<…>
Весной 1914 года я закончил 6-ю гимназию»[97].
В 60-е годы Зелинский гордится своим дворянским происхождением (если, конечно, это было правдой). С некоторым юмором пишет он о том, что мать работала там, где теперь другое заведение (имеется в виду здание КГБ на Лубянке, на месте которого когда-то была гимназия); там же потом работала учительницей его сестра. Жуткая ирония! Сестра попадет туда уже в качестве заключенной в 1937 году.
Его отец — инженер и бывший дворянин — после фронта оказался в Кронштадте, где вступил в партию. Сын тоже «бросается в политику». Закончив историко-филологический факультет Московского университета, Корнелий работает военным журналистом где-то рядом с отцом, в «Кронштадтских известиях», там же он становится военным корреспондентом РОСТа. А оттуда попадает на место «редактора секретной информации при правительстве Украинской ССР». В автобиографии он делает интересное признание: «Тогдашний председатель ЧК Балицкий с некоторым изумлением рассматривал мои бумажные плоды быстрой ориентации в военной и политической работе. — Пошел бы ты, Зелинский, к нам в ЧК работать. С нами не пропадешь и веселее будет». Судя по извилистым дорогам его судьбы, предложение Балицкого не осталось втуне.
Видимо, заведование секретным отделом и привело Зелинского на место корреспондента «Известий» в Париже и место секретаря Христиана Раковского. Старый большевик, руководивший Украинским правительством в 20-е годы, пригласил, или ему посоветовали взять, на службу способного молодого человека. Он прожил несколько лет в Париже, как признавался сам, встретил там своего бывшего преподавателя философии историко-филологического факультета МГУ — Ивана Ильина. Но тот холодно отнесся к бывшему студенту. Тогда-то Пастернак написал ему (еще незнакомому) несколько писем в Париж с просьбой встретиться с Цветаевой и взять у нее для него сборники ее стихов. Таким образом, и с Цветаевой, и с Пастернаком, и со сборником «Сестра моя жизнь», о котором Зелинский говорил как о самом дорогом, что у него было, он познакомился именно в те годы.
В начале 1926 года Зелинский еле спасся от неминуемой смерти. Дело в том, что по совету Маяковского в Париж он отправился вместе с дипкурьерами. Маяковский познакомил его Теодором Нетте, «будущим пароходом и человеком», и тот взял его в свое купе. Поезд шел через Ригу. На дипкурьеров напали некие белоэмигранты-мстители, они дважды наставляли револьвер на Зелинского, но почему-то не выстрелили. Они убили Нетте и тяжело ранили его товарища. Эта история и по сей день представляется темной, в ней много политики, но абсолютно непонятно, кто и зачем нападал на дипкурьеров. Вполне возможно, что когда-нибудь откроется, что это была очередная провокация ОГПУ, необходимая для обострения отношений с белой эмиграцией.
Корреспонденция Зелинского о том событии, вышедшая в «Известиях», легла в основу стихотворения «Товарищу Нетте…». Маяковский потом очень жалел, что не получил информацию из первых рук, непосредственно от Зелинского.
Одновременно Зелинский возглавляет вместе с Сельвинским литературный центр конструктивистов, что было по-настоящему любимым делом, тогда он верил в свое великое будущее как идеолога этого направления, что не помешало ему в конце 30-х неоднократно от него отречься. К 1932 году все литературные группы были разгромлены вместе с РАППом.
В автобиографии Зелинского есть еще один подозрительный сюжет, приходящийся еще на время до разгона конструктивистов. Он пишет, как любовно и бережно с 1927 года начал собирать библиотеку, а в 1930 году он серьезно пополнил ее, приняв участие в раскулачивании в Удомельском районе Тверской области, откуда привез более полусотни книг, брошенных бежавшими священниками. Можно только представить, при каких обстоятельствах и куда бежали несчастные священники со своими семьями, бросая дома, имущество и библиотеки.
С 1932 года Зелинский участвует в ряде начинаний Горького, пишет большую статью о Ромене Роллане, удостаивается встречи с прославленным писателем.
В 1935 году из НКВД увольняется его отец, с должности «инженера-теплотехника», как написано в документе из архива Зелинского.
После смерти Горького Зелинский решил «лечь на дно». «Я почувствовал, что должен уединиться на время и изменить свою жизнь, отойти от суеты литературного общения и подумать». Он поселился в Быкове на даче своего знакомого актера Горюнова, в одиноком доме на окраине поселка. В автобиографии Зелинский, касаясь своего исчезновения, делает поразительное признание, объясняя природу страха.
«Не следует, — пишет он, — строго судить людей, в которых громче заговорил инстинкт самосохранения»[98]. Он вспоминает Горького, и его рассуждение о том, что совесть эта сила, необходимая лишь слабым духом. И далее он с марксистской прямотой говорит, что раз жизнь — это существование белковых тел, то выживает то тело, которое стремится выжить. Главная задача человека — это выживание.
Тут много неясного. Близко общаясь с Горьким и его окружением, он, видимо, был связан с Ягодой и его ведомством. Но с началом зиновьевско-каменевского процесса дни Ягоды были сочтены. Однако и прятаться в Быкове на дачном участке было как-то странно, потому что его мог выдать и хозяин дачи, да и место это совсем рядом с Москвой.
Интересно, что донос на Пастернака, приведенный выше, был одним из последних, сделанных в ведомстве Ягоды, перед тем как его сняли. Публикатор Л. Максименков указывает, что документ был составлен не по той форме, по которой подобные донесения обычно составлялись при Ежове. Указания на деятельность агента (литературный критик) потом из донесений исчезнут.
Для Зелинского эти годы, видимо, действительно ело-жились непросто: были арестован его зять — М. Танин, секретарь Хрущева, а затем и его сестра.
В 1940 году он как-то очень «по-семейному» опекал в Доме творчества Голицыно Цветаеву и ее сына Мура, давал мальчику книжки, беседовал с ним о литературе. А сам тем временем писал внутреннюю, разгромную рецензию на сборник Цветаевой, готовящийся в Гослитиздате. «Сволочь, Зелинский!» — напишет Цветаева в своем дневнике.
Во время войны его следы появляются в Елабуге. Болотин, муж Т. Сикорской, в письме в Москву перечисляет находящихся в Елабуге членов Союза писателей, которые нуждаются в помощи, среди них… К. Зелинский. Что он там делал? Почему это почти нигде не отражено? Почему он не жил в Чистополе вместе с другими писателями?
Дальше его приключения еще интереснее. Из Елабуги он едет в Уфу, а оттуда перебирается в Ташкент, где находится в эвакуации Ахматова, и тут же начинает готовить ее сборник в печать. Выкинув из него большую часть стихов, пересоставив по-своему, пишет предисловие к нему. «Ужасающее по неграмотности и пошлости», — заметила Л.К. Чуковская[99]. А спустя несколько месяцев, 23 октября 1942 года, вернувшись из Москвы, «Зелинский привез разрешение на печатание книги, данное в очень высоких инстанциях»[100], — с удивлением заключала Чуковская в своем ташкентском дневнике. Интересно, что книга выходит в конце мая 1943 года, а в июле Зелинский оказался уже в Москве.
Зачем ему были нужны Пастернак, Цветаева, Ахматова? Конечно, как гурман, он наслаждался хорошими стихами, но он вовсе не стремился их печатать. Мало того, он откровенно их избегал, но словно по чьему-то велению оказывался рядом с поэтами в самые трудные для них моменты жизни.
Истинное свое назначение он видел в работе с «разрешенными» литераторами. Неслучайно после эвакуации в 1944 году Зелинский становится официальным биографом Фадеева.
В своих очень странных и путаных дневниковых воспоминаниях о Фадееве в 1954 году, написанных не для современников, а для потомков, Зелинский приоткрывает из-под маски казенного биографа ехидное, недоброе лицо человека, который вынужден писать о генеральном секретаре Союза писателей, медленно теряющем после смерти Сталина свой вес.
В извилистом рассказе Зелинского всплывает московский эпизод 1944 года, когда его вызывают на Лубянку, где от него требуют ответ, почему он не сообщает о разговорах среди писателей. Он пишет, что его отпустили лишь под утро и почему-то не арестовали.
Тогда же он бежит жаловаться к Фадееву и просит у него защиты, а тот увещевает его, объясняя, что партия требует от них поддержки в изобличении врагов, а интеллигенция все делает в белых перчатках. Потом Фадеев открывается перед Зелинским, рассказывая страшную историю о том, как его ненавидит и пытается уничтожить Берия. Рассказ Зелинского настолько витиеват, что в нем непросто отделить правду от лжи[101].
Итак, возвращаясь к началу истории об агентурном донесении некоего Февральского, осмелимся предположить, что этот агентурный псевдоним мог быть намеком именно на Пастернака. Во-первых, на его знаменитое стихотворение «Февраль», и, во-вторых, на его месяц рождения. К этому заключению подталкивает имя еще одного агента, который следил за Исааком Бабелем и о котором уже упоминалось. Имя некоего стукача «Эммануэля» отсылало к отчеству писателя — Эммануилович. Наверное, сочинители этих имен казались себе людьми остроумными. Донесение «Эммануэля» (одно из немногих) было опубликовано в сборнике «Власть и художественная интеллигенция»[102].
Формально пути Зелинского с Тарасенковым кажутся параллельными — оба они поэтические критики, в разное время находившиеся рядом с Цветаевой, Ахматовой, Пастернаком. Однако это лишь внешнее сходство. Зелинский, скорее всего, никогда не действовал по своей воле, его любовь к запретной поэзии ограничивалась светскими разговорами.
То он редактор грузинских переводов Пастернака (в тот момент он заведует национальной литературой в издательстве), то он вынужден писать внутреннюю рецензию на сборник Цветаевой, то на него буквально падает необходимость делать книгу Ахматовой.