По-видимому, древние берендеи хоронили своих покойников в бересте, точнее, в широком берестяном цилиндре. Но он короткий. Следовательно, покойник был сложен втрое и связан. Скорченное погребение!
Обычно погребенные в неолитических могильниках лежат вытянувшись. «Скорченников» находили главным образом на юге, в степях. Еще один довод в пользу южного происхождения берендеев! Какой череп у этого берендея? Тоже южный — круглый, европеоидный?
Шурик суетится. Он то откидывает в сторону торф, то ложится на живот и сдувает пылинки с бересты.
Еще осторожнее, чем раньше, я начинаю разрезать и разворачивать бересту. Теперь уже не только Шурик, но и Хотинский полулежат рядом затаив дыхание.
Разворачивать — не то слово. Слои приходится снимать по кусочку, по чешуйке…
Под первым слоем бересты оказывается второй. Между ними проложены стебли осоки и несколько тонких струганых палочек, концы которых я заметил раньше. Ах вот оно что! Такие палочки идут и под вторым слоем — это каркас.
— Они веревками перевязаны, — тяжело дыша, говорит Никита.
— Где? Да, веревки… Неолитические веревки!
Веревки распадаются на отдельные клочки. Скорее мешочек из полиэтилена! В лаборатории реставраторы найдут способ их укрепить и выяснят, из чего они свиты. Кажется, лыковые…
Цилиндр оказался сделан из трех слоев бересты. Каждый слой обложен палочками, травой и перевязан — для прочности. Только когда мы все сняли, зарисовав и сфотографировав, перед нами открылся скелет. Колени и кисти рук его были сложены под подбородком, ноги плотно прижаты к телу. Наверное, пришлось покойнику подрезать сухожилия, чтобы придать ему эту позу. По заросшим черепным швам, по зубам, стертым и ветхим, видно было, что берендей этот стар — ему было не меньше 70–80 лет, если не больше.
Работая кистью, я заметил на костях какой-то странный черный налет — остатки ткани. Большая часть ее распалась, прикипела к костям, но все-таки нам удалось отделить несколько кусков величиной с ладонь. Ткань была темно-коричневой, редкой, похожей на грубую мешковину, и под лупой хорошо были видны поблескивающие волоски пряжи.
Когда все было расчищено и упаковано, мы смогли встать, выпрямиться и отдышаться.
Под берестой лежал рыжий, никем не потревоженный торф. Интересно, что берендея похоронили не под настилом, а рядом. Это спасло его от разрушения. Я бы тоже никогда не догадался искать его в чистых слоях торфа.
— Выходит, берендеи хоронили своих покойников рядом с домом. Интересно: почему? — спросил Хотинский.
Почему? На это, наверно, было много причин. Может быть, они боялись выносить кладбище на берег — покойники могли попасть в руки врагов. В первобытном обществе умерший был даже более дорог и важен для рода, чем живой. После смерти он оставался в роду и считался его незримым охранителем. Ему следовало приносить жертвы и всячески его ублажать. Именно поэтому берендеи могли похоронить своего старого сородича рядом с жилищем. Так он становился незримым стражем поселка.
Увы! Этот старый берендей не смог охранить стоянку от врагов ни в древности, когда запылал поселок на болоте, ни теперь, когда его разрушили сначала рабочие торфопредприятия, а потом мальчишки. Он сохранил только себя. И на этом ему спасибо!..
— Последний подарок берендеев! — пробормотал я, глядя на пустую яму.
Шурик встрепенулся.
— А вы знаете, ребята говорят, на шестом участке, где гараж раньше был, тоже черепки есть. Только там давно не работают.
— Что же ты раньше молчал? — закричал Хотинский.
— Забыл… Я сам еще туда не ходил, все собираюсь…
Мы с Никитой переглянулись.
— На шестой участок?
— Конечно! Давай, Шурик, лопаты в машину…
И по мягким торфяным полям мы отправились в плавание по Берендееву болоту…
Нет, второй такой стоянки мы не нашли — ни тогда, ни позже. Берендеево-I, как называется теперь это поселение, осталось единственным в своем роде. И хотя на болоте нам удалось отыскать на суходолах другие стоянки, уже обычные для этих мест, там в древности жили иные «берендеи». Может быть, те, что и сожгли наше свайное поселение.
«Нашему» Берендееву-I всегда не везло. Его сначала сожгли, а потом разрушили и его остатки.
Эх, берендеи, берендеи!..
Глава третьяВилла у моря
Так смотри, рыбак, не проспи завтра! — хлопнул меня по плечу Кузьма Иванович. (За глаза все рыбаки звали бригадира Кузей Маленьким.) — В море пойдем, крестить тебя в рыбацкую веру будем…
Мы сидели на причале и смотрели, как опускается в море солнце. Обширная Караджийская бухта казалась отлитой из стекла. Вечернее солнце высветило далекий мыс, на котором свечкой горела белая и тонкая башня старинного маяка, облило красными потоками степь и домики Оленевки. Перед нами на бетонном скате причала, готовые к спуску, стояли осадистые широкоскулые фелюги. Официально они именовались мотоботами, но в просторечье рыбаки сохранили старое название, укоренившееся в Крыму еще с турецких времен.
На Тарханкут, собственно на Тарханкутский полуостров, самую западную оконечность Крыма, я приехал из любопытства к новым местам и к изумительно красивому морю. Нигде больше не приходилось мне видеть такого ярко-синего моря, такой прозрачной воды, когда на десятиметровой глубине можно рассматривать на дне камни и следить за движением рыб.
Здесь выжженная каменистая степь, жаркая и пустынная, лежит под белесым южным солнцем. Над ней царствуют зной и ветер. Впервые попав в этот край, я счел Тарханкут за осколок тех древних, давно уже не сохранившихся степей, о которых напоминают белесые гривки ковыля, суслики, столбиками стоящие возле своих норок, да редкие теперь дрофы, большие и важные птицы, степенно разгуливающие вдали от дорог…
Сам полуостров, если можно было бы взглянуть на него сверху, являл собой плоскую треугольную скалу. Сдутая ветрами, смытая зимними дождями почва сохранилась только в ложбинах. Пласты известняка, слагавшего Тарханкут, лежат в степи огромными плитами, создавая впечатление каких-то гигантских построек древности, сглаженных и разрушенных временем.
Я поселился в Оленевке. Белые домики села растянулись вдоль берега лимана, отделенного от залива широкой полосой песчаной пересыпи. Это и был крайний предел Тарханкутского полуострова, который оканчивался двумя длинными мысами, охватившими, словно руками, глубокую бухту. На одном из мысов стоял старинный маяк, на другом находился рыбачий причал. Наплававшись с маской и ластами, я приходил к рыбакам. Здесь пахло морем, рыбой, высыхающими водорослями — горьковато, тревожно, точно в эту смесь запахов вошли синие просторы и белые паруса былых кораблей.
На причале был свой, особенный мир. Люди собрались сюда разные. Больше других мне нравился Кузьма Иванович Апанасенко. Невысокий, уже пожилой, с добрым сморщенным лицом, почти черным от загара, с ловкими руками, в которых мелькала игла, стягивая прорехи в сети, он был потомственным черноморским рыбаком. Подсев рядом и распутывая сеть, Апанасенко рассказывал мне о рыбах, о том, где и когда надо выметывать сети, о своем отце, передавшем сыну секреты рыбацкой науки. Мне хотелось выйти с рыбаками в море. Апанасенко знал об этом, но молчал. И только теперь, когда надежда иссякала, последовало приглашение.
— Что, Кузьма Иванович, домой пойдем? — подошел к нам помощник бригадира Филипп Никитович. — Проверил я, все готово…
Апанасенко надвинул на лоб выгоревшую кепчонку.
— Пойдем, Филя, пойдем… Так ты смотри не проспи завтра-то! — напомнил он мне на прощание.
Рыбаки добирались домой на велосипедах, по шоссе вокруг лимана, а я — пешком по длинной песчаной пересыпи, отделявшей лиман от бухты. В степи пахло полынью и чабрецом. Пряный запах был особенно явствен по вечерам, и, проходя по остывающему песку, я как бы погружался в теплый и плотный поток, стекающий из степи в море.
На следующее утро Феодора Григорьевна, моя хозяйка, уступившая мне маленькую комнатку с окном в огород, разбудила меня чуть свет. Чтобы скорее попасть на причал, я решил идти не по пересыпи, как обычно, а, выйдя на дорогу, свернуть за колхозным садом прямо на берег лимана, мимо скотных дворов. Я спешил и не сразу заметил, как среди раковин, сначала редко, потом все чаще и чаще, под ногами начали мелькать красные окатанные черепки. Дома на юге обычно кроют черепицей. Ее красные обломки валялись по всей Оленевке. Но, когда среди раковин вдруг мелькнула ножка амфоры, я остановился.
Греческая амфора? Откуда она здесь? А вот и обломок ручки! Чуть дальше из-под груды ракушек высовывался черный блестящий черепок. Такой хороший, густой и глянцевый черный лак был у древних греков не позднее IV века до нашей эры.
В душе моей происходил разлад: археолог ссорился с рыбаком. Если первый умолял подождать, осмотреть все вокруг, то второй и слышать не хотел — второй спешил на причал, где должны были уже спускать на воду фелюгу. Сначала археолог переспорил. Отгибая руками кусты бурьяна, я осмотрел несколько метров берегового обрывчика. Так и есть! В обрывчике, правда очень редко, торчали черепки амфор. Здесь находились остатки древнегреческого поселения.
«Ну что, доволен? — спросил с раздражением рыбак археолога. — Тогда клади черепки в карман и марш вперед! Никуда от тебя не денутся древние греки…» — «Ну еще минутку… Вот только здесь посмотреть!» — доказывал археолог. «Хватит, хватит! Посмотришь вечером или завтра», — настаивал рыбак.
В конце концов рыбак пересилил и, засунув археолога в карман вместе с черепками, припустил по берегу к причалу.
— Пришел? — чуть повернулся в мою сторону Апанасенко, когда я взбежал на причал. — Помогай подпорки выбивать!..
Подхватив кувалды, мы с Филиппом Никитовичем встали у подпорок, сдерживавших фелюгу на берегу.
— Давай! — властно скомандовал Апанасенко.
Один, другой удар — и летят в сторону подпорки. Судно чуть покачнулось. Заурчала лебедка, выпуская носовой канат. Скрипя и покачиваясь на натянутых тросах, фелюга сползла по настилу и плюхнулась в воду. Наш моторист был уже в рубке. И сейчас же, еще не успели разойтись волны, застучал мотор, запыхал синим дымком, заплевал водой охлаждения.