, тогда она на меня не заявит. Но также она со мной и не заговорит. Так я и сделала. Пошла в клинику. Но, несмотря на это, все равно потеряла свою семью.
Я ничего не говорю. В клинике одурманенных подростков пруд пруди. И частенько нам привозят детей. Чаще всего дети забираются в нижние ящики комодов. Под носки или белье. Иногда им дают дурь специально. Я лечила всех, вопросы морали и закона меня не волновали.
– Но почему ты мне это рассказываешь? – спрашиваю я.
– Мне нужен был кто-то, кто больше никому не расскажет. Кто не будет шокирован и не отшатнется от меня. У тебя достаточно практичные и гибкие взгляды на мораль. Ты прощаешь нарушителей.
– Нет. Я бы не назвала это прощением.
– Нет? Что же есть прощение, если не умение принимать кого-то со всеми его проступками?
– Чтобы кого-то простить, нужно, чтобы это касалось тебя лично. Меня же это не касается. Вот почему я перестала верить в Бога. Как можно поклоняться тому, кто все принимает на свой счет?
– Ты на самом деле так не думаешь. Я знаю. – Она показывает на статую святой Риты. – У тебя есть вера. Я это видела.
– Как тебя зовут?
– Магдалена. А ты помнишь, что еще я тебе рассказала?
Я притворяюсь, что задумалась, хотя и знаю ответ.
– Нет, – наконец говорю я. Я жду восклицаний, напоминаний, скрытых обвинений. Но их нет. Вместо них – расслабление. Нет, что-то больше. Освобождение.
– Спасибо, – говорит она и уходит.
В моей комнате мужчина. Гиперактивный. Чем-то взбудораженный. Зрачки расширены, пульсируют, двигаются слишком быстро. Он касается моих вещей, берет их и кладет на место. Мой гребень. Фотографию мужчины и женщины с двумя детьми. Скривил лицо и поставил фото на место.
На нем черные брюки, мятая бело-синяя рубашка, галстук. Видно, что ему не очень удобно. Видимо, мы уже о чем-то говорим, но я потеряла нить беседы.
– И вот я говорю ей, что настало время перемирия. Больше никакой ругани. Кроме того, раньше мы были так близки. И она согласилась. Немного поколебавшись. Она всегда такая осторожная. Никогда ничем не рискует.
– О чем ты? – Я с опаской смотрю, как он проводит пальцем по раме моего Ренуара, он почти касается красной шляпы девушки.
– Не важно. Просто болтаю. Пытаюсь поддержать разговор. Итак. Теперь твоя очередь. Расскажи мне что-нибудь. – Теперь он открывает и закрывает верхние ящики моего бюро, задвигает и выдвигает их, снова и снова.
– Что, например? – От его движений у меня кружится голова. И вот он опять куда-то пошел, перебегая от одной вещи к другой, с неподдельным интересом изучая все.
Его, кажется, особенно интересуют мои картины. Он переходит от Ренуара к Кальдеру, слева направо, а потом к центру комнаты, где над дверным проемом сияет Богородица Троеручица.
Тут есть какая-то связь, что-то общее у этого мужчины и этой вещи. Какая-то история.
– Расскажи, что ты делала сегодня. – Он быстро садится на стул у моей кровати, потом так же быстро встает и снова начинает ходить.
– Мне проще рассказать, что было пятьдесят лет назад. – Я с трудом выбираюсь из кровати, держась за поручни. Обматываю сорочку вокруг себя наподобие модного наряда, сажусь на только что освободившееся место.
– Так расскажи. Что-то, чего я не знаю.
– Напомни, кто ты?
– Марк. Твой сын. Твой любимчик.
– Любимчик?
– Это была шутка. Не так уж и много чести от такого.
– Ты мне напоминаешь кого-то знакомого.
– Рад это слышать.
– Юношу из кампуса выпускников Северо-Западного. Темный был, как ты. И такой же беспокойный.
– Мужчина остановился. Я его заинтересовала. Расскажи мне еще о нем.
– Не так уж и много рассказывать. Немного дамский угодник. Отчасти паразит. Всегда стучал в дверь, пытался отвлечь меня от книг и заставить выйти погулять.
– И ты, конечно же, не шла. Это было, когда ты училась в медицинской школе?
– Нет. До того. Когда я еще хотела изучать историю Средневековья. – Я улыбаюсь своим словам, столь невероятным.
– Что же заставило тебя передумать? – Он успокоился наконец, облокотился на дверной косяк, пальцами барабанит по груди.
– Моя диссертация. Конфликт в средневековом медицинском сообществе между сторонниками традиционных народных лекарств и сторонниками взглядов Авиценны и его труда «Канон врачебной науки».
– Ух ты. Хорошо, что я спросил.
– У меня степень бакалавра по истории и биологии. Диссертация была способом объединить обе мои страсти. Но я влюбилась в «Канон». Я проводила все больше времени в медицинской школе, расспрашивая профессоров и студентов, наблюдая. Меня особенно привлекали надрезы. Мне так хотелось иметь скальпель. Один из студентов это заметил. Он позволил мне наблюдать, взял меня в лабораторию после занятий, показал те операции, которым его научили, вложил лезвие мне в руку и следил за первыми надрезами.
– Доктор Дзиен?
– Да. Карл.
– Вы так познакомились? Я не знал.
– Мой первый наставник.
– Мне всегда было интересно, между вами что-то было? Что-то романтическое, я имею в виду.
– Нет. Никогда. Он признавал только дружескую привязанность. Он был первым, кому я сказала, что бросаю докторантуру ради медицины. Он был самой большой опорой, когда я выбрала хирургию кисти. Медицинское сообщество не очень горело желанием увидеть в этой роли женщину.
– А что с тем гулякой из кампуса? – Мужчина криво улыбается.
– А. Да. Еще один невероятный поворот. Моя жизнь в то время была полна сюрпризов. Но этим я удивила даже себя. Так много внезапных изменений. Так много хорошо продуманных планов рухнуло.
– Вы с папой не так много говорили о вашей юности. У меня создалось впечатление, что ваша встреча изумила вас обоих. Он с юридического, ты с медицинского. И вы абсолютно поглощены друг другом. Доктор Дзиен пару раз говорил об этом с некоторой долей ревности, как мне показалось.
– Да. Так оно и было.
– Ты не очень любишь говорить об этом. Как и папа.
– Я бы предпочла это не обсуждать.
– Потому что?..
– Потому что на некоторые вещи лучше смотреть издалека. Некоторые тайны только исчезают, а не раскрываются. Мы нашли друг друга. И никогда не жалели об этом в отличие от многих других пар, сошедшихся в юности.
Молодой мужчина берет свой мягкий кожаный портфель, наклоняется, проводит губами по моей щеке.
– Пока, мам. Увидимся на следующей неделе. Наверное, во вторник, если работа позволит.
У него определенно знакомое лицо, выбивающееся из череды других. Позже, после ужина, наконец всплывает подходящее имя.
– Джеймс! – говорю я, пугая ветерана так, что он проливает воду в свой хлебный пудинг.
И лишь какое-то время спустя я понимаю, что моя икона пропала. Но оставляю мысль при себе.
Они что-то говорят, показывая на свои головы. Показывая на мою голову. Тянут меня за волосы. Я отталкиваю их руки.
– Парикмахер. Парикмахер здесь. Настал твой черед.
– Что такое парикмахер?
– Пойдем, ты увидишь, и тебе станет легче!
Я позволяю поставить себя на ноги, шаг за шагом меня ведут по коридору; мы проходим мимо набитых кресел, расставленных группками, будто бы они общаются. На столах свежие цветы. Что это за место?
Мы входим в большую комнату со сверкающим плиточным полом. Вдоль одной из стен стоят высокие шкафы с пластиковыми корзинами. В них пряжа, разноцветная бумага, маркеры. У стены напротив длинная стойка с раковиной посередине. Столы и стулья сдвинуты в сторону, на полу – чистая клеенка, на ней – пластиковый стул. Рядом стоит женщина, одетая в белое.
– Вы бы хотели вымыть волосы перед стрижкой? – спрашивает она и отвечает сама себе: – Да, вижу, что это хорошая идея.
Меня разворачивают, вежливо, но настойчиво наклоняют над раковиной. Волосы и шею постыдно трут, споласкивают, снова трут и снова споласкивают. Отводят меня обратно и сажают на стул, женщина пытается расчесать меня.
– Как мы будем стричься сегодня?
Вмешивается другая женщина:
– Думаю, коротко. Очень коротко. У нас есть определенные проблемы с расчесыванием.
Женщина в белом радостно соглашается: