ток.
— Ты кто? — спросил я. — Ты не с Раэти?
Он посмотрел на меня, кажется, печально — но ничего не сказал, только показал вперёд маленькой мохнатой лапой.
— Она — с Фья-Скоу, — сказал Жук. — Младшая сестра-прислуга.
Сестра. Впрочем, я до сих пор не умею отличить самца-букашку от самки — причём, всё равно, какой расы. Всё, что связано с размножением, устроено у них так сложно, что внешние признаки только сбивают с толку. К примеру, потом я узнал, что все неразмножающиеся рабочие-фья — самки, а на Раэти — самцы. Для более серьёзных обобщений и выводов тут нужен ксеноэнтомолог, а не пилот.
Не знаю, Проныра, стоит ли распространяться о консилиуме мейнских букашек. Они, предполагаю, имели в виду, что их медицина может понадобиться существам других рас — и приняли меры. В глубине их биостанции, между зарослями грибов и какими-то биомеханическими структурами, они устроили имитацию жилища гуманоидов. Вырастили кровати из раэтянских грибов особой прочности и шелка, который вырабатывает особая каста фья — уровень сходства можешь прикинуть. И без окон: главные эксперты, слепые суперчувствительные аналитики, дневного света не любят. Освещено колониями бактерий. Оборудование — выше моего понимания: совершенно другие принципы.
Сам не понимаю, почему я не сбежал. Наверное, потому, что Жук им верил и понимал их, а я верил Жуку. Не знаю, сумел бы я хотя бы объяснить букашкам, чего от них хочу, если бы не Жучара. Он все понимал — он объяснил.
А Эрзинг не смог. Он, конечно, парапсихик, но инсектоиды так основательно отличаются от гуманоидов, что даже его телепатический дар работал лишь в самых общих чертах — на уровне эмоций. А эмоции у букашек другие.
Впрочем, положа руку на сердце, скажу, что эмпатия у Эрзинга в принципе не самое сильное место. Не чета телекинезу. Но я отвлекся.
Понимаешь, для работы букашкам требовалось, чтобы я остался в терми… на их биостанции на несколько дней. Для метаморфоза, который они собирались вызвать, требовалось время. И Эрзингу они ожидаемо не разрешили со мной остаться, а Жуку ожидаемо разрешили. Вот Жук и остался — и мы стали с ним очень близки за эти дни. Ни один кэлнорец не мог бы вообразить такой близости с генетическим мусором, даже я — даже с моим братом-Жуком: все-таки он был очень загадочным существом.
Неразговорчивый Жук в те дни со мной разговаривал. Чтобы меня отвлечь или развлечь, он отвечал на все мои идиотские вопросы — как мог. Тогда я узнал, что букашки помнят себя личинками, что чистота — самый главный залог здоровья, что человеческая злость им не очень понятна, что массаж приятен, сахар — самая вкусная вещь на свете, а семья — самое святое.
Меня тогда удивил пассаж про злость — букашки же воюют, да ещё и в космосе. Хнжу сообщил, что порой они воюют и на планете, между кланами, но такой злости, как гуманоиды, не знают всё равно. Не теряют головы. Ненавидеть умеют, а приходить в ярость, от которой падает забрало — нет. Расчётливее, чем люди.
Я позавидовал. У них не падало забрало не только от злости, но и от выброса половых гормонов. Счастливцы. Мне бы тоже очень хотелось так.
Жук был со мной невероятно терпелив. Ему не повезло с семьёй — достались бестолковые теплокровные — но это не имело никакого значения: семья всё равно прежде всего. А я — член семьи, причём — младший. О младших надо заботиться, говорил Жук — кажется, имея в виду яйца и личинки.
А я слушал и думал, что у меня прекрасный членистоногий брат. И что мне надо научиться соответствовать.
Букашки долго со мной возились. Ощущалось это так, будто они откусывают по кусочку и пытаются распробовать. Я чувствовал, что Кэлнор во мне — в панике. Мечется, запертый в моём мозгу, как личинка-паразит, которую вырезают из-под кожи. Зато моё новое «я», мейнское, за этой паникой наблюдало с некоторым даже любопытством. Без страха.
Еще я наблюдал за букашками — они разные, в этом мало кто из мейнцев по-настоящему разбирается. Раэтяне — одна раса, но в одном клане-термитнике различаются касты, специализации; фья — рас несколько, между ними общего потомства быть не может, но они сотрудничают самым странным образом. Раэтяне могут жить автономно, а могут — как часть роя; фья — только своим ульем. Но все жуки — невероятно деловитые и, что меня больше всего удивило — между своими совершенно не агрессивные.
Кэлнор любых инсектоидов всегда считал агрессорами по умолчанию — а они очень спокойные. И компанейские. Мне потребовалось пожить в их жилище и хорошенько во все вникнуть, чтобы понять: к тому же дружелюбные и своеобразно красивые.
Что-то в их внешности есть от старинных механизмов — с шестернями, рычагами и поршнями, сложных и точных на свой лад. Пока я у них жил, научился ими прямо-таки любоваться.
Правда, то, что они со мной делали — операции на их манер, метаморфоз — меня здорово нервировало. Очень сильно отличалось от всего, что я привык видеть — страшно, когда в твоем организме что-то меняют насекомые, пусть и разумные. Пришлось серьёзно брать себя в руки: чтобы меня утешить, сестра-медик фья, специализирующаяся, как я понял, на гормональных изменениях во время метаморфоза, крупный специалист по этой части, сказала, что принцип перекодировки генома, который использовали мои предки, ей ясен.
— Я чую биохимический путь, — перевел Жук.
— Интересно, — сказал я, — почему она не сказала «вижу»?
— Потому что она чует, — сказал Жук. — У неё нет глаз. Очень проницательная. Наши уважают.
И жуки с Раэти развели усами в знак согласия.
Потом они делали мне инъекции чудовищным способом — и специализированный медбрат с Раэти спрашивал, очень заботливо:
— Ты чувствуешь дискомфорт?
Я чувствовал, ещё как — но не столько от препаратов, стимулирующих метаморфоз, сколько от того, что моя кэлнорская часть изо всех сил желала выбраться из моего мозга и убежать.
Зато мейнец во мне отмечал, что все это жучьё очень аккуратное и внимательное. Впрочем, что раэтяне чистоплотные до маниакальности — я уже давно знал: наш Жук чистился чуть ли не часами. Фья в этом смысле здорово их напоминают.
Букашки сделали шесть попыток перестройки моей гормональной системы. После каждой меня скручивало так, что впору было сплести кокон из паутины — а они проверяли уровень моей генетической активности.
Этот уровень сперва вообще не снижался, а потом снижался, но через некоторое время восстанавливался. Мне было очень худо, но букашки — и Жук — уверяли, что так и должно быть. Что в конце концов они доберутся до моей истинной природы — надо только окончательно уничтожить Кэлнор во мне. Под Кэлнором букашки подразумевали генетический индекс Железной Когорты.
И в итоге они добрались. И я это понял по тому, что меня перестало ломать.
Во всех смыслах.
Букашки понаблюдали меня еще немного, на всякий случай, и отпустили с миром. И я тут же сходил к человеческим врачам, чтобы проверить результат. Все-таки я опасался, что у раэтян другие критерии оценки моей опасности; недолюдям я доверял больше, ещё в первый год моей мейнской жизни они меня изучили вдоль и поперёк — всё верно поняли.
На меня сбежались смотреть из всего исследовательского центра. Читали мои анализы вслух, как поэму — или пародию — и приговаривали: «Так вот как оно должно выглядеть на самом-то деле!»
Лепила стаи, который работал с травмами наших орлов и хорошо знал меня, наконец-то объяснил простыми словами, что букашки со мной сотворили.
Переделать геном они не сумели — да это никому и не надо. Зато они выключили новые гены, отвечающие за «оружие гуманного геноцида», и запустили старые, давно «молчащие». Док показал мне, как теперь выглядит под микроскопом моя сперма — и я понял, что букашки всё сделали правильно.
Потому что мой организм теперь работал, как у недочеловеков. Как у моих давным-давно побеждённых предков, у тех самых, которые жили на Кэлноре ещё до Великого Отца Расы. Думаю даже, если бы я сказал букашкам, что хочу избавиться от клейма, они, наверное, и его бы счистили — да только я не догадался, а теперь мне было всё равно.
Даже, пожалуй, нравилось это клеймо. Знак того, что разум может сбросить любое ярмо, была бы на то добрая воля.
Именно тогда я и понял, что можно сделать для спасения моей великой Родины. В смысле, для спасения Кэлнора как живого — как это живое можно вытащить из обезличенного и жуткого механизма. Мы с букашками могли бы разработать программу, которая победила бы гуманный геноцид.
Только я видел в этой идее одно серьёзное «но»: никакой кэлнорец в своём уме на это не пойдёт.
Видимо, во мне всё-таки было что-то изначально дефектное. Какой-то скрытый протест, что ли — или желание выжить вопреки всему, способность наплевать на статус, всё такое… В общем, я думал об этом — и понимал, что мессии из меня не выйдет: последователей не найду.
Потому что кэлнорцы, живущие у себя дома, даже представить себе не смогут, что живут чудовищно. Им сравнивать не с чем. И я никаким образом ничего и никому не смогу не только доказать, но и объяснить.
Я думаю, что могло бы меня ждать, реши я вернуться, так сказать, домой — и воображения не хватает представить. Я же отказался от супердоминантности — плюнул на могилу Великого Отца, никак не меньше.
Тем более что после превращения в недочеловека я, как на Мейне говорят, ударился во все тяжкие. Мне хотелось проверить, каково оно, то, во что недочеловеки играют с таким азартом.
Оказалось забавно. Поиграть с кэлнорцем, который совсем как настоящий, нашлось немало охотников — чаще охотниц, ага, хотя и мужчины попадались — хоть отбивайся. И я пробовал, пробовал — изрядно напробовался, стая соврать не даст. Только настоящего ходока из меня не вышло.
Не склеивалась у меня физиология с товариществом и любовью — и даже с азартом оказалось плоховато. Дело тут, я думаю, ещё и в том, что мейнские женщины, не скрываясь особенно, проводили профилактику зачатия — и Кэлнор, навсегда запертый в какой-то дальний закуток мозга, отчётливо говорил мне в ответственный момент: «Детей не будет, предатель. Сам и виноват, мог бы делать детей — неважно, что она не хочет». Приходилось основательно учиться не обращать внимания. Врать себе хоть на полчаса. А врать себе мне очень тяжело, воображение не так развито, как у недочеловеков, хоть я и пытался научиться.