— Что ж, по-твоему, хозяин виллы контрабандой занимался?
— А кто его знает! Я думаю, этот Парфений не зря чужую монету в стену замуровал: свою, херсонесскую, пожалел!..
В тот вечер к нам снова приехал Володя Коробов. Теперь он стал частым гостем на «вилле Парфения», как согласно окрестили мы это место. В самом деле, ну что такое «усадьба у бухты Ветреной», как пишется в научном отчете? Здесь жили живые люди, для которых Тарханкут стал новой родиной, которые осваивали этот полудикий край Скифии… и понемногу разрушали его. Теперь Тарханкут приходится восстанавливать заново, исправлять ошибки, сделанные два тысячелетия назад.
Сопровождая Коробова в его поездках, я мог видеть, как все дальше в степь уходят поля пшеницы и кукурузы, для полива которых бурят скважины и поднимают жесткую минеральную воду с глубины 60–100 метров. На этой воде вырастают лесополосы, первые сады, цветут в палисадниках и на улицах розы, так удивившие меня по приезде. Щеглов признался, что и его точно так же поразило обилие роз — в городе, в колхозах, вдоль дорог.
— Может быть, это тоже наследие греков? — пошутил Шилик.
— Может быть, — отозвался Коробов. — Я раньше как-то не интересовался археологией, а теперь, после того что увидел и узнал, буду бороться за виноградники на Тарханкуте! Если у греков получалось, то с нашей техникой это еще проще!
— Значит, розы — наследие греков? — улыбнулся я. Мне удалось кое-что узнать об их появлении на Тарханкуте, не от Коробова, окольными путями. — Давайте я расскажу вам историю, которая, может быть, тоже станет одной из легенд Крыма…
— Давай рассказывай! — уселся Шилик поудобнее. — Люблю слушать!
Коробов посмотрел на меня с удивлением и хотел что-то сказать, но потом сдержался.
— Так вот, — начал я, — жил-был на свете парнишка, который очень любил красоту…
— А когда он жил? — спросил Шилик.
— Не перебивай! Жил — значит, жил. А когда вырос, решил, что самое интересное дело, которое только есть, — это выращивать на земле деревья, злаки, цветы и виноград. Этот паренек стал агрономом. Он окончил сельскохозяйственный институт, и его послали работать в степь. Направо была степь и налево, впереди и сзади — везде одна ровная пустая степь. И в этой жаркой, сухой степи стояли домики. В них жили люди, которые распахивали степь, засаживали ее кукурузой и пшеницей, а чтобы они росли, добывали воду из глубоких колодцев.
Молодой агроном приехал в эту степь зимой, когда дули холодные ветры, выпадал снег, превращающийся в грязь. И в степи, и в поселке было скучно и неуютно. Но настала весна, степь зазеленела, начался сев, и агроном подумал, что он попал в самое красивое место на земле. Но все это скоро кончилось. Не успела вырасти трава, как ее сожгло солнце. И хотя посевы поднимались и зеленели, в поселке опять стало голо и пустынно.
Тогда молодой агроном подумал: весной здесь красиво, но как же живут эти люди остальное время без красоты? Без цветов, деревьев, птиц? Он очень любил розы. И однажды, отправившись в командировку, в Москву, привез с собой много саженцев самой красивой розы, которая называлась «Глория деи». Эти ростки он посадил на центральной площади поселка. И когда розовые кусты зацвели, то все увидели, как это красиво… А что было дальше, Володя?
— Что дальше? Просто все люди хотят жить красиво, вот и все! Одни сажают георгины, другие розы…
— Так вот кто виновник! — рассмеялся Щеглов. — Но ведь от твоих кустов весь Тарханкут розами покрылся! А мне говорил: греки, наверное!..
Володя даже покраснел сквозь свой оливковый загар. Но так оно все и было. По секрету от Коробова обо всем этом мне рассказал его заместитель, такой же молодой паренек, как и сам Володя. А меня эта история тронула не меньше, чем открытия Щеглова. Да и было между ними много общего. Если один, занимаясь, казалось бы, «чистой» историей, находил в слоях времени зерна и корни древнего плодородия Тарханкута, то второй как бы шел за ним следом, своими руками восстанавливая утраченный в веках яркий наряд земли…
Тарханкут. Вверху — обрывистые берега Тарханкута. Внизу — раскопки древнегреческой виллы. Так выглядят остатки кладовой с пифосами, в которых хранилось вино, зерно и масло.
К. К. Шилик ведет электроразведку на древнегреческой вилле.
Тарханкут. Амфоры, поднятые археологами со дна моря.
Аквалангисты-археологи. В центре — Б. Г. Петерс.
Тарханкут. Золотой осел, серьга и серебряная пряжка из погребения мальчика-гунна на Беляусе.
Тарханкут. Вверху — барельеф с изображением Геракла, найденный экспедицией А. Н. Карасева на городище «Чайка». Внизу — клеймо астинома Омфалика на черепице, которой была покрыта древнегреческая вилла.
Руины Херсонеса.
Глава четвертаяГород живых людей
Не раз и не два убеждался я в правоте старой пословицы: «Тише едешь — дальше будешь». Бывает, нестерпимо хочется попасть в какое-либо место, а все никак не выходит: то надо срочно написать статью, то экспедиция, то возникают неотложные заботы, то слишком поздно, то слишком рано… И когда, наконец, желание исполняется, оказывается, что приехал ты «в самое время».
Приблизительно так получилось у меня с Ольвией.
В то «тарханкутское» лето, возвращаясь от Щеглова, я побывал у Карасева. Меня интересовал не только найденный здесь рельеф с Гераклом. Холм вблизи Евпатории, получивший свое название — «Чайка» — от дома отдыха МХАТа, расположенного рядом, приобрел неожиданную известность. Сначала здесь нашли великолепную бронзовую статуэтку амазонки, затем — этот рельеф. Но для археологов «Чайка» была интересна другим. Под большим песчаным холмом, поросшим кустами серебристого лоха, скрывались остатки огромного здания. Александр Николаевич Карасев, начальник Чайкинской экспедиции, считал, что это остатки эмпория — крепости-фактории, входившей в систему укреплений херсонеситов на побережье северо-западного Крыма. Возможно, первого эмпория, построенного на этой земле.
— Вы только посмотрите, посмотрите, какая великолепная кладка! — В восклицаниях Карасева, сопровождавшего меня по раскопам, чувствовалось почти физическое наслаждение от этих башен и стен. — Классика! Лучше, чем в самом Херсонесе, построено! Блоки, огромные, отесанные со всех сторон, подогнаны друг к другу… И по линеечке, как по струне, положены! Ни на сантиметр отклонения нет! Ах, какие они были строители!..
Высокий, сутулый, в выгоревшей кепке с огромным козырьком, который не мог прикрыть его большой облупившийся нос, в пиджачке и полотняных брюках, с палочкой, этот пожилой человек мог часами ходить, показывать и восхищаться строительным искусством греков. Влюбленный в античность, Карасев сам был архитектором и не только знал, но как бы чувствовал замыслы своих древних коллег. В этой исключительной интуиции ему не было равных. По мнению Щеглова, Карасев «видел» любое античное здание под землей лучше, чем вся аппаратура Шилика…
Карасев считал, что, изучая даже одну только «Чайку», можно проследить последовательность освоения здешних земель херсонеситами и всю последующую историю края после походов Диофанта.
— Вот пожалуйста, — останавливался он над очередным раскопом. — Подвальные помещения. А что такое подвал? Это грандиозный элеватор! Херсонеситы хранили в этих подвалах огромные запасы зерна, собранного с равнины. Годами могли хранить зерно и ждать, когда поднимутся на него цены. Элеватор, крепость — дворец настоящий! А что потом с ним стало!..
Карасев в непритворном огорчении махнул рукой.
— Что потом, Александр Николаевич?
— «Что, что»… Скифы пришли! Вот безалаберный народ! В такое чудесное здание — и скот загонять! Ведь все эти помещения служили у них вместо скотного двора или стойл.
— А сами они где жили?
— В стенах. У них стены «жилые» были. Вот, изволите видеть: стена, скифская. Из камней сложена. Ни подтески, ни прямизны — эвон какая кривуля. Две стенки из камня, а между ними мешками с песком заложено… На нас похоже, русская смекалка: быстро, быстро, раз-раз — и укрепление готово. А за стеной — комнатушки. Вот здесь под порогом строительную жертву нашли: лепной скифский горшочек, а в нем от барашка косточки. И горшочек негодный уже, и косточки обглодали. Такие строительные жертвы в Неаполе Скифском часто находят. Барашек, козленок, иногда заяц…
— Так чем же вам такие смекалистые скифы не нравятся? — подцепил я Карасева.
— Баламуты! Ничего серьезного! Вспомните хотя бы, как Дарий их преследовал. Он — за ними, они — в степь. Наконец персы взмолились: давайте сражаться! Ну, выстроились друг против друга. Только персы хотели начать — вдруг у скифов переполох, пыль столбом, повернулись и ускакали… Что такое? А заяц перед войском пробежал! Вот скифы и забыли о персах — за зайцем погнались, видите ли! Плюнули персы с досады и ушли — разве с такими воевать можно?!
За тот день, что я провел на «Чайке», я окончательно успел плениться Карасевым. Для него не существовало различия между настоящим и тем прошлым, которое он раскапывал. С уверенностью, которая неискушенному человеку могла показаться фантастичной, Карасев рассказывал об остатках стен и зданий так, что древние камни обретали жизнь. Среди них двигались люди — строители, рабы, бегали мальчишки, слышалось мычание волов и блеяние коз. И вот тогда я узнал, что «Чайка» — только один из эпизодов в многолетней и увлеченной работе Карасева, а главное — это Ольвия, которую он начал копать еще в двадцатых годах вместе с крупнейшим археологом античности, Борисом Владимировичем Фармаковским.
Тогда же и пригласил меня Карасев на раскопки Ольвии. Это приглашение он повторял ежегодно — в письмах, при встречах в Ленинграде, «заманивая» новыми открытиями и загадками, которые задавал археологам удивительный древний город. Но с нашего первого свидания прошло почти пять лет, прежде чем я очутился в Николаеве и взял билет на Парутинский автобус.