Она кивнула на фотку — а я пытался вспомнить, что такое метаморфоз.
— Вы говорите про нги, Мать Хейр? — спросил я. Мне было очень неуютно.
— Нет, Ли-Рэй, — сказала она, и от синтезатора запахло чем-то совершенно незнакомым, но явно съедобным и даже вкусным. — Я говорю об инсектоиде с Раэти. Их у нас на Мейне зовут букашками.
Меня передернуло.
— Оно… вон то… разумное?! — спросил я, изо всех сил стараясь не менять правильно-безразличного выражения лица. Матери Хейр нравились личинки длиной с руку взрослого кэлнорца, она могла рассердиться на того, кто этой симпатии не разделяет, а я всё сильнее хотел ей понравиться. — Они даже не недочеловеки, да?
Мать Хейр посмотрела на меня внимательно, но я не почувствовал ее неудовольствия.
— Многим гуманоидам инсектоиды кажется жуткими при первой встрече, — сказала она. — К их виду надо привыкнуть. Пока что — запомни, что раэтяне безопасны для тебя.
— Они хищные? — вырвалось у меня, но Мать не рассердилась и на это.
— Нет, — сказала она спокойно. — Они питаются растениями, которые уже начали гнить. А ты, всеядный гуманоид с Кэлнора, можешь попробовать это, — и протянула мне пластиковую миску и пластиковую лопаточку с зубчиками по краю. — Это свежие растения с Мортиса, прошедшие особую тепловую обработку. Понимаешь, как их можно брать с тарелки?
Я понял — и еще я понял, что ужасно голоден, а тушеные зерна и какие-то красные кусочки — неожиданно вкусная штука.
— Как нам с тобой повезло, Ли-Рэй, — сказала Мать. — С пищей для Крошки Хнжу пришлось повозиться, я долго училась ее готовить. Разыскать рецепты сыра из молока нгиунглянских коз и травяной каши для Дотти тоже было непросто. А вы с Эрзингом — непривередливые ребята, легко едите стандартные блюда Космофлота Аллариа с крохотными поправками. Большая удача.
Я слушал её, ел и постепенно осознавал: мне придётся увидеть их — генетический мусор разных миров, о котором Мать Хейр говорит, как о своих детях.
И среди этого мусора — урод, калека и ксеноморф-инсектоид. А я не должен желать их уничтожить. Более того: я должен как-то сделать вид… какой? Что мне всё равно? Что мне не отвратительны эти существа? Что они мне симпатичны, потому что Мать Хейр говорит о них, как кэлнорки — о нормальных детях, о настоящих детях?
К такому опыту меня не готовили ни дома, ни в Академии.
Но я понимал: я выживу, если сделаю всё правильно. Я был настроен узнать, как сделать правильно — и вести себя соответственно. Кэлнор лгал мне; я собирался выслушать Мэйну и понять, насколько она правдива.
Мать Хейр не позволила мне во время посадки присутствовать в рубке. Мне пришлось лежать в кресле с антигравами в каюте, на её рабочем месте, перед заблокированным пультом — я понял, что мне не доверяли, но не огорчился. Скорее, убедился в предусмотрительности Матери — она была вовсе не такая дура, как нам рисовали недочеловеков.
Но мне страшно хотелось увидеть мир, отличающийся от Кэлнора всем, что я мог и не мог себе представить. От любопытства у меня буквально свербело внутри, просто подошвы чесались, как хотелось идти туда. И Мать Хейр не стала меня долго мучить, снова сжалилась.
— Но ты должен надеть и не снимать свой штурмовой скафандр и шлем, Ли-Рэй, — приказала она. — Когда мы придём домой, я заменю твой кэлнорский скафандр на наш бронескаф, но пока пусть будет хоть этот. Я не хочу, чтобы кто-нибудь убил тебя от страха или из отвращения.
Когда я это услышал, моя благодарность Матери стала более осознанной. Я понимал, что не заслужил такой заботы недочеловеческой женщины — она сама ни на что не могла бы рассчитывать, попади она в руки кэлнорцев.
Она даже принесла чистящий состав и помогла мне смыть присохшую к скафандру кровь. Когда мы её смывали, мне снова стало очень худо, закрутила какая-то дикая мешанина чувств: страх, жалость, злость, разочарование, вина… Руки тряслись, я пытался это скрыть, но Мать Хейр заметила и дотронулась до меня, в первый раз — коснулась плеча.
— Да, — сказала она, — космос жесток. Но попробуй это пережить: для того, кто превратил свою жизнь в войну, потери — тяжёлая неизбежность. И мы — воюющий народ, и каждый из нас кого-то потерял, даже если воевал не с ксеноморфами, а с самим Простором.
Когда она сказала «и мы» — у меня сжалось сердце. Надо было прийти в ярость от того, что у женщины-недочеловека кэлнорцы и мусор — «мы», но я не почувствовал злобы. Я понял, что уже не так бесконечно одинок, как миг назад. Это были первые мейнские парадоксы.
Я изрядно напрягся, когда мы с Матерью Хейр сходили с корабля в её мир.
Стоило только бросить взгляд, чтобы оценить: порядка в понимании Кэлнора тут нет. Порядок в понимании Кэлнора — это порядок плаца, никаких других его разновидностей Кэлнор не знает; порядок дикой чащобы, не внешний, а внутренний, держащийся на глубинных связях между живыми обитателями мира, Кэлнору не только чужд, но и ненавистен.
А на Мейне он как раз такой.
Мне потребовалось много времени, чтобы понять, как может существовать, не разваливаясь, этот мир полнейшего, в понимании кэлнорца, хаоса и разгильдяйства. Но что разврат недочеловеков не ограничивается ношением волос, блёсток в ушах и картинок на бронескафах — я понял сразу, как только вышел из звездолёта Матери.
Мир, окруживший меня, был целиком из обучающих фильмов «Растленное и разлагающееся общество недочеловеков: эволюционные ошибки». Размалёванные и совершенные «охотники» мейнцев показались мне отвратительно-прекрасными, соблазнительными настолько, что хотелось облизнуть губы: я не мог себе представить, что когда-нибудь увижу эту мерзкую красоту наяву. У меня рот приоткрывался, когда я глазел на эти машины. Кажется, именно так я впервые начал смутно понимать, что такое «эротика».
Сами пилоты были для меня такими же отвратительно-прекрасными, как и их машины. Они косились на меня, клали ладони на оружие, хмурились — я понимал, что меня убили бы, не будь рядом Матери Хейр, и это тоже было захватывающе странно. Они, мужчины, подчинились решению женщины, настоящего, полноправного штурмовика — это было тяжело уложить в голове.
Мы прошли ту самую стеклянную рубку космической связи, рядом с которой Мать Хейр сфотографировалась вместе со своими приёмышами-мусором. Мы миновали штаб охотников, похожий на вертеп из пропагандистских фильмов, мастерские, заправочную базу и ещё какие-то служебные постройки. Я успел увидеть столько разных существ, недочеловеков и настоящих нелюдей, что у меня рябило в глазах и в душе. Но, в конце концов, Мать Хейр привела меня в жилой сектор, к нескольким коттеджам, вокруг которых под колпаками силового поля росли и цвели невероятные растения из диких миров.
Её коттедж был целиком увит красновато-фиолетовым плющом, цветущим довольно крупными белыми цветами. Этому плющу, вероятно, были нипочём и радиация, и пыль, и загрязнённый воздух космопорта. Буйные заросли кустарника в пурпурной с зелёными прожилками листве довершали картину.
Из зарослей появился… появилось… В общем, я увидел того самого нги без пола, уже не ребёнка, а подростка, выбежавшего нам навстречу и с разбегу прыгнувшего на шею Матери Хейр.
Таких диких проявлений положительных эмоций мне видеть не приходилось. Я остановился, соображая, к чему бы это — к драке?
Но Мать Хейр не рассердилась и не возмутилась. Она держала это существо на весу, прижимая к себе, гладила по голове и по спине и говорила:
— Ты когда-нибудь собьёшь меня с ног, Дотти. Ты уже выше и сильнее меня, большая девочка, пожалей старуху-мать…
Это прозвучало ложью. «Девочка» Дотти еле доставала Матери Хейр макушкой до плеча, была худой и гибкой, как медный кабель — и, в общем-то, не тянула на «девочку». Её змеиное тельце казалось совсем бесполым, без малейшей выпуклости и на груди, и на бёдрах, и в паху. Зато это существо носило множество цветных бус, длиннейшие глянцево-чёрные косы и одежду из шелковистой ткани, разрисованной большими яркими цветами. И хихикало.
«Девочка»… Ладно, подумал я, пусть будет девочка, раз так хочет Мать Хейр.
Калека, настолько здоровая, насколько это вообще возможно для изувеченного существа. И самодовольная. И украшающая себя. Это противоречило всему, что я знал о жизни.
— А где братишки? — спросила Мать Хейр.
— Жук — на свалке, — сказала Дотти тонким голоском. — Ищет подходящие железяки для какой-то новой идеи. Я уже связалась с ним, он сейчас будет. А Эрзинг — дома. Мы экспериментировали с твоей поваренной книгой.
И тут Дотти заметила меня.
— Ой, — сказала она и вытекла из рук Матери Хейр на бетон дорожки. — Ты всё-таки…
— Да, это кэлнорец, малютка, — сказала Мать. — И ему больше некуда деваться в нашем лучшем из миров.
Дотти на меня посмотрела настороженно, но не испуганно — и подошла. Взглянула в лицо, протянула руку.
— Привет, — сказала, — кэлнорец. А и впрямь, отчего я струсила-то, глупая? Я же бестелесная, Мама права. Мы с тобой друг другу никакого вреда не причиним, правда?
Я несколько секунд не мог придумать, как себя вести. Что делать? Взять её за руку? Зачем? Трогать недочеловека — не ради генетического апгрейда, а просто так?
Но Дотти смотрела мне в лицо — и я взял её за руку.
И Мать Хейр сказала:
— Молодцы. Дотти, Ли-Рэй, пойдёмте в дом, поглядим, цела ли кухня после кулинарных опытов, а то мне тревожно.
Я сделал шаг к дверям, но тут из глубины дома раздались довольно-таки тяжёлые шаги. Я тормознул, ожидая чего-то нехорошего — и из дома вышел Эрзинг.
На нём был штурмовой скафандр с экзоскелетом — и в этом скафандре он выглядел почти обычным недочеловеком, вдобавок — громадным взрослым мужчиной. Он повзрослел с того дня, когда сфотографировался с Матерью Хейр, у него стало интересное лицо подростка-парапсихика, злое и умное — а тщедушного исковерканного тельца было не видно под бронепластинами скафандра. Он двигался удивительно тихо, я слышал только шаги — и подумал, что он управляет экзоскелетом без сервомоторов, с помощью ПП.