м свобода, / Мир и величие земли».
Однако несмотря на прямую мольбу, выраженную в этих строках, Сталин Льва Гумилева не выпустил. Три недели Ахматова провела в Москве, возя передачи сыну. Она шлет письма в самые разные инстанции. В ответ — молчание. Это был знак, который прочитывался как возмездие.
Пастернак обрадовался, что стихи Ахматовой появились в печати. В письме Нине Табидзе он написал об этом так восторженно, видимо, до конца не понимая, истинных мотивов, которые вызвали их к жизни.
Вы, наверное, уже видели в «Огоньке» стихи Ахматовой или слышали об их напечатаньи, — писал он 6 апреля 1950 года — Помните, я показывал Вам давно часть их, причем не лучшую. Те, которых я не знал и которыми она дополнила, виденные, — самые лучшие. Я страшно, как и все, рад этой литературной сенсации и этому случаю в ее жизни, и только неприятно, что по аналогии все стали выжидающе оглядываться в мою сторону.
Но то, что произнесла она, я сказал уже двадцать лет тому назад, и один из первых, когда голоса звучали реже и в более единственном числе. Таких вещей не повторяют по нескольку раз, они что-либо значат, или ничего не значат, и в последнем случае никакое повторение не может поправить дело[242].
Драма Ахматовой, которая заклеивала в сборнике 1958 года эти постыдные стихи, состояла в том, что она знала про себя, что эти строки отравили ее, но была вынуждена принести себя в жертву. Пастернак, судя по письму к Нине Табидзе, не мог и предположить, что Ахматова писала неискренне. Он часто мерил по себе поступки других людей и предполагал, что ее стихи подобны тем, которые он написал о Сталине 1 января 1936 года «Мне по душе строптивый норов», где в первой части говорилось о художнике (т. е. о самом себе), а во второй о некоем человеке-поступке, живущем за кремлевской стеной. Пастернак свое взаимодействие со Сталиным определил в стихотворении как двухголосую фугу, которая соединяет два крайних начала. Пафос того стихотворения, написанного по просьбе Бухарина и напечатанного в «Известиях», был связан с надеждами 1936 года на потепление общего климата в стране и общую гуманизацию режима. Однако процессы, последовавшие в конце 1936 года, а затем и 1937-го, опрокинули эти надежды. Теперь ожидать чего-либо подобного было бы наивным.
Но Пастернак был импульсивен и чувствителен, умел обольщаться и соблазняться действиями власти, в отличие от Ахматовой, видящей объемно механизм сталинского режима, еще с начала 20-х годов, знавшей цену большевистской власти, никогда не обольщавшейся и не верящей ей.
В том же письме Пастернак вдруг неожиданно говорит о том, что его многие считают мучеником, а он абсолютно счастлив, так как трудится и т. п., но доказывать обратное он не может, тогда решат, что он скрывает истину, а он гордый, он не хочет всем и каждому говорить, что не мученик. Безусловно, многие, видя, как проходит его жизнь над переводами, как давно он не появляется на публике, как шатко его положение, не случайно постоянно вокруг него постоянно носятся слухи о предполагаемом аресте, не могли не видеть в нем мученика, страдальца. Но для Пастернака такая роль, как, впрочем, и вообще ЛЮБАЯ РОЛЬ, была неприятна и неприемлема. Он желал всегда быть самим собой, иметь право на ошибку.
Но через год он признается в одном из писем, что его нет в литературе, но он старается не думать об этом. Он должен дописать роман, должен помогать семье Ольги, Ариадне Эфрон, кормить свою семью.
События 1950 года
В огромных письмах к Тарасенкову, которые Вишневский иногда писал как утром, так и вечером, он очень точно освещает картины внешней политики, в которой он настоящий дока. Его письма передают сгущающуюся атмосферу холодной войны, на фоне которой разворачивается печальная жизнь советских людей, находящихся по другую сторону «железного занавеса».
Итак, 4 февраля 1950 года Вишневский пишет:
Враги упрямо ведут курс на конфликт. США и Европа израсходовали в последние 5 лет в 10 раз больше, чем Гитлер израсходовал в 1933-39 гг. на войну. Ты это знаешь? — Накоплены огромные запасы вооружения, прокладываются автострады, строятся порты, аэродромы и пр. Развертывается европейская коалиционная армия Монтгомери. Но: мы имеем две лучших в мире армии: Советскую и народную армию Китая. Солдаты этих армий не знают соперников в поле. Это не американские шалопай с «Виллисов» и мастера с жевательной резинкой, презервативами и пр.
Накопление ВОЕННОЙ ОПАСНОСТИ развивается неудержимо… Необходима боеготовность. Кричать по-локафовски «ура, на войну!» нет ни малой необходимости. Труд народа не надо тревожить. Но меры предупредительные необходимы и многое сделано. Техника наша идет вперед неудержимо… Нас не захватят врасплох, как 22-го июня. (Тут и радары и пр. и пр.) Но я полагаю, что на войну США и пр. сразу не рискнут, Маленков ясно обещал им — наведаться в Америку… (Речь 6.XI.49). Поняли. Подумают и о тылах в Европе[243].
И в тот же вечер 4 февраля впечатления с кулуаров пленума Союза писателей.
Фадеев тянет воз. Усталый, провернет все дела по Сталинскому комитету и в Барвиху на лечение. У него со здоровьем все хуже… Симонов покрыт красными пятнами от нервной экземы… Тоже явно переутомлен. Китай, потом Пленум, книга о Китае, журнал и пр. и пр. Это сверхнагрузка… Леонов на время Пленума смылся в поездку, приехал как раз 3-го… Он мрачен, болеет внутренней мукой неработы… что чувствуется сразу. Горбатов получил 4 месяцев отпуска и в Кисловодске полощется в водах, дышит и пишет… Ему необходимо во всех отношениях выступить с новой книгой. — Тихонов в Польше. Панферов на месте, переживает Пленум… Корнейчук в Париже на комитете мира…
Все заняты, так или иначе…
Лежнев раскопал новые ценные материалы о Шолохове. Лелеет новое издание книги. Читал ли ты ее? Критиковали ее сильно. Он хочет выправить… <…>
А. Платонов догорает. Мы дали ему 10 тысяч на переезд на юг. Поможет ли это?.. Талантливый, но мрачный автор…
Шмыгнул сегодня мимо Юзовский. Я не повернул и головы. Вот тип, выпускавший кровь из меня годами! Эстет, «шляхтич». Как он писал о «низколобых, мрачных матросах, ненавидящих культуру»… (его, Юзовского, формалистическую культуру). Ну, он получал своего рода и от меня… Гурвич в письме на 37 страницах кается. В центре письма специальное покаяние о «Мы, русский народ»… Он вредительски испохабил эту вещь в канун войны…[244].
Мрачная атмосфера жизни на фоне постоянной внешней и внутренней угрозы прочитывается даже в строках вечно бодрящегося Вишневского. А слова о прошмыгнувшем Юзовском и подлом Гурвиче, который вечно критиковал высокий дар драматурга-моряка, а теперь кается на 37 страницах — непережитый до конца кошмар разоблачения космополитов. Мария Иосифовна тоже была вынуждена ходить на очередной пленум Союза писателей, составляя в письмах к Тарасенкову подробные отчеты обо всех событиях. И ей пришлось встретиться в коридоре с тем же Гурвичем и Яковлевым, в свое время ошельмованными Тарасенковым. Они сделали вид, что ее не узнают. Белкина говорила, что каждый раз шла в Дом писателей с тайным страхом, кто еще отвернется, брезгливо посмотрит на нее, а вдруг и плюнет в ее сторону. Она никогда бы не пошла на этот позор, но Тарасенков был слаб и болен, а ей стало его жалко. Она не могла скрыть от него, хотя пишет об этом вскользь, что встретила Данина, которого уже год как нет в Москве; он был вынужден после событий 1949 года уехать в геологическую партию, изгнанный отовсюду. Мария Иосифовна радостно отмечает, что он поздоровался с ней за руку. А ведь Тарасенков выступал на собраниях и поносил его.
Пленум проходил как обычно; тягостно, скучно, произносились заупокойные речи, «текла вода». Правда, Мария Иосифовна посылала больному Тарасенкову едкие заметки о разных персонажах, которые записывала во время собраний, чтобы хоть как-нибудь скрасить свое пребывание на них.
В центре пленума оказалась уже некоторое время длящаяся интрига с Ермиловым и возглавляемой им «Литературной газетой». Как главный редактор газеты он доживал последние дни. Свою черную работу по пропагандистскому обеспечению «холодной войны» он выполнил, теперь от него старались избавиться.
Его снятие с должности главного редактора, по сути, и привело Твардовского, а затем и Тарасенкова в «Новый мир».
Смена декораций
Вишневский оказался в самом центре интриги с Ермиловым. Вечером 10 февраля он описывал Тарасенкову хронику событий:
Вчера ночью от 12 до 2 часов мы узкой группой совещались насчет «Лит<ературной> газеты». Положение стало нетерпимо. В ЦК мы сообщили свое мнение, сообщили о нарушениях парт<ийной> дисциплины со стороны Ермилова, о неявке его на секретариат, его заявлении: «мне нечего говорить с вами» и пр. Ермилов далее отказался печатать заключительное слово генсека на Пленуме (!)… Дальше идти некуда…<…>
Утром собрались снова на квартире Фадеева. Снова продумали… А.Н. Кузнецов?.. Поликарпов?.. Федосеев?.. Отпадали. Остановились на Шепилове и Сатюкове. К 2 ч. дня отправили Сашу в ЦК… Он был принят перед секретариатом ЦК. Ему сказали, что вчера т. Сталин сказал: «На эту газету нужен человек с именем. Газета интеллигенции и международная. Полагаю: Симонов…» Началось заседание секретариата ЦК. Оно шло 2 часа[245].
И вот, как вспоминал Симонов, Фадеев предложил ему возглавить «Литературную газету», если Твардовский согласится взять от него «Новый мир». Симонов писал, что Фадеев очень благоволил к Твардовскому и страстно хотел втянуть его в какое-нибудь большое общественное дело.
Твардовский, в свою очередь не имевший никакого опыта в издании журнала, решил просить Тарасенкова стать у него заместителем, но так как тот был в санатории, то Твардовский сам отправился «сватать» его в журнал.