Я проверяю другие части тела: руки и вторая нога в порядке, но он бледнеет. Его дыхание учащается, ему явно очень больно, у него почти шок; поэтому я поворачиваюсь к парамедикам и прошу их отвезти его в ближайшую больницу, но перед этим вколоть внутривенно десять миллиграммов сульфата морфина.
Тем временем ребенок продолжает рыдать, все отодвигаются дальше и дальше, кроме лежащего ничком мотоциклиста, который пытается что-то показать.
Один из техников скорой, кажется, понимает его и что-то мне кричит, но я не слышу его, потому что у дочери очередной, особенно громкий всплеск отчаяния. Техник опять открывает рот, закрывает его, складывает руки чашечкой у губ и выкрикивает слова.
«Вы нам очень помогли», – начинает он. Он делает шаг ко мне, сомневается, отступает на два назад. «Но не могли бы вы оказать нам услугу?» – «Конечно!» – кричу я в ответ. Что вам нужно? Он раздумывает. «Мы очень ценим вашу помощь. Но пожалуйста, пожалуйста, уезжайте отсюда».
Я собираюсь идти, но не могу пошевелиться, и вдруг я снова в мягкой постели, ремни впиваются в мои руки и ноги. Маленькое теплое тельце все еще рядом, оно тихое, пушистое и пахучее. Пес. Я рада тишине. Но мне любопытно. Сколько еще мне отпущено? Сколько до того, пока круг не замкнется, пока я опущусь в пучину гнева и страданий, из которой вышла Фиона. Немного. Уже немного. Я открываю рот и начинаю.
Мне нравятся вещи с интересной текстурой. Резной деревянный подсвечник из прекрасного дерева, думаю, что красного. Нитка четок с турецким амулетом от сглаза на подвеске. Фарфоровый чайник с ярко-синими завитушками. И шарф. Простой кремовый шерстяной шарф. Но длинный. Такой длинный, что достает от изголовья моей кровати до изножья. Идеально подходит, чтобы закрыть от чикагской зимы голову и нижнюю часть лица.
Я помню зимы. Однажды у нас отключили отопление, и вода в трубах в туалете замерзла. Нам пришлось уехать. Джеймс выбрал отель «Ambassador East». Это была прихоть, дети были слишком малы, и вся роскошь досталась нам. Мы все спали в одной постели, дети по нам карабкались, их дыхание щекотало щеки. Золотое время! Джеймс дал Марку побриться, размазав ментоловый крем для бритья по всему лицу шестилетнего мальчишки, аккуратно провел бритвой по его щекам, едва тронутым детским пушком. Я выкрасила ногти на ногах малышки в ярко-розовый. Каждый день мы ели в помпезном ресторане, дети – домашние макароны с сыром, а мы – ризотто с лобстером, говяжью вырезку и яйца бенедикт по утрам. Тягучие полуготовые желтки, кремовый голландский соус и спаржа, подкрашивавшая нашу мочу. Анна появлялась под конец завтрака, чтобы мы с Джеймсом могли пойти на работу. Я надевала кучу одежды и этот шерстяной ирландский шарф и ехала в больницу.
Все эти воспоминания всплыли при помощи одного лишь предмета зимней одежды. Который мне больше не понадобится. Ведь зимы здесь не существует. Как и времен года вообще. Ни жары. Ни холода. Воспоминания победили даже тьму. Они сказали: «Да будет свет», и вот он, навсегда. Умеренный климат для неумеренных людей.
Мной заинтересовался молодой человек. Влюбленность в преподавателя. Как мы обычно смеялись над этим, мы, женщины. Для мужчин, однако, не было ничего смешного. Их искушают. Они поддаются. Это серьезно. Для нас это всего лишь развлечение.
И все же он. То, как он смотрит на меня. И он красив. Разве это важно? Да. Он приходит в мой кабинет после занятий под разными предлогами. Однажды он притворился, что не понял основы пересадки сухожилий. А в другой раз спросил, как пересаживаются ткани, об этой простейшей процедуре.
Однажды он загадал загадку, и я ответила, не поняв, что он шутит. Что вы ответите, если вам скажут: «Доктор, мне больно, когда я так делаю»? Я на автомате ответила: «Сказала бы так не делать». Он засмеялся, и я посмотрела на него впервые.
Так ты чувствуешь себя молодой. Так ты чувствуешь себя старой. Ты чувствуешь себя могущественной. Но ты ранима.
Не было ничего из этого. Я не ощущала вины. Не ощущала стыда. И не из-за поведения Джеймса. Я просто хотела зайти так далеко, как только можно, хватить через край. Это был новый опыт.
Обычно ты оставляешь двери открытыми. Не сжигаешь мосты. Ты не берешь безнадежных дел. У тебя всегда есть план Б. В этот раз не было ничего.
– Ну здравствуй, дорогой друг.
Лысеющий мужчина азиатской внешности, судя по произношению, из Бронкса, стоит у моего стула. Он дружелюбно мне улыбается. На самом деле он улыбается и ждет, что я его узнаю. А я не узнаю.
– Я вас знаю?
Я говорю это с прохладцей. Больше никакого притворства. Никаких улыбок незнакомцам.
– Карл. Карл Дзиен. Мы работали вместе. В медицинском центре Святого Матфея. Я был терапевтом, а ты – ортопедом.
Звучит правдоподобно.
– А ты стала осторожной. Не выдаешь себя. – Он улыбается, будто бы только что сказал что-то остроумное.
– Так ты говоришь, что мы были коллегами?
– Да.
– Почему были?
Я проверяю его, не его знания, а его правдивость. Его надежность. Какое-то время он сомневается, потом отвечает.
– Ты ушла на пенсию.
– Милый эвфемизм.
– Да. – К его чести, он явно огорчен. – Но так ты всем объяснила свой уход. Так тебя беспокоит твое состояние?
– В хорошие дни, подобные этому, мне вообще интересно, как глубоко я увязла.
– Мое лицо тебе вообще знакомо?
– Нет. И ты не представляешь, как скучно слышать этот вопрос каждый раз.
– Тогда от меня ты его больше не услышишь, подруга.
– Рада это слышать, незнакомец. Так что привело тебя сюда?
Ему снова явно неловко. Он поерзал на стуле.
– Я тут… разведчик. От Марка. – И, раз уж я смотрю на него вопросительно, он добавляет: – Твоего сына.
– У меня нет сына.
– Знаю, ты на него злишься. Но дай мне уладить его дела.
– Ты не понимаешь. У меня нет никаких воспоминаний ни о каком сыне. И я не собираюсь тебе подыгрывать. Хотя раньше я так делала, ты знаешь. Я только кивну и притворюсь. Ничего больше.
Он притих.
– Что ж, давай говорить гипотетически. Допустим, у тебя был сын. И допустим, что он влип в какую-то историю. Совершил несколько ошибок. Пользовался тобой или пытался это делать.
– В каком смысле «пользовался»?
– Снова и снова одалживал у тебя денег. Просил еще. Донимал твоих друзей. Даже, к слову, украл твою икону. И получил за нее приличную сумму.
– Я бы сказала, пусть катится ко всем чертям.
– Да, но я полагаю, он исправился. И хочет помириться.
– Хотелось бы знать, с чего вдруг.
– Ну, ты же его мать. Разве этого мало?
– Раз я его не знаю, не понимаю, что это меняет.
– Это просто теория. А суть в том, что он не может до тебя достучаться. Ты его то ненавидишь, то не помнишь. Другими словами, он потерял мать.
– Сколько ему лет?
– Может, двадцать девять, тридцать.
– Другими словами, он достаточно взрослый, чтобы выжить без матери.
– Это говорит человек, который не знает, что у нее есть сын.
– Другими словами, человек рациональный. Я заметила, что те, у кого есть дети, ведут себя нелогично. Делают все, чтобы защитить свое потомство.
– И ты была такой же.
– Как это?
– Это значит, что ты при случае защищала свое потомство. Не оглядываясь на логику.
– А ты как об этом узнал?
– Дженнифер, мы знакомы около сорока лет. Не каждый брак столько проживет. Я знаю о тебе почти все. Что ты делала. Или на что была способна.
– Звучит скучно. Как и большинство браков. Как только ты узнаешь все о ком-то, наступает время двигаться дальше.
– Это и называется чувствами.
– Возможно.
– А эта нелогичная штука еще сильнее. Любовь. Во имя любви люди делают невероятные вещи.
– О чем мы тут на самом деле беседуем? Мы, кажется, отклонились от темы.
– Вернемся к ней. Ты простишь Марка, своего гипотетического сына? Если исходить из обстоятельств, о которых я тебе рассказал.
Я некоторое время обдумываю, пытаясь собраться с мыслями, потрясенная тем, что меня просят простить и забыть то, что я и так забыла.
– Нет, – наконец говорю я. – Можешь спросить меня, когда я буду знать, о чем мы говорим.
– Но этого может и не случиться. Как ты сама сказала, сегодня хороший день.
– Да, этого может и не случиться.
– В крайнем случае ты хотя бы можешь ему не вредить?
– Это значит, что я имею власть над ним.
– Это так. И большую, чем ты себе сейчас представляешь.
– Если я, скорее всего, не вспомню этот разговор, в чем его смысл?
– Иногда такое запоминается. Обещаешь?
– Гипотетически я обещаю не вредить человеку, которого не помню. Не навреди. Если ты и вправду врач, ты тоже произнес эту клятву. Тогда это легко пообещать.
Видение. Моя мать, молодая, с модной тогда стрижкой а-ля Питер Пен. Хотя она всегда, даже в конце жизни, собирала свои длинные темные волосы в конский хвост, а на ночь – распускала, и они свободно струились по плечам.
Она держит в ладонях что-то ценное. Обручального кольца еще нет. Может, она еще слишком юна для свадьбы, хотя она познакомилась с моим отцом и вышла за него замуж, когда ей было восемнадцать. Ему было двадцать семь, и ни ее, ни его родители были не в силах это остановить.
Этот образ самый реалистичный в моей нынешней жизни. Яркие цвета, густые каштановые волосы, молочно-белое лицо, светлая мягкость кожи ее рук, плеч. Мне так спокойно, когда я смотрю на нее. Это придает мне надежду. Будто бы она в своих девичьих ладонях держит мое будущее, а улыбка на ее лице значит, что у моей истории будет счастливый конец.
Никогда не чувствовала вины. Никогда не чувствовала стыда. Пока меня не привели сюда. Связанную, как курицу. Мне отказали даже в праве шевелиться. Я слышала, что другие больные называют это место Чистилищем. Но нет. Из Чистилища ты не можешь попасть в рай, пока не ответишь за свои грехи. А это же, скорее, остановка на односторонней дороге в ад.