Подробностей он не знал. Слухи были слишком противоречивы, но все сходились на одном — это сенсация.
…И вот я снова еду на Сунгирь, через двенадцать лет после того, как впервые услышал это название. Ехал и вспоминал прошедшие годы, своих товарищей, которые давно стали учеными, сделали немало важных и интересных открытий. Но все равно, когда заходил разговор о том, первом лете, когда мы начинали раскопки Сунгиря, воспоминания становились живее и ярче.
Стояла поздняя осень, последние дни октября. Уже облетела листва на деревьях, ветер был холодный, но он разогнал серые сплошные тучи, и над Клязьмой, над холмами Боголюбова и такой знакомой церковью Покрова, видневшейся вдалеке, сверкало голубое осеннее небо. Прежде ровное поле между кирпичным заводом и стоянкой теперь было взрыто карьерами, ямами, и только на обочине, возле дороги, невесть как сохранившиеся в холода, голубели сунгирские васильки.
А вот и наш карьер! Я чуть было не прошел мимо, так он зарос бурьяном, и только небольшой деревянный вагончик на колесах, из трубы которого вился дымок, позволил мне догадаться, что раскоп где-то рядом.
Не рядом — почти под ногами. Под коричневым клеенчатым навесом, растянутым на шестах, я увидел легкий складной столик с чертежами и фотоаппаратами. Рядом с ним стоял Бадер. В плаще, натянутом поверх шубы, в теплых ботинках, в перчатках, он стоял полуобернувшись ко мне, то ли размышляя, то ли рассматривая что-то в глубине навеса.
Я задержался на краю раскопа, чтобы еще продлить странное, несколько тревожное ощущение пульсирующего времени, когда отсчет тысячелетий вдруг перебивается отсчетом годов, а потом кажется, что не было этих лет, ты просто отлучился на десять — двадцать минут — может быть, за ножом или кистью в лагерь бегал — и сейчас возвращаешься на свое рабочее место…
Подошвы скользят по вырубленным в глине ступеням, я чуть не падаю и съезжаю вниз.
Бадер поворачивается, с минуту вглядывается в меня.
— Андрей? Вот неожиданность! Как вы узнали? Ведь я никому не велел говорить!..
Я объясняю. Он качает головой.
— Уже вся Москва, говорите, знает? Ну, совсем работать нельзя будет! Нет, к вам это не относится. Ведь вы сунгирец, один из первых…
Я объясняю, что приехал не только посмотреть. Если есть работа…
— Ну что вы! Видите, у меня и рабочих уже никого нет! Все сделано, расчищено. Теперь жду реставраторов и художников, чтобы начать разборку. Постойте! Ведь мы с вами говорим, а вы ничего не видели!
Под навесом в глубине раскопа из земли вырезан «стол» — узкий, длинный. На нем, как в музейной витрине, очищенные даже от мелких крупинок земли, лежат два красных скелета — головами друг к другу, как те фигурки из Гагаринского жилища, вырезанные из одного куска бивня.
Вот оно, то сокровище, о котором мы так мечтали двенадцать лет назад! Вторая — или уже третья, четвертая? — сенсация Сунгиря! Я не могу даже как следует рассмотреть погребение, у меня с непривычки рябит в глазах, и я засыпаю Бадера вопросами:
— Отто Николаевич, а почему они такие маленькие? Подростки? Ведь это второй раскоп? И здесь где-то было и первое погребение? Как нашли? И опять масса бусин?
Бадер, помолодевший, радостный, совсем такой же, как в прежние годы, уже готов отвечать, но спохватывается, смотрит на часы и серьезнеет.
— Андрей, давайте разговаривать потом! Вечером, позже, — сколько угодно! Сейчас должны приехать геологи из Москвы, завтра — археологи-ленинградцы… А столько еще надо успеть сделать! Пока смотрите…
Это — мальчики. Два скелета, головы вместе. Сначала мне показалось, что они усыпаны крупицами розовой земли. Но это бусины. Сотни, тысячи просверленных овальных и прямоугольных бусин покрывали кости. Они лежат рядами поперек груди, вдоль костей рук и ног, как и у первого скелета. Несколькими рядами они охватывают запястья и щиколотки, как браслеты. А рядом с ними, на руках, — настоящие браслеты из пластинок бивня, по два, по три сразу.
Бадер склонился с планом над костяками. В его руках цветные карандаши — синий, желтый, зеленый. На плане бусины нанесены простым карандашом. Он вглядывается в их положение на скелетах, закрашивает рисунки то одним, то другим цветом, в зависимости от того, как они лежат — выше или ниже, и постепенно становится видно, что одноцветные цепочки бусин повторяют очертания одежды, на которой они были нашиты.
Самые крупные бусины сверху. Под ними ряды более мелких. Разные бусины — разные части костюма. Вот эта цепочка бусин идет вдоль руки: она была нашита на рукав и сохранила его очертания. Такие же «цепочки» вдоль ног — своеобразные «лампасы», которыми расшиты штаны. Сверху их перехватывают ряды крупных бусин — следы каких-то повязок. А здесь, на черепе, мелкие бусины лежат рядами, и от них спускаются другие «цепочки». Это остатки шапочки. Выше бусин, на темени, в определенном порядке — концами в стороны и вниз — лежат просверленные клыки песца.
Так вот почему мы и раньше находили на Сунгире в таком количестве бусины и клыки-подвески! Я уже не помню, кто из нас рисовал воображаемый портрет сунгирца, и невольно приходит мысль: как мало мы знаем и по каким крупинкам приходится это знание собирать!..
Бусины, «шапочка», браслеты — это было и в первом погребении. Оно представлялось совершенно исключительным по своему богатству. Но здесь еще и перстни: целиком вырезанные из бивня, тонкие, изящные, по два-три на пальце.
На груди у каждого погребенного — длинные острые булавки. А мы-то принимали их за обломки шильев!
Я не выдерживаю молчания. Бадер приостановился, чтобы отдохнуть, и я забрасываю его вопросами. Он и доволен и недоволен: работа не ждет, но кто из археологов откажется поделиться радостью такого открытия?
— Вы знаете, каким событием для науки стал первый сунгирец. Так вот, теперь мы можем уже уверенно говорить о «сунгирском костюме». Он был почти однотипен. Смотрите…
Но смотреть пришлось в другую сторону.
У края карьера остановился автобус. Затем другой. Вереница людей спускается по скользким ступеням в раскоп, и Бадер со вздохом складывает план. Приехали московские геологи.
— И вот так, Андрей, уже вторую неделю! — со смешанным чувством досады и гордости говорит мой старый учитель и идет встречать гостей.
…Сунгирь, Сунгирь! Пока раздавались восклицания восторга и удивления, я отправился бродить по заросшему карьеру и, взбираясь на многолетние отвалы земли из раскопов, пытался найти остатки наших, первых… Напрасное дело! За эти годы на Сунгире раскопали больше трех тысяч квадратных метров площади. Пожалуй, ни одна палеолитическая стоянка не может похвастаться таким размахом работ. Казалось, все изучено, все открыто, кончается культурный слой… Но вот еще один сезон раскопок — и все начинается сначала…
Вернулся я, когда Бадер уже рассказывал.
— …Мы ждали это погребение. Первое, найденное в 1964 году, находилось всего в нескольких метрах от того, что вы видите сейчас. В этом году мы начали с участков, окружавших первое погребение. И выяснилась любопытная картина…
Все это я представляю: как шел сначала пустой суглинок, как потом появились первые косточки, пятна, клинья от морозобойных трещин… Место первого погребения окружали остатки нескольких костров и яма. В ней лежали роговые мотыжки, служившие древним сунгирцам вместо лопат. Они делали их из трубчатых костей лошади и бизонов. Вместе с мотыжками лежали комки охры, два куска бивня и… хвост песца.
Так, может быть, действительно древние сунгирцы похоронили здесь своего колдуна?!
— Когда мы начали разбирать культурный слой в том месте, где вы видите сейчас это двойное захоронение, — рассказывал Бадер, — мы наткнулись на человеческий череп, сильно поврежденный солифлюкцией. Вокруг него лежали бусинки, клыки песца, колечко-перстень, две каменные подвески и кремневый наконечник. Ну что ж! Конечно, было очень обидно, что от погребения так мало осталось! Но я помнил, что над первым погребением точно так же лежал человеческий череп. Может быть, и здесь так? Действительно, чем глубже становился наш раскоп, тем больше попадалось пятен и полос охры в почве…
Полтора месяца, с 18 августа до 3 октября, сантиметр за сантиметром ножами снимали слой. Не лопатами, не совками — ножами. Иногда переходили на специально выструганные лопаточки, узкие, не шире плакатного пера: на одной стороне — лопаточка, на другой — острие для рыхления земли. Чтобы ничего не нарушить, чтобы не повредить бусину или кость, если на нее наткнешься…
— И вот… — Голос Бадера стал прерывист. Я видел, что он снова переживает все, о чем рассказывает. — Это было третьего октября. Фактически мы достигли уровня погребения — яма была хорошо видна. На следующий день при расчистке возле одной из ее стенок мы наткнулись на кость. Бедренная кость! Нога? Значит, вторая нога возле другой стенки? Копаем. Есть нога — толстая! Но они лежат слишком далеко друг от друга… Великан? Нет, таких великанов не бывает! Копаем дальше, в конце ямы. Еще две ноги! На этот раз стопы, осыпанные бусинами… Что за черт! Два покойника? Тогда один должен лежать между ног другого?.. Начинаем расчищать другой конец ямы — и здесь пара ног! Три пары ног — это уж слишком! Расчищаем второе бедро, которое нашли вслед за первым, и видим, что это не бедро, а прямая и гладкая кость. Палица из бивня мамонта? Вот интересно! Таких палиц еще никто не находил. Чистим дальше, дальше… Позвольте, у мамонта таких длинных костей не бывает! Это не палица! Но что же? И вот, — Бадер делает эффектную паузу, — перед вами громадное копье, два метра сорок два сантиметра!..
Трудно рассказывать о переживаниях, о разговорах и восторгах. Об этом не пишут в научных статьях и отчетах, но именно эта атмосфера, которая окружает каждое открытие, и составляет главное в жизни археолога. Я знал, что впереди целый вечер, когда, точно так же как в былые годы, мы отправимся в сумерках к Клязьме и мой учитель будет снова рассказывать о раскопках, волнениях и находках. А пока, протиснувшись поближе к погребению, старался рассмотреть его как можно лучше и представить, что здесь когда-то произошло…