– Очень хорошо! Коротко так коротко!
Я пытаюсь возражать. Мои волосы всегда хвалили, их густоту и цвет. Джеймс звал меня Рыжиком в моменты особой нежности.
– Нет, – говорю я, но никто не обращает внимания. Я чувствую давление и холод стали у скальпа, слышу как чикают ножницы. Обстригают будто овцу.
Вокруг собираются другие люди, глазеют.
– Она похожа на мужчину, – говорит одна женщина довольно громко, на нее шикают. Интересно, что это. Мужчина. Женщина. Мужчина. Женщина. У слов нет значения. Кто же я на самом деле?
Я смотрю на свое тело. Оно худое и иссушенное. Тело андрогина. Впалая грудь, куриные ноги, я вижу мыщелки бедренных костей и коленные чашечки под отвисшей кожей. Лодыжки без носков выглядят прозрачными и уязвимыми, будто сломаются, если я их слишком сильно нагружу.
– Вы прекрасны, – говорит женщина во время стрижки. – Как Жанна д’Арк. – Она держит карманное зеркало. – Видите. Гораздо лучше.
Я не узнаю лицо. Сухопарое, со слишком острыми скулами и слишком большими глазами, она будто не с этой планеты. Зрителей стало больше. Будто бы их притянуло к странному зрелищу. И вот, тайная довольная улыбка. Словно приветствующая их.
Что-то возится у моих лодыжек. Маленькое пушистое существо. Пес. Это Пес. Как в той шутке. Про атеиста с дислексией и бессонницей. Я и сама стала такой вот шуткой.
Мне удалось не принять таблетки сегодня с утра, поэтому я на взводе. Чувствую себя живой. Прежде чем спрятать их под матрас, я их изучаю. Двести миллиграммов веллбутрина. Сто пятьдесят миллиграммов кветиапина. Гидрохлоротиазид, мочегонное. И что-то я не узнаю, продолговатая и бледно-бежевая капсула. Я разламываю ее в пальцах и даю порошку высыпаться на ковер.
Я делаю три круга по большой комнате, тщательно игнорируя коричневую линию. Я переступаю через нее, обхожу, но никогда не встаю на нее. Не ступать на трещину. Снова и снова. Я считаю двери. Один. Два. Три. Четыре. Всего двадцать, четыре из них не ведут никуда.
На третьем круге я останавливаюсь у тяжелых металлических дверей в дальнем конце длинного коридора. Я чувствую, как сквозь проем пробивается горячий воздух, вижу, как на бетонный пол падают солнечные лучи сквозь маленькие толстые окна. Я вспоминаю те лета в Чикаго, тяжелые, душные и опустошающие, они заставляют тебя сидеть дома или в офисе, совсем как суровые зимы.
Мы с Джеймсом обсуждали переезд, когда мы выйдем на пенсию. Мечтали о средиземноморском климате, теплых деньках где-нибудь у моря. Северная Калифорния. Сан-Франциско. Или еще южнее. Санта-Круз. Сан-Луис Обиспо. Сказочное королевство. Или даже само Средиземноморье. Мы провели месяц на Майорке, когда Фиона уехала в колледж. Чтобы заранее заполнить ту тоску от того, что птенцы покинули гнездо, которая так и не наступила.
А после были пространные беседы о ферме восемнадцатого века с большим садом. Мы хотели выращивать свои томаты, перец, бобы. Жить землей. На крыше – солнечные батареи, свой собственный колодец. Никого не видя. В своем оазисе посреди пустыни. Кого мы пытались одурачить? Мы бы все равно ушли из общей системы координат, каждый по-своему.
Рука касается моего локтя.
– Эй, юная леди! – Мужской голос. У него довольно приятная улыбка, но его лицо портит гемангиома баклажанного цвета в правой верхней части лица. Неоперабельная.
Я доедаю свой второй завтрак, когда кто-то отодвигает стул рядом со мной и тяжело садится. Я узнаю лицо, но сегодня я в настроении поупрямиться. Я не спрошу. Нет. Женщина, кажется, это понимает.
– Детектив Лутон. Я ненадолго.
Я не собираюсь делать ее жизнь легче. Снимаю с колен салфетку, складываю, кладу на пустую тарелку. Отодвигаю свой стул, собираюсь встать.
– Нет, подождите. Я не задержу вас. Просто посидите со мной минутку. – Появляется молодой человек в халате, предлагает ей кофе, она соглашается. Он ставит перед ней чашку и наливает. Подносит ее к губам, глотает, спокойно, будто это вода.
– Я куда-то ехала. В свое ежегодное паломничество. И вдруг поняла, что еду сюда. Это интуиция. Раньше она чаще срабатывала. Я была более непредсказуемой. – И тут она улыбается. – Один из признаков старения.
Я киваю. Не понимаю, но у меня не хватает терпения. Кому-то больно. Это состояние я могу узнать.
– Так как вы сегодня? – спрашивает женщина.
– Кажется, мы свернули с темы. С той, что имела значение, на социально приемлемую беседу ни о чем.
Вместо того чтобы оскорбиться моей грубости, женщина явно радуется.
– Вижу, что вы в хорошей форме. Рада этому.
– Так зачем вы здесь?
– Как я и сказала, у меня было что-то вроде паломничества. Думаю, вы бы сочли это его частью.
– В каком это смысле?
– Я ехала на кладбище.
– К кому-то из моих знакомых?
– Нет, вовсе нет. Мы с вами не связаны такими узами. Наши отношения более… профессиональные. – Она жестом просит еще кофе. – В основном, по крайней мере.
– Вы – мой врач?
– Нет-нет. Я из полиции. Следователь.
Она смотрит, как ее руки крепко сжимают чашку. Секунды проходят. Понимаю, что я скорее заинтересована, чем раздосадована или раздражена. Поэтому я жду.
Наконец она говорит, растягивая слова:
– У моей партнерши был Альцгеймер. Ранний. Она была гораздо моложе вас – ей было всего сорок пять.
Мне сложно уследить за ходом ее мыслей. Но я понимаю, что она чувствует, и киваю.
– Людям кажется, что Альцгеймер – это просто когда ты забываешь ключи. Или названия вещей. Но личность тоже меняется. Настроение скачет. Появляется враждебность и даже акты насилия. Даже у самого чуткого человека на свете. Ты теряешь человека, которого любил. И остаешься с его оболочкой. – Она замолкает на секунду. – Вы понимаете, о чем я?
Я киваю:
– Моя мать. Все ждут, что ты будешь их любить и дальше, когда их уже на самом деле нет. Полагается быть терпеливым. Это ждут не другие. Этого ожидаешь ты сам. А ты думаешь, скорее бы все это закончилось.
Она тянется и берет меня за запястье, нежно приподнимает мою руку. Это жест сочувствия, без малейшей силы. Мы обе какое-то время смотрим на наши руки, а потом она, столь же нежно, опускает мою ладонь мне на колени.
– Это разбило мне сердце. А сейчас каким-то образом ты его снова разбиваешь. – Еще одна пауза.
Затем она уходит, так же неожиданно, как пришла.
Темная ночь. Фигуры появляются и покачиваются в тенях, шевелясь вне моего поля зрения. Очень темная ночь, и мне нужно встать, двигаться, но меня держат, руки и ноги накрепко привязаны к кровати.
Я ухожу в себя. Я использую всю свою силу воли, чтобы оказаться где-то не здесь. В моей голове вертится колесо Фортуны, я затаила дыхание и жду, что же случится. Наслаждения и опасности, подстерегающие путешественника во времени.
Так я оказываюсь на пороге своего дома с младенцем, орущим от боли. Я тут же понимаю, когда и где я нахожусь. Я второй раз стала матерью. Мне сорок один, ей – месяц от роду. Она рыдает половину своей жизни. Каждый день с трех часов дня до полуночи. Колики. Необъяснимый плач маленького ребенка. Китайцы называют это «Сто дней плача», осталось пережить восемьдесят пять.
Педиатр говорит, это особо тяжелый случай. Рев атакует меня после долгого дня в операционной. Когда я прихожу домой, няня, Анна, протягивает мне ребенка и буквально выбегает из комнаты. Джеймс и Марк уже прячутся за закрытыми дверями.
Я делаю отметки в календаре, как я делала, когда родила первенца. Мы испробовали все новейшие лекарства и последние теории в медицине. Я исключила из своего рациона молоко и пшеницу, наливала ей в бутылочку чай из кошачьей мяты и имбиря, растворяла в грудном молоке таблетки от колик. Но все без толку, ничего не смягчало ее и наших страданий.
Чтобы сохранить семью, каждую ночь я кладу малышку на сиденье своей машины и еду. Останавливаюсь, чтобы заправиться, выпить чашку кофе, а когда я захожу в вечерний магазин или кафе с рыдающим свертком, все разговоры мигом стихают и меня проталкивают вперед очереди.
Сегодня все как всегда. Я беру термос с кофе, кладу ребенка в машину и выезжаю. Выбираю скоростные дороги, длинные тонкие ленты из бетона, что тянутся во все стороны, кроме востока, превращая Чикаго в огромного паука.
Я еду по Фуллертон-стрит, сворачиваю на север по Кеннеди, мимо Диверси, мимо Ирвин-парка, мимо развилки на Эден и к северу к О’Хара. Все это время девочка кричит, непонятно даже, когда она успевает вдыхать.
Шум. Шум. Иногда мы паркуемся у О’Хара и ходим там в толпе, двигаясь будто в своем пузыре, все остальные движутся своим путем, лишь чуть ускоряясь из-за нас.
Но этой ночью мы едем дальше на север, потом на северо-запад сквозь Арлингтон-Хайтс и Роллинг-Мидоуз и еще дальше, пока страна не кончится. Освобождающе уродливая плоскость ландшафта Иллинойса, к которой я толком и не смогла привыкнуть.
Дитя так и не перестало рыдать. Сейчас всего половина десятого. Осталось два с половиной часа. Из ее слезных желез давно испарилась вся жидкость, и она сейчас тужится и глотает воздух, ее маленький мотор работает на слишком высоких оборотах. Это не прекратится, пока часы не пробьют полночь. Тогда все вернется на свои места.
А потом, прямо перед нами, всполохи огней, толпа. Авария. Выглядит серьезно. Я останавливаюсь, кладу ребенка в специальный карман, который пристегивается вокруг шеи и талии, и иду посмотреть, в чем дело.
Люди разбегаются, когда я приближаюсь, плач Фионы невыносим, как вой сирены. Перекрикивая ее и окружающий шум, я говорю: «Я врач! Чем я могу помочь?» На земле лежит мотоциклист, сквозь волокнистую текстуру на его ноге торчит кость, его лицо белое как снег, глаза закрыты от боли.
Я присаживаюсь, ребенок немного перевешивает меня, я покачнулась. Все от нас отодвигаются, даже парамедики отходят. Я изучаю юношу, он сейчас почти без сознания. Открытый перелом бедренной кости, ему понадобятся антибиотики, промывание и дезинфекция и шина.