По-русски, по-стахановски…
По-ленински, по-сталински
Без устали, с огнем…
Работал Сергей Васильев по-сталински. Это уж точно. Потому и старался. Без устали. С огнем»[209].
«Космополитствующий критик» Данин, названный Софроновым законченным эстетом и формалистом, вспоминал о своем собрате по Литинституту Сергее Васильеве: «…он при всякой встрече, в клубном ли ресторане или клубном сортире, однообразно уговаривал меня статью о нем написать. Долговязый, преступнолицый — со вмятиной на переносице и алчно-красивыми глазами — он умел угрожающе нависать над собеседником. И пошучивая, вовсе не шутил:
— О ком ты только не писал, старик… А обо мне, мать твою так, еще ни слова! Подумай о душе, старик!
И мне оставалось отшучиваться в ответ: "Создай что-нибудь эдакое — тогда…"»[210].
Мария Белкина вспоминала, что, когда Тарасенков умер, Васильев позвонил и сказал ей, что хочет прийти попрощаться с товарищем юности, но в такое время, когда никого не будет. Ему было стыдно смотреть в глаза своим однокашникам.
Ольга Фрейденберг с ужасом и сожалением писала про эти годы:
«По всем городам длиннотелой России прошли моровой язвой моральные и умственные погромы.
Люди духовных профессий потеряли веру в логику и надежду. Вся последняя кампания имела целью вызвать сотрясенье мозга, рвоту и головокруженье. Подвергают моральному линчеванию деятелей культуры, у которых еврейские фамилии.
Нужно было видеть обстановку погромов, прошедших на нашем факультете: группы студентов снуют, роются в трудах профессоров-евреев, подслушивают частные разговоры, шепчутся по углам. Их деловая спешка проходит на наших глазах.
Евреям уже не дают образования, их не принимают ни в университеты, ни в аспирантуру.
Университет разгромлен. Все главные профессора уволены. Убийство остатков интеллигенции идет беспрерывно. Учащаяся молодежь, учителя, врачи, профессора завалены непосильной бессмысленной работой. Всех заставляют учиться, сдавать политические экзамены, всех стариков, всех старух.
Ученых бьют всякими средствами. Снятие с работы, отставки карательно бросают ученых в небытие. Профессора, прошедшие в прошлом году через всенародные погромы, умирают один за другим. Их постигают кровоизлиянья и инфаркты. Эйхенбаум — полный инвалид. Пропп на днях упал на лекции. Его отвезли с факультета в больницу. Через несколько дней умер на занятиях Бубрих, затравленный "Литературной газетой". Бубрих был мужественный человек, честный, скромный. Самое циничное — это тысячные венки и пышные похороны: советская власть умеет почитать своих ученых.
На кафедре полный развал. Меня просто травят, не давая в то же время уйти. Происходит черт знает что, но вполне безнаказанно»[211].
Литературные злодеиСуров. Софронов. Грибачев. Бубеннов и др.
Для любого дела, да еще государственной важности, нужны были исполнители. Они всегда обнаруживаются, пока есть ревность, злоба, зависть, страх. В 30-е годы зловещую работу по изничтожению собратьев по перу — дел ал и рапповцы, впоследствии почти полностью уничтоженные, сосланные или же изгнанные из партии. Фадеев, принадлежавший к их группе, не мог не помнить об их бесславном конце, не мог не видеть, что все возвращается на те же круги. Но логика власти неумолима. И разве Moлотов не помнил, что было с Каменевым, Зиновьевым и Бухариным, тем более теперь, когда по делу Антифашистского комитета была арестована его жена Полина Жемчужина. Прекрасно понимал, что может с ним произойти, но свернуть с пути уже не мог. Фадеев двигался туда же, и ему нужны были исполнители. В их число временно попал и Тарасенков, увлеченный железной поступью партийной воли, но быстро сошел с дистанции и по состоянию здоровья, и еще потому, что его друзьями были Данин, Алигер, Антокольский, Казакевич, да и мнение собственной жены было, как оказалось, не так просто не замечать. А стать товарищем Софронова, Сурова, Грибачева? Это было невозможно даже не по идейным, невыносимо — по эстетическим соображениям. Но некоторое время он пытался… об этом речь впереди.
Казакевич писал о Софронове и его компании в своих дневниках:
Их объединяет не организация, и не общая идеология, и не общая любовь, и не зависть, а нечто более сильное и глубокое — бездарность. К чему удивляться их круговой поруке, их спаянности, их организованности, их настойчивости? Бездарность — великая цепь, великий тайный орден, франкмасонский знак, который они узнают друг на друге моментально и который их сближает как старообрядческое двуперстие — раскольников[212].
Не случайно они сошлись с одиозным драматургом Анатолием Суровым. Как уже говорилось, Суров был лауреатом Сталинских премий, а его пьесы «Далеко от Сталинграда», «Обида», «Бесноватый галантерейщик», «Зеленая улица», «Рассвет над Москвой» широко шли по стране.
Ирония истории состояла в том, что подлинными авторами этих поделок были те самые «космополиты», которых он нещадно бранил. «Он организовывал одно драматургическое "чудо" за другим, — писал Борщаговский, — наиболее полно освятивший этот поразительный феномен. Он был ценим, вошел в литературную элиту. К 1949 году он числился автором трех пьес; одна из них как будто снискала одобрение Сталина. Первый же свой шаг на сцену, задолго до января 1949 года, он сделал бесчестно.
А был комсомольским работником из глубинки, журналистом-организатором, грубоватым и прямым, не без выдумки, с превосходным знанием повадок и слабостей партийной и комсомольской бюрократии, функционером, отлично вписавшимся в мир полуправды, иерархически регламентированных ценностей. Плотная, крепкая, плечистая фигура; массивная, совсем не щегольская палка, на которую он опирался при нездоровых ногах; широкая физиономия под русой, небрежной шапкой волос — все это по первому впечатлению располагало к нему. Вот уж кто человек из народа, воистину свой парень…»[213].
Механизмы превращения «редакторов» в авторов пьес Сурова, подробно описан А. Борщаговским в книге «Записки баловня судьбы», и не хотелось бы повторяться, можно лишь добавить, что хотя комиссия Союза писателей в середине 50-х годов и доказала несостоятельность Сурова как драматурга, за него вступились товарищи по «тайному ордену» — Аркадий Первенцев и Анатолий Софронов.
Его приятель-антисемит М. Бубеннов, автор «Белой березы», в 1951 году, когда спадет волна антикосмополитической брани, вдруг вернет всех к этой теме статьей в «Комсомольской правде» — «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы». С Анатолием Суровым они часто выпивали, гудели в клубе писателей, но однажды они подрались в писательском доме на Лаврушинском, 17. Может, эта история и забылась, и стерлась как старый анекдот, но остался знаменитый сонет Э. Казакевича. Он цитировался и комментировался многими литераторами, в том числе и Б. Сарновым, но я приведу версию, а главное рассказ о том событии, сохранившийся в архиве М.И. Белкиной.
СОНЕТ
Суровый Суров не любил евреев,
Он к ним враждою вечною пылал,
За что его не жаловал Фадеев
И А. Сурков его не одобрял.
Когда же Суров, мрак души развеяв,
На них бросаться чуть поменьше стал,
М. Бубеннов, насилие содеяв,
Его старинной мебелью долбал.
Певец Березы в жопу драматурга
С великим гневом, словно в Оренбурга,
Столовое вонзает серебро.
Но, следуя теориям привычным,
Лишь как конфликт хорошего с отличным,
Расценивает это партбюро.
Внизу приписка. Автор «Сонета» Э. Казакевич. Записал А. Тарасенков».
Далее идет комментарий Марии Иосифовны.
«В основу "Сонета" лег подлинный эпизод, который произошел в нашем доме на Лаврушинском переулке, доме 17. Все мы жили в новом корпусе, и Бубеннов, и Казакевич (в одном подъезде), и мы в соседнем. К Бубеннову пришел в гости Суров. Оба напились и, что-то не поделив, полезли в драку. За неимением шпаг и кинжалов в ход были пущены вилки. Был такой шум и драка (окна были раскрыты, дело было летом, около Третьяковки всегда людно и всегда дежурят милиционеры), что вмешалась милиция, но дело замяли. Конечно, в Союзе об этом узнали, да и все в доме. Я через месяц меняла паспорт и начальник нашего отделения, узнав, что я из дома писателей, заперся со мной в кабинете и стал расспрашивать, как живут писателя? Как пускают в ход "столовое серебро"? Сонет Эмика был известен»[214].
Добавим, что Б. Сарнов, комментируя этот сонет в своих воспоминаниях, писал, будто бы в создании сонета принял участие и Твардовский, и ему принадлежит замечательная строка «столовое вонзает серебро».
Сурков, которого не любили за его пламенные речи, ниспровергающие Пастернака и других достойных писателей, люто ненавидел антисемитизм, а также Софронова, Бубеннова, Первенцева, Грибачева. Когда «власть переменится», то именно он станет наступать на Фадеева, не только как на сталинского любимца, но и как предводителя своих закадычных врагов.
Наталья Соколова вспоминала:
«Сурков любил говорить с сарказмом:
— Ну, кто у нас в секретариате Союза?
Симонов, дворянин, по матери княжеского рода, сын царского полковника, белоэмигранта. Софронов, сын расстрелянного казачьего офицера. Первенцев, сын попа. Такие настали времена. Что и говорить, я, сын рабочего и столяр по специальности, чувствую рядом с ними себя черной костью»[215].
Софронов как-то пожаловался на фронте своему приятелю-однополчанину, что там, где все выкладываются на 100 процентов, ему надо на все 200, так как погибший в Гражданскую отец был противником Советской власти, а мать — немка, прожила на Дону оккупацию. Вот он и старался.