деле управляет Тарасенковым, кто отдает указания «резать» книги. В этом письме Пастернак явно досадует на Фадеева, а Тарасенков оказывается неким собирательным образом вечно раздвоенной души (тайная любовь — явленное поношение), Пастернак через него говорил Фадееву, что устал от общего двуличия, которым постоянно окружен. Ведь и Фадеев всегда демонстрировал личную приязнь к Пастернаку, к его стихам, чему существует масса свидетельств, однако по тайному советскому уговору — на людях клеймил и обличал. Однако через два дня поэт уже пишет редактору Гослитиздата Рябининой, которая уговаривает его переводить стихи Тычины:
Александра Петровна!
Вот почему злит и досадно делать такую безделицу для Т<ычины>: Однажды из Тычины / Я перевел терцины, и очень милые о Коцюбинском, а потом Иуда Тарасенков режет мне целую книгу переводов, подобных названному, в том числе и Тычину[227].
Можно понять негодование Пастернака, но здесь в его представлениях о могуществе Тарасенкова наблюдался явный перехлест. Затеять сборник Тарасенков еще мог, но закрыть, «зарезать» — для этого существовали совсем другие люди. Пастернаку претила лживость Тарасенкова. Но она его окружала повсеместно.
Поминаемый Пастернаком Лутохин (Луконин) в своем выступлении на поэтической секции Союза писателей, говоря о проблемах советской поэзии по итогам 1948 года, один из ударов наносит по Тарасенкову: «Конечно, критическая деятельность Анатолия Тарасенкова за последний период ограждает его от лагеря эстетов и космополитов, и ничего общего с ним не имеет. Но Тарасенков сегодня должен понять, а мы сегодня должны это сказать ему со всей прямотой, что многое на его кривом и шатком пути переплеталось с самым явным эстетством, многое в его критическом творчестве и многое в практической редакторской деятельности играло на руку врагам боевой советской поэзии. <…> Тарасенкову надо еще и еще подумать о своей деятельности. Не может существовать в нашей среде критик с двойным мнением, с двойным счетом. Надо, чтобы Тарасенков высказался о своих ошибках, высказался бы о деятельности критиков-космополитов и эстетов, помог бы нам яснее разглядеть врагов нашей поэзии и сам проявил непримиримое свое отношение к ним»[228].
Фадеев попросил Тарасенкова не останавливаться на достигнутом мартовском покаянии 1949 года, закрепить его статьей в журнале. Да и Софронов высказывал эту мысль на собрании. Партия попросила, и Тарасенков пошел выполнять указания. Стрептомицин Тарасенкову помог. И смерть его произойдет не от туберкулеза, а от истерзанного, разорванного надвое, сердца.
В 1950 году, в феврале, лежа в санатории, Тарасенков получит письмо от «опекающего» его Софронова, речь будет идти об уходе из издательства «Советский писатель»: «Твое желание уйти, пересмотрев старые свои заблуждения, войти на правильную дорогу мне лично очень понятно, может быть особенно сейчас. Важно ведь не только декларировать, а делать»[229]. Тарасенков делал, отдав себя полностью в руки старших товарищей, товарищей по партии.
Советская власть выработала ритуалы, не снившиеся даже самым отсталым народам: от покаянных самоистязаний на партийных собраниях до изничтожения самых близких людей. Здесь было важно именно, чтобы не только чужой бил чужого, а близкий близкого: сын — отца, отец — сына, брат — сестру, товарищ — товарища. Особенно ценилось принесение в жертву друзей, учителей, наставников. Не могло быть ничего выше сталинского божества, которое освобождало всех от всякой морали.
Итак, Тарасенков писал в статье «Заметки критика», вышедшей в номере 10 журнала «Знамя» за 1949 год:
Долгое время среди части наших поэтов и критиков пользовался «славой» такой законченный представитель декадентства, как Борис Пастернак. Автор этих строк тоже несет долю вины за либеральное отношение к творчеству Пастернака, в частности, за неверную оценку книги «Земной простор»,данной на страницах журнала «Знамя» в 1945 году. Философия искусства Пастернака — это философия убежденного врага осмысленной, идейно направленной поэзии.
«Книга, — писал Пастернак, — как глухарь на току. Она никого не слышит, оглушенная собой, себя заслушавшаяся… Поэзия подыскивает мелодию среди шума словаря и, подобрав ее, как подбирают мотив, предается затем импровизации на эту тему (альманах "Современник". № 1 за 1922 г.). Пастернак возвеличивает представителей гнилого буржуазного искусства. Он писал не так давно о французском декаденте Верлене: "В своих стихах он умел подражать колоколам, уловил и закрепил запахи преобладающей формы своей родины, с успехом передразнивал птиц и перебрал в своем творчестве все переливы тишины внутренней и внешней (газета "Литература и искусство" от 1 апреля 1944 года)».
Характеризуя таким образом творчество одного из видных представителей западноевропейского декадентства, сам Пастернак занимает позицию, очень близкую к тому, как он трактует Верлена. Идеал поэта — дрозды:
По их распахнутым покоям
Загадки в гласности снуют.
У них часы с дремучим боем,
Им ветви четверти поют.
Таков притон дроздов тенистый.
Они в неубранном бору
Живут, как жить должны артисты.
Я тоже с них пример беру.
(«Земной простор», стр. 20–21. 1945)
Трудно понять, что означают «загадки в гласности» и каким образом они «снуют» по покоям.
Это обычная пастернаковская заумь. Но зато из этих стихов нетрудно понять, что поэт намеренно отъединяет себя от мира человеческой борьбы, утверждая какое-то свое, особое право на «артистизм», на дроздовью песню — без слов и смысла. Это зашифрованная теория «искусства для искусства».
Когда Пастернак обратился к великим темам Отечественной войны, он — написал несколько слабых, вялых стихотворений. Но и здесь проявилось в полной мере его художественное мировоззрение декадента. В стихотворении «Ожившая фреска», описывая сталинградское сражение, он говорит о земле, которая «воет как молебен», дым взрывов напоминает ему кадильницу, а воин Советской Армии — Георгия Победоносца.
И мальчик облекался в латы,
За мать в воображеньи ратуя,
И налетал на супостата
С такой же свастикой хвостатою.
В другом стихотворении — «Преследование» — Пастернак говорит о «молитвенном неистовстве», якобы присущем советским воинам. В третьем стихотворении — «Зарево», — говорил о Москве. Пастернак называет ее «первопрестольной». Победу над врагом он ассоциирует со сказочной дымкой, «подобной завиткам на стенах в боярской золоченой горнице и на Василии Блаженном». Система религиозно-мистических образов, посредством которых Пастернак попытался представить борьбу советских людей против фашизма, глубоко чужда нашей современности. Пастернак изображает ее искаженно, уродливо.
Позиция Пастернака — последовательная позиция идеалиста и формалиста, идущего вразрез с путями советского искусства. Не удивительно, что Пастернака поддерживают враги советского народа. Английский профессор С.М. Боур, например, говоря о поэзии Пастернака, просто захлебывается от восторга. «Замечательная восприимчивость», «великий талант передачи ощущений», «динамическое восприятие жизни», «могучий поэт русского мира» — такими выражениями переполнена статья достопочтенного профессора в «Британском союзнике» № 5 за 1946 г.
Творчество Пастернака — наиболее яркое проявление гнилой декадентщины. Сам он, видимо, чувствуя свой разрыв с народом, перестал публиковать новые стихи»[230].
Даже трудно представить, скольким друзьям и знакомым и совсем далеким людям Тарасенков читал с упоением стихи Пастернака, которые теперь называл «заумью». Говорят, что он часами, самозабвенно мог открывать чудеса пастернаковской поэтики, ее смыслы.
Однако Фадеев сказал Тарасенкову, приезжая к нему в Конюшки (они работали над какой-то важной статьей): «Ты должен понимать, что гораздо лучше, когда мы сами будем бить друг друга, чем если нас начнут бить оттуда сверху!» Мария Белкина не помнила, что это была за статья, могла быть и та — о Пастернаке.
А при чем же тут Фадеев? Разве Тарасенков сам не несет ответственности за свои поступки? Ведь смог же Борщаговский, несмотря на то, что был тесно связан с Симоновым, а затем им же был бит, уйти в творчество, начать работу над большим романом «Русский флаг». Не каяться, вести себя достойно. Борщаговский мог, а Тарасенков нет. Тарасенков не был большим критиком, он умел талантливо любить чужие стихи, загораться ими, был прекрасным редактором журнала, гениальным собирателем поэзии, коллекционером. Собирательство давало ощущение счастья и свободы лишь тогда, когда он один на один, как скупой рыцарь, оставался со своими сокровищами. Но сокровища можно было отнять, отобрать в любой момент. А талант можно забрать только с жизнью человека. Тарасенков давно уже не дорожил жизнью, но он невероятно дорожил сокровищем, своей коллекцией. Обладая даром, талантом, человек мог быть свободен в самой несвободной ситуации. Талант выводит человека из беды, из положения зависимости.
Для Фадеева Тарасенков оказался очередной щепкой, которые в избытке летели из стороны в сторону, хотя он и относился к нему с симпатией, но мог и пожертвовать в любой момент. И Фадеев выбросит Тарасенкова, когда в нем пропадет необходимость.
Со второго отречения от Пастернака для Тарасенкова начинается обратный отсчет его последних лет жизни. Хотя ему будет суждено пройти еще одно испытание прежде, чем покинуть этот мир.
Луговской и космополиты
Кампания борьбы с космополитами сошла на нет уже в апреле, после того, как наверху было решено остановить шквал антисемитских публикаций. Вишневский в дневниковых записях от 30 марта 1949 года пишет: