какой-то знак отличия, вроде тех «церемониальных жезлов», что были найдены с мальчиками на Сунгире.
И грабители пропустили все это богатство? Нет. В могиле, открытой Дашевской, находился если не сам грабитель, то косвенный виновник грабежа… Подросток был гунном. Эти кочевники отличались одной особенностью: с младенческих лет детям бинтовали голову так, что кости черепа могли расти только вверх. Поэтому у всех взрослых гуннов черепа деформированные — сдавлены с боков и сильно вытянуты. Может быть, такая форма соответствовала гуннскому понятию красоты.
О том, что мальчик гунн, свидетельствовала не только форма его головы и погребенные части коня (теперь можно было точно утверждать, что над могилой положили шкуру коня с головой и ногами), но и все вещи — пряжки, удила — были чисто гуннскими. Что же произошло?
Полчища гуннов, пронесшиеся по южным степям на запад, нанесли последний удар по античному миру в Причерноморье.
Часть гуннов переправилась зимой по льду через Керченский пролив в Крым, прошла его из конца в конец, сея смерть и разрушение. Большинство древних городов так и не встало из руин, после гуннского погрома жизнь в них прекратилась. Может быть, этот мальчик был сыном вождя или бачей — мальчиком для увеселений, но никак не рядовым гунном. Это доказывали и украшения его одежды, и уникальный золотой осел.
Во время похода мальчик умер или был убит в стычке возле Беляуса. Гуннам надо было его похоронить. Но сами гунны не насыпали курганов. Обычно они хоронили своих покойников в уже существовавших курганах — сарматских, скифских и еще более древних, оставшихся от бронзового века. Над беляусскими склепами тоже возвышались небольшие курганы… Вряд ли гунны думали о грабеже. Но когда, копая могилу, они наткнулись на склеп, соблазн оказался велик, тем более что с погребенными могли быть драгоценности. Кстати, и золотая серьга не гуннская, я греческая! Дальнейшее можно представить достаточно точно. Вычистив склеп, похоронив в нем владельца золотого осла и положив над ним шкуру коня, родственники устроили тризну. А потом — или в честь покойного, или просто упившись кумысом — они раскопали и разграбили находившийся рядом второй склеп. Очищать его от костей им было ни к чему…
Вот над этими склепами, не подозревая об их существовании, мы и прошли в тот день…
А вернулись на виллу мы только на следующий вечер. Мы — я и Шилик. Когда все уселись в машине и Коробов стал выезжать на шоссе, Шилик спохватился:
— Друзья, давайте доедем до лимана! Это же близко совсем!
— А зачем? — недовольно спросил Щеглов, которому хотелось поскорее вернуться в лагерь. Он беспокоился об оставшихся ребятах и сыне.
— Берег посмотреть! — ответил Шилик. — В прошлый раз я ехал и вроде нашел место, где лиман раньше с морем соединялся…
Мы выехали на шоссе и помчались вниз, к белевшей впереди длинной пересыпи. Она отделяла лиман от моря и тянулась на несколько километров. У песка шоссе кончилось, и началась тяжелая, разбитая дорога по песчаным буграм. Неожиданно впереди, примерно в том месте, где, по расчетам Шилика, могли быть остатки древнего русла, соединявшего некогда лиман с морем, мы увидели несколько палаток. На берегу, полувытащенная на песок, лежала большая белая шлюпка.
— Это еще что за экспедиция? — с недоумением произнес Щеглов. — На туристов не похоже…
— Может быть, гидрографы приехали? — предположил Коробов. — Вон и катер у них недалеко от берега. Сейчас узнаем!
Машина остановилась неподалеку от палаток.
— Да тут аквалангисты! — воскликнул Шилик, выскакивая из машины. — У них и компрессор стоит!
В центре между палаток был вкопан деревянный стол, за которым сидело несколько человек — загорелые докрасна, здоровые и крепкие парни в плавках. Возле палаток лежали ласты. Около компрессора, вроде тех, что при уличных работах подают сжатый воздух к перфораторам, в большом ящике стояли акваланги.
Мы поздоровались. Нам ответили радушно и пригласили к столу.
— Что же вы здесь исследуете? — поинтересовались мы.
Высокий парень с худым лицом и болтавшимся на груди «курьим богом», как называют такой круглый камень с дыркой, объяснил. Нежданно-негаданно мы попали в лагерь подводной археологической экспедиции, которую возглавлял Владимир Дмитриевич Блаватский. Блаватский в университете читал нам курс античной археологии. В те годы он основал при Институте археологии специальную подводную археологическую экспедицию. Как известно, за последние три тысячелетия берега Черного моря значительно изменили свои очертания. Они опускаются, и портовые части древних греческих городов оказались теперь под водой. Блаватский с помощью аквалангистов-любителей осуществил первые подводные раскопки в нашей стране, выяснив действительные размеры затопленных городов. Кроме этого, опрашивая рыбаков и проводя подводные разведки, он составлял подводную археологическую карту, на которой отмечалось, где и когда находили у берегов целые амфоры, их обломки и прочие древности. Фактически это была карта древних кораблекрушений. Мечтой Блаватского было найти целый древнегреческий или римский корабль, подобно тем, что открывали археологи и любители-аквалангисты в Средиземном море. Ведь если мы знаем что-то о технике того времени, знаем или можем себе представить наземный транспорт древних, то все сложное и развитое «морское дело» — судостроение, перевозка грузов, оснастка кораблей — известно нам гораздо хуже. До начала подводных исследований археологи довольствовались изображениями судов на мозаиках, фресках, вазах и монетах, а также описаниями, сохранившимися в трудах древних авторов.
Но у Блаватского была еще одна надежда, о которой он с воодушевлением рассказывал нам на лекциях. Он считал, что лишь поиски затонувших кораблей и подводные раскопки могут вернуть утраченные, известные нам лишь только по упоминаниям, труды древних авторов. Рукописи на пергаменте и папирусные свитки, заменявшие грекам и римлянам наши книги, хранились и перевозились в медных цилиндрических футлярах — цистах. То, что не сохранилось на и в земле, при удаче могло оказаться на одном из таких погибших кораблей…
— Здесь не так давно при подводных работах нашли несколько амфор, — сказал нам Юра Мишнев, один из сидевших за столом аквалангистов. — Вот в прошлом году мы начали разведку и нашли еще…
— Ну-ну, знаю! — поддакнул Щеглов. — Мне Блаватский говорил об этом. А сам-то он где? Здесь?
— Нет, он позже приедет. Мы только на днях приехали сюда. А замещает его Борис Георгиевич…
— Петерс? — вмешался я в разговор. — А где же он?
— Вы знаете его? Скоро вернется: в Евпаторию уехал вместе с нашим врачом.
— Ну и что же вы сейчас делаете? — допрашивал Мишнева Щеглов.
— Готовимся к раскопкам. Там вон, — он махнул рукой в сторону моря, — видите поплавки? Во-он белеются. Это буйки над амфорами — еще шесть штук за эту весну вымыло из песка… Спускаемся, зондируем дно…
Окончить он не успел. Вернулся Шилик, уже успев познакомиться с аквалангистами.
— Саша, у них там уже три амфоры поднято. Они у Петерсовой палатки лежат! — еще издали закричал он.
— Это мы позавчера подняли, — объяснил Мишнев, шагая с нами по песку. — Боялись, что шторм будет, потеряем или замоет их…
— Ты подумай, хорошие какие! — присел Щеглов рядом с амфорами. — Гераклейские! И клейма есть… Пожалуй, ровесниками виллы будут!
На песке рядом с палаткой лежали три амфоры и несколько их обломков: горла с ручками, большой кусок стенки с ножкой. В отличие от тех, что находят при наземных раскопках, эти амфоры были окатаны, обтерты песком. На многих оказались наросты известняка, торчали острые головки полипов-балянусов.
— А глубоко лежали? — спросил Коробов у Мишнева.
— Метра три-четыре… Здесь море не глубокое, дно ровное.
— И прямо на дне?
— Прямо на дне. Так из песка и высовываются… Тут как шторм — так обязательно новые амфоры отмоет. Да мы и местных жителей спрашивали, говорят, монеты находили, черепки…
— Слушай, Александр Николаич, — обратился Шилик к Щеглову, — а что, если мы здесь на денек останемся? Работу я свою почти кончил, Андрей тебе не нужен сейчас… Завтра и вернемся…
— Завтра я не могу заехать за вами, — сказал Коробов.
— Не надо заезжать! На попутных доедем…
— И у нас машина есть, — поддержал Мишнев. — Петерс вот-вот приехать должен…
— А где вы спать будете? — посмотрел на нас с подозрением Щеглов.
— Устроимся! Борис устроит…
— Это не проблема! У нас и мешки есть, и палатка свободная, — отозвался Мишнев.
Так и решили. В самом деле, уж очень хотелось нам посмотреть на подводную работу археологов, понырять, увидеть амфоры. Да и повидать Петерса, с которым я кончал университетский курс. Невысокий, черный, сутуловатый, с быстрой скороговоркой, при которой он проглатывал окончания слов, Петерс был человеком с героической биографией. В 1942 году, когда ему исполнилось пятнадцать лет, он ушел на фронт к отцу и стал разведчиком. Он был ранен, награжден, прошел всю войну, а вернувшись, сел за парту, чтобы стать геологом. Когда мы отвечали у доски урок или сбегали на стадион через черный ход, Петерс уже не первый год прокладывал по гольцам и рекам в якутской тайге труднейшие маршруты в поисках алмазов. После этого он работал геологом в Средней Азии и там, соприкоснувшись со сказочным и красочным Востоком, пленяющим своей древностью, решил изменить свою жизнь. Теперь, чтобы учиться на историческом факультете, Петерсу пришлось работать на заводе — днем работать, а вечером ходить на лекции и семинарские занятия.
Первыми на призыв Блаватского заняться подводной археологией откликнулись Борис Петерс и его приятель, тоже студент вечернего отделения, Иван Смирнов. Пара получилась колоритная: маленький, нервный и энергичный Борис и высокий, широкоплечий, медлительный Иван Смирнов. Они, как атланты, выносили на своих плечах все первые экспедиции. Но Иван умер — нелепо, мгновенно, в несколько дней — от рака легких, и теперь всеми подводными делами в институте заведовал Борис Петерс.