Рискнем утверждать, что пристрастие новгородцев к пешему бою прямо вытекает из особенностей их этнического характера.
Новгородская «суровость» – это качество, необходимое прежде всего хорошей пехоте – стойкой и одновременно напористой, настойчивой, неутомимой, шаг за шагом теснящей противника и надежно закрепляющей за собой захваченную местность.
Эта природная суровость характера, порождавшая волю к борьбе и победе, ярость и неукротимость в бою, может, как представляется, объяснить не одно явление словенско-новгородской истории. Например, причины поразительно быстрого покорения новгородцами необъятных пространств Европейского Севера. Нет сомнений в том, что на всем пути к Уралу и Оби – который и без того был «непроходим пропастьми, снегом и лесом» – новгородцы встречали упорное сопротивление местных племен – «чуди заволочской». Порукой тому небывало богатая и точная историческая память русского населения Архангельской области. Еще в середине XX в. на Пинеге и Мезени не только помнили, что, например, у деревни Резя новгородцы долго «резались» с чудью, что на реке Поганце было еще более упорное сражение с «погаными», а у Кровавого плеса на Мезени новгородцы прижали чудь к полынье – к т. п. Нет, «старики даже покажут, где пролегала “ратная дорога”, по которой отступали “чудаки”», где находились укрепленные городки чуди и откуда именно она пускала стрелы в наступавших новгородцев [11]. – И тем не менее не позднее третьей четверти XI в. новгородцы уже перевалили через Полярный Урал и проникли в Западную Сибирь! А приуральские племена Печоры в это время уже были их данниками.
Не забудем, что к ХIII в. новгородцы сумели подчинить также значительную часть нынешней Финляндии и даже часть современной шведской области Норботтен на западном берегу Ботнического залива.
Более понятными оказываются, далее, и невероятные успехи новгородских ушкуйников, в 1375 г. прорвавшихся – сметая все на своем пути – в самое сердце Золотой Орды.
Суровый новгородский характер породил и суровую новгородскую архитектуру. «Одного взгляда на крепкие, коренастые памятники Великого Новгорода, – отмечал еще И. Э. Грабарь, – достаточно, чтобы понять идеал новгородца – доброго вояки, не очень обтесанного … но себе на уме … Идеал новгородца – сила, и красота его – красота силы» [12]. Сложенные из грубо обтесанного камня, лишенные затейливого декора, с предельно лаконичными, простыми формами, похожие на монолиты, новгородские храмы XI – ХV вв. выглядят суровее, строже и киевских, и смоленских, и суздальских, и московских; от них веет мощью и неукротимой волей. За толстенными стенами этих монолитов – такой же строгий, простой интерьер.
«Такова же и новгородская живопись – яркая по краскам, сильная, смелая, с мазками, положенными уверенной рукой, с графами, прочерченными без колебаний, решительно и властно» [13]. Столь же просты, резки, экспрессивны линии новгородских резчиков; в их княжеских печатях ХIII в. эти черты даже «гипертрофируются, стремясь к созданию угрожающего, воинственного образа» [14]. «Новгородцы, – подчеркивал В. Н. Лазарев, – не обладали развитым чувством пластичного …они умели ценить цвет и красоту сильной выразительной линии». Их искусство «лишено душевной тонкости, мягкой поэтичности и изящества московского искусства» [15]. Это искусство суровых, волевых, неистово-яростных – как и их краски – людей.
Кстати, новгородские иконы и фрески ХII – ХV вв. не только отражают вкусы этих людей, но и фактически показывают воочию их самих. Уже в росписях второй половины ХII в. мы видим волевые, мужественные, «с тяжелыми, крупными чертами» [16] лица; энергичные, пронзительные взгляды. Это – новгородские купцы с тех трех лодей, что отбились в 1142 г. от 60 шведских судов; это – липицкие бойцы, яростно искрошившие суздальский полк; это – «вои» Ярослава Мудрого под Любечем в 1016 г. – оттолкнувшие после высадки на вражеский берег лодки и оттеснившие-таки киевскую дружину к замерзшему озеру…
Средневековая новгородская живопись (как и архитектура) дает основания говорить о суровости не просто характера, но всего мировосприятия новгородцев. Так, если в образе Спаса на среднерусских иконах «звучит тема “Умиления” и та интонация, которая может быть выражена эпитетом “Всемилостивый” Спас», то Спас икон новгородских близок к «суровому и грозному типу Пантократора, Вседержителя» [17]. Святые Борис и Глеб для новгородского художника – это прежде всего павшие от руки врага воины; они изображаются не прекраснодушными, исполненными милосердия мучениками (как на московских иконах), а ширококостыми, мужественными витязями, в руках у которых – крест и меч. Суровы образы и других святых. Их лики «нахмурены и неприступны, жесты внушительны, формы массивны, силуэты тяжеловесны» – все в них выражает «идеал духовной непреклонности, заступничества и подвига» [18].
Суровому, мужественному характеру соответствует и многократно отмечавшийся исследователями [19] лаконичный стиль речи новгородцев. Здесь явно не любили бросать слова на ветер – и потому умели обходиться немногими, но предельно выразительными. Официальные заявления Новгорода ХII-ХIII вв. словно вырублены на камне; таково, например, послание великому князю Ярославу Ярославичу, который в 1270 г. двинул на Новгород ордынскую рать: «Княже, сдумал еси на святую Софью; поеди, ать иэъмрем честно за святую Софью; у нас князя нетуть, но бог и правда и святая Софья, а тебе не хочем» [20]. «Оударил еси пятою Новъгород», – так был квалифицирован там поступок внука Юрия Долгорукого Мстислава Ростиславича, променявшего в 1176 г. новгородское княжение на ростовское [21]. Важно отметить, что в новгородских летописях этой фразы нет; ее приводит суздальский летописец – писавший в совершенно иной манере и, конечно, не способный так стилистически обработать ответ новгородцев. Можно поэтому считать, что перед нами точная запись новгородской фразы и что речевой лаконизм действительно был присущ новгородцам вообще – а не одним только тамошним летописцам. О том же свидетельствуют и записки новгородцев, побывавших в ХIII–XIV вв. в Константинополе – Добрыни Ядрейковича, Стефана и других.
Впрочем, подлинные шедевры подобного стиля чаще встречаются именно у летописцев. Сравним, например, два сообщения об окончании внутренних смут – суздальской летописи под 1216 г. и новгородской под 1220 г. «…Но пакы Бог и крест честный и молитва отца их и дедня введе я (Константина и Юрия Всеволодичей – А. С.) в великую любовь … и бысть радость велика в земли Суждальстеи, а дьявол един плакате своея погибели», – пишет суздалец [22]. А вот как излагает абсолютно ту же мысль новгородец: «Богом и святою Софиею крест възвеличян бысть, а дьявол попран; а братья вся въкупе быша» [23].
Краткость, простота и ясность изложения, присущие литературным памятникам Новгорода, связаны также с той особенностью новгородской ментальности, которая лучше всего раскрывается в записках новгородских путешественников. Деловитость и предельная конкретность, с которой описываются греческие диковинки; схожесть записок со служебными отчетами, в которых заботятся лишь о точности передачи фактов, – все это ясно указывает на присущий новгородцам трезвый, практичный, тяготеющий к конкретности склад ума. Новгородец «не терпел сложных иносказаний, схоластически-напряженных умствований» [24]; эта его особенность проявилась и в новгородской иконописи. Не случайна распространенность в ней «житийных» икон – этих точных и подробных иллюстраций к житиям конкретных святых; – не случайны предельно простая композиция новгородских икон ХIII – ХV вв., их ясный, не затененный «лишними» фигурами сюжет, их многочисленные поясняющие надписи. Смотревшему на новгородские иконы не было нужды сосредоточенно вникать в оттенки душевного состояния, чувств и раздумий персонажей – эти последние изображались «как нечто решенное», «обладающее дельностью и односложностью внутреннего состояния». Получались «четкие и внушительные “формулы”, рассчитанные на массовую доступность, наглядность художественного образа», на «активность восприятия, а не ровную, мягкую сосредоточенность».
Да и сами «формулы» являют собой «не философов, а подвижников, наставников среди простолюдинов» [25].
Вообще, это люди, не склонные к созерцанию; люди действия, люди дела. Характерна реакция новгородцев на обращение к ним за военной помощью Ярослава Мудрого в I015 г. – Ярослава, который только что (!) истребил славнейших новгородских воинов. Естественно ожидать, что горожане не преминут попрекнуть князя, прочитать ему нравоучение, позлорадствовать. Однако их ответ (в передаче новгородского летописца) краток и деловит: «А мы, княже, по тобе идем» [26] – помочь Ярославу в борьбе с Киевом в интересах Новгорода, а после драки кулаками не машут… Любопытно, что южнорусскому книжнику, перерабатывавшему новгородский летописный свод середины XI в., такая «бесчувственность» показалась неправдоподобной, и он заставил новгородцев все-таки попрекнуть Ярослава: «Аще, княже, братья наша исечена суть, можем по тобе бороти» [27]. Но именно такие – целеустремленные, не склонные к рефлексии – люди и могли пройти с боями до Лапландии и Урала!
Все вышесказанное не позволяет согласиться с утверждением В. Л. Янина о том, что раскопки в Новгороде «перечеркнули» «возникшее было представление о примитивной простоте и суровости рядового новгородца», о различиях в характере Новгородцев и суздальцев [28]. Во-первых, исследователи никогда не объявляли простоту, к которой тяготели новгородцы, примитивной. А во-вторых, аргументация В. Л. Янина заключается лишь в том, что «многие деревянные предметы, повседневно служившие человеку, украшены такой же причудливой и тонкой резьбой, как и стены владимирских храмов» [29]. При этом игнорируются не только все прочие аспекты новгородской культуры (живопись, литература, стилистика устной речи и др.), но и наличие в резном искусстве Новгорода черт, вполне сочетающихся с представлениями о «простоте и суровости» новгородца [30]. Да и строгость облика новгородских храмов отнюдь не определялась одним лишь отсутствием резного «узорочья».