Много всего говорили. Уже ушли из жизни все ее современники, все, кто помнили Тарасенкова. Однажды она сказала мне: «Когда же он меня оставит в покое, и я перестану вести с ним нескончаемые беседы? Я хотела написать его историю и освободиться, но не смогла…».
И дело было вовсе не в огромной любви, которая соединила этих людей; Мария Иосифовна говорила с легкой насмешкой о своем браке, нет, скорее всего, их связала и при жизни, а особенно после смерти, — его больная совесть и ее пронзительная жалость к нему. И мне показалось, что это чувство сильнее Вечной любви.
Эпилог
В 1958 году Пастернака исключали из Союза писателей за «Доктора Живаго» и за Нобелевскую премию. Пастернаку пришлось поставить подпись под письмом к Хрущеву, с просьбой, чтобы его не высылали из Советского Союза, и отказом от Нобелевской премии, затем было письмо в «Правду», которое должно было выглядеть как покаянное, но видно было, что оно написано под жестким давлением. Ни в 1937-м, ни в 1949 году, а теперь, по сути в вегетарианские времена, он вынужден был писать то, что раньше не делал ни при каких обстоятельствах, но теперь из его близких сделали заложников. Его пытались низвести до всех тех, кто каялся, кто бил себя в грудь и клялся измениться. Эту школу прошли за сталинские времена почти все советские писатели, кроме Пастернака. Даже Ахматова сделала то, что от нее хотели. И вот дождались: Сурков и Софронов, Суслов и Поликарпов, — ведь не могли они забыть, как всего десять лет назад требовали, чтобы он покаялся, или, как говорили тогда, «разоружился перед партией».
Поэтому и проработки Пастернака, которыми занималась не только писательская общественность, как было раньше, но и вся страна носила самый разнообразный характер. Разумеется, были ретроспекции в прошлое. И вот тогда Алексей Сурков, давний недруг и недоброжелатель Пастернака, вспомнил, что у него был у него такой апологет — критик Тарасенков.
Казалось бы, можно было бы радоваться, что Тарасенкова вспомнили не как хулителя, не автора лживой, покаянной статьи, а именно как апологета. Но Мария
Иосифовна увидела в этом мрачный знак: «Я подумала, что Тарасенков все же умер вовремя — ему пришлось бы и в третий раз отказываться от Пастернака! Ведь приезжала же специально из Ленинграда Панова, умный, честный, много выстрадавший человек, знающий и любящий поэзию. Приезжала, чтобы выступить против Пастернака, а ведь могла бы и не приезжать, сказалась бы больной. Что было взять с нее, с беспартийной. Ведь выступал же Борис Слуцкий против Пастернака и понес потом этот тяжкий крест. А Сергей Антонов, который писал тогда такие честные рассказы. А другие… А ведь были уже иные времена, уже не сажали, уже царствовал Никита! Так что же это — и_н_е_р_ц_и_я страха?! Ведь им-то всем было и не обязательно выступать! А вот Тарасенкову — ему пришлось бы обязательно, это было, так сказать, — "его тема"! Его не спасли бы инфаркты, ему пришлось бы выступить в порядке партдисциплины!»[304]
Не желала она своему мужу нового позора, а хотела, чтоб настал покой в его смятенной душе.
Я тогда поняла смысл слов «упокоиться с миром». Не могли и не знали советские писатели покоя ни при жизни, ни после смерти. Да что писатели! Все советские люди его не знали. И, наверное, поэтому так беспокойна и наша жизнь.
Что же осталось в итоге? Сострадание Марии Иосифовны к своему мужу. Любовь к Пастернаку всего их поколения — Данина, Белкиной, Тарасенкова, Казакевича. Поэтическая библиотека.
Любовь, жалость, труд…
Будем же и мы милосердны к тем, кому выпало жить в те страшные поры.
ПРИЛОЖЕНИЕ
ИСТОРИЯ БОРЬБЫ С Д.А. ПОЛИКАРПОВЫМ(сентябрь 1944 — апрель 1946)
Записал А.К. Тарасенков
7 апреля 1946 г.
Москва
В конце августа 1944 года я вместе с Вишневским в составе новой редколлегии журнала «Знамя» приступил к работе. С первых дней Поликарпов сделал ряд шагов, стремясь установить свою диктатуру над журналом.
Осенью 1944 года в «Знамени» был устроен вечер нескольких офицеров-фронтовиков с их рассказами о впечатлениях, о летних операциях Красной Армии. Выступал полковник генштаба Болтин. Он много говорил о внешней щеголеватости румын, о недостаточном внимании к внешнему виду бойцов Красной Армии. Это очень не понравилось присутствовавшему на собрании Поликарпову. Он написал записку Вишневскому: «Что это за мелкобуржуазная болтовня?», — швырнул ее в президиум и вышел демонстративно вон.
Через несколько дней он встретил меня в ССП. Начался крик:
— Вы что это за сборища устраиваете в «Знамени»? Черт знает, кого выпускаете без контроля! — мат стоял непереносимый. Я начал отвечать резко, в тон Поликарпову.
Он горячился все более.
— Прошу со мной в таком тоне не говорить! — сказал я и вышел из его кабинета.
К этому же времени относятся первые запреты Поликарпова.
Из готовой верстки № 9-10 он вынул рассказы Успенского за то, что в них рассказывалось о «микроклимате» ленинградской осады. Поликарпов усмотрел в этом влияние антимарксистских теорий Тэна. Скандалы по отдельным вопросам участились…
Одновременно Поликарпов все время делал ходы ко мне, пытаясь превратить меня в своего доверенного агента внутри «Знамени». Он предложил мне почаще беседовать с ним, воздействовать в нужном направлении на Вишневского и т. д. Я от этих попыток Поликарпова резко отмежевался, обо всем поставил в известность Вишневского. «Агентом Поликарпова в "Знамени" быть не собираюсь, буду вести старую самостоятельную линию журнала», — таково было внутреннее решение.
Первая крупная стычка с Поликарповым произошла по поводу дневников Веры Инбер. Мы приняли к печати эту вещь. Устроили вечер в клубе писателей, выступали и я, и Вишневский.
После этого Поликарпов вызвал меня к себе.
— Повлияйте на Вишневского, чтобы не печатать этот дневник. Он мне не нравится.
Я сказал Поликарпову:
— Дневник принят мной и Вишневским и всей редколлегией к печати. Менять свою точку зрения не могу и не буду.
— Тогда я напишу вам письмо в редколлегию. Письмо такое действительно вскоре пришло. Трудно было с Тихоновым. Он боялся печатать дневник. Вел себя на редколлегии половинчато, трусливо. В конце концов, все же редколлегия подтвердила решение свое печатать вещь Инбер.
Тогда Поликарпов вызвал к себе Инбер и посоветовал снять вещь из печати. Инбер не согласилась. — «Вы имеете политические возражения против моей вещи?» — «Нет».
— В чем же дело?
— Она очень личностна, слишком много о себе, о писательском труде…
Инбер ответила:
— Почему если инженер пишет книгу, подробно рассказывает о производстве стали, а поэту нельзя писать о том, как рождается его произведение?
Поликарпов промолчал.
Затем он обжаловал поведение «Знамени» в управление пропаганды и агитации ЦК партии. Еголин, Орлова, Иовчук встали на нашу точку зрения, дневник был разрешен к печати. На этом Поликарпов не успокоился. Он попытался организовать против Инбер статьи в «Лит<ературной> газете». Из этого ничего не вышло, критики один за другим отказались писать.
В дальнейшем Поликарпов принял все меры, чтобы дневники Инбер не вышли отдельной книгой: тонко был организован провал книги на редсовете «Сов<етского> Писателя». Я там не был. Дрался за Инбер Вишневский.
Фыркал Поликарпов на «Молодую гвардию» Фадеева, говорил, что это не ахти какое произведение, но на этот раз на открытую борьбу не решился. Презрение и насмешки вызывали у Поликарпова Алигер, Инбер. Об Инбер он не выражался в разговорах наедине иначе как «Вера Ёбнер»…
Попытался устроить разгром поэмы Алигер «Твоя победа». Возмущение вызвала у него глава о евреях. Было устроено осенью или летом 1945 года совещание на квартире Тихонова. Присутствовали Тихонов, Алигер, Поликарпов, Симонов, Маршак, я, еще кто-то. Подвергли критике главу. Алигер потом ее переделала. Но здесь Поликарпов вел себя сравнительно мягко.
В ходе встреч, разговоров Поликарпов всегда шел навстречу во всех материальных вопросах для «Знамени», обещал щедрое снабжение и деньги мне лично, но в вопросах литературы все время проявлял стремление утвердить свои личные вкусы, отличавшиеся крайним произволом и «странностью». О Берггольц он мне говорил: «Ну, это эстонская еврейка». Об Алигер: «Ну эта расхристанная, из молодых да ранняя…». Хвастался тем, что, будучи главой радиокомитета, не пропустил в эфир поэму Антокольского «Сын». Очень помню глупое и резкое выступление Поликарпова против Бека на дискуссии по поводу образа офицера в советской литературе. Поликарпов обвинил Бека в эсеровской трактовке взаимоотношений героя и толпы. Затем, вопреки решению правления ССП весной 1945 года, вычеркнул Бека из списка произведений, представленных Союзом на Сталинскую премию.
Несколько раз вел со мной странные разговоры о том, что в «Знамени» печатается слишком много авторов с нерусскими фамилиями… «Не думайте только, что я антисемит», — предупреждал тут же Поликарпов.
Зимой 1945 года, после того как «Знамя» напечатало очерки Славина, Гуса и Агапова о Германии, Поликарпов устроил проработку этих вещей на президиуме ССП. Заранее им было организовано глупое, вульгарное выступление холуя Астахова, Кожевникова и др. Славина, однако, писатели не дали в обиду. Агапову немного влетело, Гуса раздолбали. Явно, все это было нужно Поликарпову для ущемления «Знамени».
Но особенно резкими отношения мои и «Знамени» с Поликарповым приняли после того, как он прочел принятую нами к печати вещь В. Пановой «Спутники». Снова письмо в редколлегию с требованием не печатать вещь. Испуганный Ярцев из издательства звонит мне:
— Есть ли у тебя чем заменить Панову? Вещь горит. Я ответил, что «Знамя» вещь все равно напечатает.
Затем я послал Еголину большое письмо с жалобой на Поликарпова. Приложил вещь Пановой и письмо Поликарпова.