зменяют им, советские люди глубже переживают любовь, чем я изобразила, и прочие глупости, но все это говорилось миролюбиво, даже как бы отечески. В заключение повел меня в другой конец 2-го этажа, в комнату, где был накрыт (очень парадно) стол и накормил прекрасным завтраком — чудный бифштекс и какое-то очень вкусное вино. Я поняла, что в этой комнате особо харчуется писательское руководство.
За столом П<оликарпов> продолжал все тот же разговор. Главное он добивался двух вещей:
1) чтобы я написала, как нежно и чутко Данилов всегда относился жене и 2) чтобы муж Лены ее не покидал. Я отказалась категорически, понимая, что этим будет разорвана живая ткань вещи, т. е. именно то, что нравилось всем читавшим ее. Я сказала Поликарпову, что писатель сам распоряжается судьбами и поступками своих героев. Он ответил, что я неправа и когда-нибудь это пойму. На это я просто не ответила, и мы разошлись недовольные друг другом.
Было это, если память мне не изменяет, в декабре 1945 года, а в январе, к моей великой радости, вышел № 1 «Знамени» за 1946 год, там была напечатана первая половина моей повести, и сейчас же начались звонки письма от самых разных людей с изъявлениями удовольствия и поздравлениями.
В том числе пришло большое письмо от Тарасенкова о том, что моя повесть хорошо встречена в Москве, и там была фраза: «Говорят, что Вашу повесть прочел и одобрил человек, чье имя Вам должно быть дороже всего. Слово "имя" было вычеркнуто и заменено словом "мнение"». Тогда я еще поняла, что этим мне открывается широкая дорога в литературе, но, конечно же, было лестно.
Однако настал февраль, и шел день за днем, а № 2 «Знамени» с окончанием «Спутников» не выходил. Я стала беспокоиться и день ото дня беспокоилась все больше, понимая силу П<оликарпова> и боясь его козней. Я уже к тому времени изверилась в свою удачу, боялась опять внезапного удара судьбы. Прошел февраль, прошел и март — «Знамени» с окончанием «Спутников» все не было. Я решила ехать в Москву и принять судьбу лицом к лицу.
3 апреля 1946 года я была с утра в редакции «Знамени». С порога объявила, что приехала оттого, что хочу знать судьбу № 2-го, и сразу услышала радостные голоса женщин, работавших в редакции — Ф.А. Левиной и Ц. Дмитриевой: «Вышел, вышел! Вот, получайте!» — и в руках моих очутился долгожданный № 2. Я немедленно разыскала в нем окончание «Спутников» и успокоилась. Но это было далеко не всё. Вышел Тарасенков, повел меня в свой кабинет и сказал:
— Я должен Вам задать несколько вопросов.
И рассказал, что ему звонил Поскребышев («А он, учтите, никогда не звонит по своей инициативе»), и спрашивал обо мне — кто я и что. Я отвечала Анатолию Кузьмичу, ничего не утаивая. Потом он задал мне свои вопросы. Последний был такой:
— Как поздно можно к Вам звонить по телефону?
В редакции был телефон моего дяди Ильи Ивановича, у которого я обычно останавливалась. Я отвечала, что звонить можно когда угодно. А<натолий> К<узьмич> сказал:
— Я Вам позвоню вечером — может быть, очень поздно, но непременно позвоню, чтобы сказать, кто из нас двоих останется на работе: я или Поликарпов.
Конечно, он ни словом не заикнулся о том, что в этот день решается его тяжба с П<оликарповым>. Но я сама поняла, что предстоит нечто весьма значительное, и от всей души взмолилась мысленно, чтобы на работе остался Тарасенков. —
Вечером я не легла спать в обычное время, а ходила по передней и коридору, где висел телефонный аппарат. Долго я ходила. Наконец, уже около двух часов ночи раздался трезвон. Я схватила трубку, сказала: «Слушаю» и сейчас же услышала веселый голос А<натолия> К<узьмича>:
— Вера Федоровна? Ну, у меня для Вас два сообщения: первое: я остаюсь на работе. Второе: не могу гарантировать Вам это на сто процентов, но на 99 гарантирую Сталинскую премию!
Это уже превосходило все мои фантазии и мечты: этакая путевка в жизнь мне, отовсюду выгнанной и лишенной всего, в том числе куска хлеба для моих детей! В голове у меня поднялся такой сумбур, что я даже и не нашла достаточно весомых слов, чтобы как следует поблагодарить добрейшего А<натолия> К<узьмича> за его внимание и защиту. Впрочем, этот умный человек и без слов понимал меру моей благодарности.
И начались дни моего триумфа.
Не помню, 4 или 5 апреля был звонок из областной комиссии Союза, чтобы я сейчас же туда пришла. Я, конечно, побежала бегом, и А.Д. Карцев сказал, что сейчас я с ним и с A.A. Караваевой поеду в редакцию «Правды». Подали прекрасную машину, мы втроем сели и поехали. Я была в «Правде», в ее бюро жалоб, еще в 1936 году, прося, чтобы мне разрешили работать где-нибудь. Конечно, из этой просьбы ничего не проистекло, мне только в очередной раз дали почувствовать, что я, жена репрессированного, пария, и не скрою, что теперь я входила в вестибюль «Правды» с некоторым злорадным удовлетворением: считали меня недостойной быть даже больничной сиделкой, так вот же вам!
Редактором «Правды» был тогда Поспелов. Он принял нас в своем кабинете очень радушно. Я сидела против него за его столом, а A.A. Караваева и А.Д. Карцев — рядом на диване, а в сторонке был накрыт стол с великолепными по тому времени яствами — икрой, семгой и т. д., нас собирались угощать.
Но сначала пришли еще два человека: Ю.Б. Лукин, которого я уже знала по областной комиссии Союза, и второй, незнакомый, впоследствии оказавшийся В. Кожевниковым. Они повели меня в другую комнату и тоже стали задавать вопросы. Между прочим, кто-то из них спросил:
— А почему Вы не написали об оккупации?
Я сказала, что, откровенно говоря, я не сделала этого, потому что читала книгу В. Василевской «Радуга», и так как не видела во время оккупации решительно ничего, что написано в этой книге, то и не сочла возможным писать об оккупации. Лукин и Кожевников переглянулись и улыбнулись, и я поняла, что эта улыбка относилась не ко мне, а к тому, что наворочено в «Радуге». Я еще сказала:
— Ничего того, что там написано, не было и не могло быть, так как немцы считали Украину своей и заигрывали с украинцами.
И мы пошли пить чай в кабинет Поспелова.
И вот наблюдение, в точности которого я уверена: не только я в тот день была именинница и радовалась происходившему. Радостные лица были и у Караваевой с Карцевым, и у Лукина с Кожевниковым, и у Поспелова. Видно, эта маленькая победа литературы им всем была приятна.
Дома в Борисоглебском переулке уж нечего и говорить, как были довольны дядя Илья и его жена Наталья Федоровна.
Но я уже долгонько у них жила, и, застеснявшись их обременять, переехала в те дни в рекомендованную мне Союзом комнату в Плотниковой переулке. И, едва переехала, почти сразу расхворалась. Узнав по телефону о моем нездоровье, А.Я. Бруштейн велела мне зайти, и ее муж, проф. Бруштейн, дал мне таблетки, которые меня вылечили. И вот настало 7 апреля — день, когда А<натолий> К<узьмич>сделал свою запись.
В тот день я поздно проснулась у себя в Плотниковом переулке и, проснувшись, услышала стук в дверь.
— Входите! — сказала я, и вошел B.C. Озернов, товарищ Д<авида> Я<ковлевича> по службе в тылу, впоследствии — муж моей Натальи.
— Вы что, — спросил он, — только что проснулись? Вставайте скорей, идите на улицу, там вывешена «Правда» с большущей статьей о вас и ваших «Спутниках».
Я живо оделась, и мы с В<ладимиром> С<еменовичем> пошли разыскивать щит с «Правдой», и я на улице прочла эту статью, превозносившую меня до небес.
А затем я повела Володю в клуб Союза писателей в ресторанчик, еще тот старый, под библиотекой. Там я угощала Володю хорошим завтраком. За соседним столиком завтракали какие-то незнакомые мужчины, и мы услышали такой разговор:
— Да кто такая эта Панова?
— Кто ее знает, откуда-то с периферии, из района.
— Вы подумайте, из-за бог знает кого снимать такого человека, как Дмитрий Алексеевич.
— Ну, не она же его сняла, — вмешался еще чей-то голос. Я поняла, что моя история нынче обсуждается всюду. А вернувшись в Плотников пер<еулок>, получила телеграмму из Ленинграда, от Д<авида> Я<ковлевича>. Смысл ее был таков: «Я знал, что это к тебе придет, но не думал, что так скоро». Ну, и конечно, поздравления.
Так я вошла в литературу. Взлетела счастливая чаша весов. С тех пор много было и горя, но что делать!
В жизни не бывает одно только хорошее. Во всяком случае, с тех пор я хоть материально ни от кого не зависела и хоть отчасти могла компенсировать моих детей и маму за пережитые лишения.
Еще были попытки как-то меня прижать в процессе издания «Спутников» отдельной книгой, но и эти попытки были отбиты, — незримая защита окружала мою повесть. И «Спутники» выдержали множество изданий, прежде чем вошли в то мое Собрание сочинений в 5 томах, подписка на которое сегодня производится в Ленинграде.
11 октября 1969. В. Панова.
Комарово
Иллюстрации
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Абакумов Виктор Семенович (1906–1954, расстрелян), министр государственной безопасности. 306, 447
Августа, сестра Уткина. 254
Авдеев Валерий Дмитриевич (1908–1981), профессор, доктор биологических наук; сын Д.Д. Авдеева. Адресат писем Б.Л. Пастернака. 209, 234, 444
Авербах Леопольд Леонидович (1903–1939, расстрелян), руководитель РАППа. Редактор журнала «На литературном посту». 167, 411
Агапов Борис Николаевич (1899–1973), писатель, публицист. 404
Агранович Леонид Данилович (р. 1915), кинодраматург, режиссер. 9, 262, 263, 294, 295
Агранович Мира (Раппопорт; псевд. Мирова), поэт-переводчик, жена Л.Д. Аграновича. 294, 295
Адалис Аделина Ефимовна (Ефрон; 1900–1969), поэт, переводчик. 29, 416
Адуев Николай Альфредович (Рабинович; 18951950), поэт. 109
Азадовский Марк Константинович (1888–1954), фольклорист, филолог и литературовед. 205