Весьма показательна гибель Андрея Боголюбского. За какую-то провинность – летописи даже ни сообщают, за какую именно – князь приказал казнить шурина, одного из двух братьев своей жены. Брат и сестра убитого организовали заговор, к которому примкнули их родственники, ключник Анбал и еще двадцать бояр (характерный показатель того, сколь нелюбим был Боголюбский даже в среде своего ближайшего окружения и сколь тягостно было для подданных его самовластие). В ночь с 28 на 29 июня 1174 г. заговорщики убили своего князя, что стало на Руси одним из редчайших случаев подобного способа выяснения отношений между властью и подданными. Даже осуждающие заговорщиков летописи признают, что непосредственно после убийства о князе скорбел всего лишь один преданный ему слуга, в то время как большая часть населения княжества радовалась случившемуся.
Как видим, подавляющее большинство черт характера, из-за которых Андрей Боголюбский стал нелюбим (если не сказать ненавидим) по всей Руси и даже в собственном княжестве, было обусловлено смешением русской и половецкой крови. Хоть он никогда и не наводил на Русь половцев, но именно по его приказу русские же войска сделали то, что самим половцам, несмотря на все их старания, совершить никогда не удавалось – разгромили Киев. Сама жизнь убедительно подтвердила правоту древнего запрета на брак с жидовином, бесерменином или иноязычником.
Можно по разному относиться к опыту предков, но нельзя не признать, что на протяжении достаточно длительного исторического периода этот опыт наглядно показывал исключительную эффективность. Существование русских в качестве самостоятельного народа, который несмотря на выпавшие и продолжающие выпадать на его долю сверхчеловеческие испытания, до сих пор не погиб и не превратился в этнографический материал для других народов, во многом предопределено мудрой национальной политикой наших предков, заложивших на заре русской истории колоссальный запас прочности.
[1] Иордан. О происхождении и деяниях гетов. – М., 1960. – Стр. 115.
[2] Свод древнейших письменных известий о славянах. – М., 1995. – Т. II. – Стр. 367.
[3] Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. – М., 1967. – Т. II. – Стр. 97.
[4] Былины. – М., 1984. – Стр. 220.
[5] Прокопий из Кесарии. Война с готами. – М., 1950. – Стр. 366.
[6] Памятники истории Киевского государства. – Л., 1936. – Стр. 26–27.
[7] Гаркави А. Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. – СПб., 1870. – Стр. 218.
[8] Былины. – Л., 1984. – Стр. 167.
[9] Там же. – Стр. 90.
[10] Там же. – Стр. 66.
[11] Там же. – Стр. 68.
[12] Воинские повести Древней Руси. – Л., 1985. – Стр. 118–119.
[13] Повесть временных лет. – М.-Л., 1950. – Ч. 1. – Стр. 212.
[14] Памятники истории Киевского государства. – Л., 1936. – Стр. 50.
[15] Татищев В. Н. История российская. – М., 1995. – Т. II–III. – Стр. 129.
[16] Там же. – Стр. 129.
[17] Там же. – Стр. 129.
[18] Памятники русского права. – М., 1952. – Вып. 1. – Стр. 268.
[19] Там же. – Стр. 270.
[20] Карамзин Н. М. История государства Российского. – М., 1991. – Т. II–III. – Стр. 336.
А. А. СмирновЭтнический и расовый факторы в истории новгородской земли ix – ху вв
В последние годы исследователи стали пересматривать традиционные представления об изначальной этнической однородности восточного славянства. Правда, сложившиеся в конце I тысячелетия н. э. восточнославянские союзы племен по-прежнему весьма осторожно характеризуются как «этнические (этносоциальные, этнокультурные) общности». На наш взгляд, есть все основания прямо считать древлян, волынян и прочих самостоятельными этносами. При этом мы исходим из разделяемого сейчас все большим числом историков положения, что «ту или иную общность людей делает этносом наличие у нее особого этнического самосознания, для которого характерно четкое осознание различий между этносом “своим” и “чужим”» [1].
Источники не содержат прямых указаний на то, кем прежде всего ощущал себя, скажем, кривич – кривичем или славянином? Однако Нестор в своем этногеографическом введении к «Повести временных лет» отмечает, что союзы племен «имяху … обычаи свои и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав» [2]. Между тем именно в нравах и обычаях и проявляются различия между «своими» и «чужими» в характере, ментальности – те различия, на которых, собственно, и базируется этническое самосознание.
Существование явных этнических различий между восточнославянскими землями еще в домонгольское время заставляет нас по-иному взглянуть на историю этих земель – прежде всего, Новгородской. Представляется, что изучение этнической психологии ее населения может пролить дополнительный свет на причины уникальности ее исторического пути – явившего и самобытную политическую традицию, и неповторимую традицию художественную, и масштабнейшую внешнюю экспансию.
Основную часть славянского населения Новгородской земли составил племенной союз словен (в литературе их часто именуют словенами ильменскими), осевший здесь, по-видимому, в VIII в. С одной стороны, словене относительно рано начали интегрироваться в новый этнос, получивший в науке название древнерусской народности. Уже повествуя о битве с эстами-сосолами весной 1061 г., новгородский летописец ставит знак равенства между новгородцами и русскими: «И изидоша противу им плесковице и новгородци на сечю, и паде Руси 1000, а Сосол бещисла» [3]. «Русином» новгородский житель именуется и в договоре Новгорода с немецкими городами и Готландом, заключенном в 1191 или 1192 г. [4] Однако для епископа Нифонта, отвечавшего на вопросы духовных лиц между 1130 и 1156 гг., житель Новгорода – все еще не русин, а «словенин» [5]. Еще больше запутывает вопрос «Житие Александра Невского», написанное (по-видимому, суздальцем) в 1280-х гг. Зимой 1242 г., сообщает автор «Жития», Александр «пойде на землю Немецкую в велице силе, да не похвалятся, ркуще: “Укорим Словеньскый язык ниже себе”» [6]. Немецкие хроники ХIII в. свидетельствуют, что тогдашние немцы называли новгородцев (и псковичей, и полочан, и суздальцев) не «славянами», а «русскими». Поэтому вышеприведенная фраза могла быть вложена в их уста только автором или его информатором-новгородцем. Со своей стороны, под «словенским языком» эти последние явно подразумевали не всех славян Руси (как, например, Нестор), а именно словен ильменских. Ведь немецкая агрессия в 1240–1242 гг. была направлена только против Новгородской земли. Но тогда получается, что новгородцы продолжали ощущать себя словенами (и именно как самостоятельным «языком», т. е. этносом) еще в середине ХШ в.!
Во всяком случае, можно утверждать, что начавшаяся в XI в. интеграция словенского (словенско-ильменского) этноса в древнерусскую народность не завершилась и в ХIII в., и что новгородцы второй половины XI-ХIII вв. должны считаться, по меньшей мере, ярко выраженным субэтносом в составе древнерусской народности. Что же касается XIV-ХV вв., когда самоназвание «словене» уже окончательно вышло из употребления, то, как будет показано ниже, жители Новгородской земли сохраняли свои этнические особенности и в это время. Следовательно, и в ХIV-ХV вв. новгородцы представляли собой, по меньшей мере, субэтнос – только уже в составе формирующейся из части древнерусской великорусской народности.
Впервые – и очень емко – этнический характер средневековых новгородцев был очерчен московским летописцем ХV в. Это, писал москвич, «беша … человеци суровы, непокоривы, упрямчивы, непоставни…» [7].
На первое место поставлена, таким образом, суровость новгородского характера. Возможно, наиболее яркое свое воплощение она нашла в новгородском стиле ведения боя – достаточно рельефно проступающем на страницах хроник.
Оценивая накануне битвы на реке Липице своих противников, один из суздальских бояр прежде всего отметил, что «Новгородци и Смолняны дерзъки суть к боеви» [8]. Однако изучение летописного рассказа о Липицкой битве 21 апреля 1216 г. показывает, что это не та ярость, которой отличались, например, тогдашние галичане – быстро вспыхивающая и быстро же гаснущая… На Липице, чтобы атаковать суздальцев, новгородской пехоте надо было преодолеть заросшую лесом и заболоченную долину ручья Тунег, а затем, едва выдрав ноги из апрельской грязи, наступать вверх по склону холма. Тем не менее первоначальный боевой порыв растерян не был; новгородцы врубились в ряды врага с такой яростью, что сразу же опрокинули его, не ослабляли натиска даже тогда, когда пробились к суздальскому обозу. Призыв новгородского князя Мстислава Удалого не отвлекаться на грабеж «товаров» оказался совершенно излишним.
Перед нами предстают действительно суровые – не любящие шутить, по-настоящему яростные люди, которые, встречаясь с препятствиями, лишь сжимают от напряжения зубы, а внутри распаляются все больше и больше. И новгородский бой – это не только ярость, но и неукротимость натиска, когда «ломить стеною» не переставали до конца сражения.
Случайно ли, что к подобному выводу позволяет прийти уже рассказ о Липицкой битве – единственное в русских источниках подробное описание сражения с участием новгородцев? По-видимому, нет. Такую же картину рисует нам и шведская хроника Эрика, повествующая – со слов участников событий – о штурме новгородцами шведской крепости Ландскрона летом 1300 г.:
И русские так стремительно подбежали,
словно хотели сказать: я хочу
пройти туда во что бы то ни стало, никого не спросив;
Хельсинг (здесь: швед. – А. С.) стрелял, рубил, колол.
Но русские все продолжали наступать… [9]
Заметим, что хроника Эрика стремится всячески принизить боевые качества русских. Однако не отметить эту неукротимость новгородского натиска хронист не смог – слишком, по-видимому, большое впечатление произвела она на его информаторов.
Историки давно уже подметили устойчивую нелюбовь новгородцев к ведению боя в конном строю. Новгородские конники были своеобразными средневековыми драгунами – «ездящей пехотой», использовавшей коня только как транспортное средство. Так, они спешились, прежде чем атаковать смолян в сражении на Кулачке в феврале 1097 г. На Липице в 1216-м новгородцы прямо заявили Мстиславу Удалому: «Къняже, не хочем измерети на коних, нъ яко отчи наши билися на Кулачьскеи пеши» [10], – после чего опять-таки слезли с коней и атаковали в пешем строю. Пешим бился со шведами и герой Невской битвы 15 июля 1240 г. – Миша – человек, имевший собственную дружину и, следовательно, достаточно богатый для того, чтобы служить в коннице.