Распад. Судьба советского критика: 40—50-е годы — страница 26 из 73

Стоит Фейхтвангер у стены

с весьма неясным видом,

и как бы и сей еврей

не оказался Жидом!

Спор, возникший на банкете в Союзе писателей между Пастернаком и Тарасенковым, оказался явно не ко времени, не к месту, говорила Мария Иосифовна, Тарасенков был той самой «унифицированной душой»! А Во-рис Леонидович, судя по тетради Тарасенкова, еще до Андре Жида говорил нечто подобное… Но оба они были уже в сильном подпитии и не контролировали себя, и, горячась, говорили друг другу резкости на людях, привлекая к себе внимание. Один на Андре Жида нападал, другой защищал его. И кончилось все тем, как записал Тарасенков, что Пастернак сказал ему, что он говорит «общие казенные слова и что разговаривать ему со мной не интересно…». И еще он пишет, что «позднее об этой нашей беседе, которую слышали многие (Долматовский, Арк. Коган и др.), говорил в своей речи Ставский».

16 декабря 1936 года в «Литературной газете» и была напечатана эта речь Ставского на собрании членов СПП, где, в частности, были и такие слова: «Борис Пастернак в своих кулуарных разговорах доходит до того, что выражает солидарность свою даже с явной подлой клеветой из-за рубежа на нашу общественную жизнь».

Но и это еще не все. В агентурном донесении от 9 января 1937 года приводится пересказ Пастернаком того разговора.


Б. Пастернак (рассказывая об этом кулуарном разговоре с критиком Тарасенковым): «…Это просто смешно. Подходит ко мне Тарасенков и спрашивает: "Не правда ли, мол, какой Жид негодяй".

А я говорю: "Что мы с вами будем говорить о Жиде. О нем есть официальное мнение "Правды". И потом, что это все прицепились к нему — он писал, что думал, и имел на это полное право, мы его не купили".

А Тарасенков набросился: "Ах так, а нас, значит, купили. Мы с вами купленные".

Я говорю: "Мы — другое дело, мы живем в стране, имеем перед ней обязательства"»[111].


Уже наступил 1937 год. 20 января появляется сообщение Прокуратуры СССР, что закончено следствие по делу троцкистского параллельного центра. Пятакову, Радеку, Сокольникову, Серебрякову и другим предателям предстоит разыгрывать спектакль в Доме союзов. 23 начинается суд, 30-го выносят приговор, 31-го, как пишут газеты, рабочие, придя во вторую смену на свои предприятия, выражают поддержку партии и правительству, требуя смертного приговора подсудимым и выходят на «стихийную» демонстрацию. И эту «стихийную» демонстрацию на Красной площади на Мавзолее вполне организованно встречает секретарь МК Никита Хрущев и произносит речь.

В феврале-марте проходит пленум ЦК ВКП(б), на котором Сталин заявляет о том, что по мере приближения к социализму классовая борьба все больше обостряется, он утверждает, что появились «современные вредители» и «диверсанты», обладающие партийным билетом. Затем выступает Молотов, он говорит, что все партийные организации засорены вредителями.

И все парторганизации теперь заняты вылавливанием, выискиванием «вредителей» — раз сказано, что есть, то, стало быть, не может их не быть, хоть только что и прошла чистка партии! В Московской партийной организации Союза писателей «под крылом бывшего секретаря парторганизации Марченко приютились оруженосцы троцкистско-зиновьевской шайки — Серебрякова, Грудская, Тарасов-Родионов, Селивановский, Трощенко и др.

В Союзе писателей неистовствует Ставский.

Вот что вспоминала Мария Иосифовна о нем. «Смешно рассказывал Твардовский (смешно было, конечно, это слушать в сороковом на Конюшках, когда за ужином!), как он тогда в 1937-м зашел в Союз к Ставскому. Тот был грузный, с мясистым лицом, нос свисал грушей. Всегда почему-то ходил в кавказской суконной рубахе, перепоясанной по толстому животу тоненьким ремешком. Он мрачно уставился на Твардовского слюдяными глазами. «Ну чего? С чем пожаловать изволил?» — «Да вот, Владимир Петрович, стихи новые написал». — «Чего?! Стихи?! Тут дела, брат, такие, государственной важности! А он, понимаешь ты, стишками балуется!..Ты мне врагов народа выгребать помогай!» И Александр Трифонович, подражая Ставскому, нагибается и двумя руками гребет из-под стола. «Тут понимаешь, вся организация засорена! А он стишки сочиняет!..»[112]

22 февраля 1937 года открылся Четвертый пленум правления союза писателей СССР. Пленум был посвящен 100-летию со дня смерти Пушкина. Но после официального доклада о Пушкине забывают, не до него… Идет сведение личных счетов, идет самоутверждение, и Пушкина вспоминают, когда надо его именем бить Пастернака! Так, Сурков заявляет, что сейчас в Пушкинские дни в новом свете представляются споры, которые велись на Первом съезде писателей, где Бухарин пытался превратить в вожаков советской поэзии — поэтов наиболее далеких от нашего времени… От сложной и непонятной «мистики» Пастернака… Пушкин зовет нас к высокой гражданственности, к ясному политическому языку! А Джек Алтаузен обвиняет Пастернака в клевете на советскую действительность и предупреждает, что советский народ уже дорос до понимания того, кто его друг, а кто враг даже в такой области, как поэзия! «Я спрашиваю пленум, — говорит он, — как могло получиться, что в течение долгого времени группа людей во главе с Бухариным и его подголосками Мирским и Тарасенковым подсовывала советскому народу (Пастернака), как одного из лучших его поэтов, одновременно дисквалифицируя таких поэтов, как Голодный, Д. Бедный, Сурков, Безыменский, Жаров, Прокофьев и другие?..»

Потом выступает Безыменский все о том же, потом Ставский, ему и вовсе не до Пушкина, когда кругом враги, когда Троцкий и его агенты пробрались в литературные организации. Когда в Ленинграде — враги народа, на Украине — враги народа. В Москве в журналах «Новый мир» и «Октябрь» печатают врагов народа, когда критик Мирский стремился смять и уничтожить воззрения Фадеева, а критик Тарасенков возвеличивал Пастернака, как делали это на Первом съезде писателей Бухарин и Радек…

Теперь это уже не литературная полемика, не литературный спор, теперь это то, что называлось «навешивание политических ярлыков». «Подголосок Бухарина», «входил в группу, возглавляемую Бухариным» — это уже политические обвинения и страшные по тем временам, ибо Бухарин изменник родины, он арестован и ждет суда!..


28 февраля выходит газета «Правда», где в передовице, а коль передовица — то стало быть указание ЦК, — прямо говорится об ошибках критика Тарасенкова в оценке творчества Пастернака! Все точки поставлены… нет, еще не все. На одном из собраний, а их много, и на каждом «прорабатывают», всплывает вдруг и то, что этот самый Тарасенков в свое время, будучи совсем молодым, состоял членом Литфронта, а эта литературная группа оказалась троцкистской. Теперь он был прижат. Теперь вопрос вставал: либо — либо! Либо он вылетит из комсомола и Союза писателей (это в лучшем случае), либо он должен признать свои ошибки и каяться! И он признает и кается. Он пишет открытое письмо в редакцию журнала «Знамя», где работает. Письмо это будет напечатано в июньском номере.

Он признает свои ошибки: неправильную оценку творчества Пастернака, признает справедливой критику газеты «Правда», товарищей-коммунистов и правления Союза писателей, коллектива «Знамени», товарищей из комсомольской организации, он благодарит их за то, что они все помогли ему до конца осознать вредоносный характер его заблуждения. Ибо «ошибки в творчестве Пастернака — приобретают в свете моего прежнего пребывания в Литфронте еще более порочный характер…».

16 мая 1937 года помечена объяснительная записка Ставскому и копия в ячейку ВЛКСМ, в которой он объясняет, что в 1930-м, будучи отрицательно настроен по отношению к РАППу, которую возглавлял тогда Авербах, он, Тарасенков — вступает в Литфронт. «Было мне двадцать лет от роду, и я, недостаточно разбираясь, конечно, в том, что представляла собой эта организация, вскоре выродившаяся в троцкистскую группу в литературе, мало чем отличавшуюся от группы Авербаха…»[113]


Вишневский в 1947 году с огромным воодушевлением напоминал в письме Тарасенкову его отречение от Пастернака, празднуя десятилетний юбилей того самоунижения.

Но будем еще тщательнее в анализе. Ты пишешь в своем письме в «Знамя» в 1937 году, — то есть десять лет тому назад, — о явной непоследовательности твоих политических оценок и выступлений. Ты признаешь в письме в «Знамя», что расценивал поэзию Пастернака как «лучшее из созданного искусством» и считаешь после раздумий, что подобная оценка есть твоя большая принципиальная ошибка. Отказываешься ж ты от своих слов сейчас — или ты говорил, — обнажив свое «я»?.. Или твое «я» все-таки с эстетами?

Ты признал, что в годы 1932–1936 ты отказался «заранее от критики художественного метода Пастернака», «проглядел опасные враждебные тенденции» и пр. — Ты написал, сказал, что «Правда», и товарищи-коммунисты из Правления ССП, и коллектив «Знамени» помогли тебе «до конца осознать твои ошибки и их вред для советской поэзии». — Ты заявил, что не творчество Пастернака, а творчество Маяковского должно быть положено в основу нашей поэзии, о чем ты «неоднократно писал на протяжении ряда лет». Ты говорил, что советская поэзия должна развиваться в русле большевистских политических идей, что попытки врагов зачеркнуть творчество Маяковского и выдвинуть за счет его творчества Пастернака и др. — биты. Ты говорил, что первейшая обязанность и почетное право советской критики — драться за верные пути советской литературы, пути народной широкой формы.

Ты говорил в заключение, что приложишь все усилия к тому, чтобы своей литературной работой исправить ошибки»[114].

Итак, Тарасенков поблагодарил всех, кто нанес ему удары в те поры.

Не забыл даже помянуть и секретаря комсомольской организации Аркадия Когана.