Однако существует другое решение первой загадки. Очень может быть, что в V веке до нашей эры, когда писал Геродот, «торжище», являвшее собой нечто вроде Архангельского торга на Двине, из которого потом развился город Архангельск, по-прежнему находилось на Березани, а не рядом с Ольвией. И тогда это различие — лишнее свидетельство тщательной работы Геродота.
Кстати, очередная случайность позволила археологам убедиться, насколько точны могут быть сведения, сообщаемые этим блестящим историком.
Рассказывая об образе жизни скифов, о том, как избегают они заимствовать обычаи других народов, Геродот привел историю некоего Скила.
Скил был одним из сыновей скифского царя Ариапейта. Но мать его была не скифянка, а эллинка. Она научила своего сына греческому языку и грамоте. Когда, после смерти отца, Скил наследовал царскую власть, он, любивший эллинскую культуру и эллинский образ жизни больше, чем скифский, стал посещать Ольвию. Входя в город, он оставлял всю свою свиту за стенами, приказывал закрывать городские ворота, чтобы никто не мог войти или выйти, а сам, переодевшись в греческую тогу, разгуливал по площадям, беседовал с купцами и горожанами и даже приносил жертвы в греческих храмах. Последнее особенно возмутило скифов, когда они узнали о поведении своего царя от одного из греков. Больше того, этот ольвиополит провел некоторых из самых знатных скифов тайком на городскую башню и показал им, как Скил участвует в религиозных процессиях ольвиополитов.
Против Скила восстали все скифы. Царем был избран его брат Октамасад. Скил вынужден был бежать во Фракию, надеясь спастись у тамошнего царя Ситалка, одного из своих родственников. Но Ситалк выдал Скила Октамасаду в обмен на своего брата, который точно так же бежал к Октамасаду, как Скил — к Ситалку…
История эта, достаточно живо рисующая нравы равно греков и скифов, долгое время считалась одной из «побасенок» Геродота. Однако у нее появилось неожиданное продолжение. Рассказывая о Скиле, Геродот писал, что тот построил себе в Ольвии богатый дом, «вокруг которого стояли беломраморные сфинксы и гриффоны». В этом доме — или дворце — Скил жил по месяцу и больше. Незадолго до гибели Скила в его дворец ударила молния. Естественно, никто из археологов и не думал искать его остатки, но когда при раскопках обнаружили обломки мраморных гриффонов, поневоле пришлось вспомнить Геродота. Конечно, подобные скульптуры не обязательно должны были стоять только у дома Скила. Но примерно в то же время на территории древней Фракии, куда бежал Скил, нашли золотой перстень. На его щитке изображение скифской богини и… имя Скила, вырезанное греческими буквами.
Кстати, и Ситалк, выдавший Скила брату, оказался отнюдь не мифической личностью. Союзник афинян с начала Пелопонесской войны, он погиб в 424 году до нашей эры в битве с трибаллами…
Вероятно, каждый, кто знал об Ольвии из книг и по рассказам знакомых археологов, оказавшись здесь, вначале испытает чувство разочарования. Да, на первый взгляд Херсонес куда как величественнее и импозантнее! Высокие стены с башнями и воротами, ступени древних лестниц, обрывающиеся в лазурное море, а главное, что действует на воображение, — мраморные колонны, создающие иллюзию стоявших здесь некогда храмов. Иллюзию, потому что херсонесские колонны — не греческие, а гораздо более поздние, средневековые, византийские…
Мне казалось, что, толкнув скрипучую железную калитку и сделав первый шаг, я словно переступлю из одного мира в другой. Из нашего — в тот, далекий, населенный героями Эврипида и Аристофана, плутоватыми, пахнущими оливками и луком, смуглыми людьми, одинаково способными открывать новые земли, петь гимны Дионису, сражаться с любым неприятелем и разыскивать в долгих беседах зерно истины… Как я ошибся!
За оградой лежала такая же, чуть всхолмленная, степь, может быть только более вытоптанная, серовато-желтая, изрытая норами сусликов. Там и здесь видны были их смешные фигурки, готовые юркнуть вниз при приближении человека. Слева, среди нескольких деревцев, поднималась невысокая желтая башня старого Парутинского маяка, в котором разместился маленький музей Ольвии. А дальше, прямо за холмиками, куда уводила тропка, начинались глубокие прямоугольники раскопов.
Ольвию копало множество людей. В конце XVII века и позже, когда турки, владевшие Югом России, укрепляли Очаков, камень и известку для крепости добывали здесь, над землей еще возвышались греческие и римские стены. Камень — из стен; известку выжигали из мраморных плит и обломков статуй. Эти ямы и сейчас видны на изрытом теле древнего города. Затем, после Ясского мира, заключенного в 1791 году, когда все южные степи отошли к России и их начали заселять крестьянами, рядом с Ольвийским городищем возникло Парутино.
То, что на этом месте находился древнегреческий город Ольвия, установил в 1794 году академик Петр-Симон Паллас, а в 1799 году подтвердил Павел Сумароков. Несмотря на разрушения, причиненные Ольвии турками, эти первые описатели и исследователи Юга России еще застали на Ольвии остатки городских стен и отдельных зданий. Но к середине прошлого века, когда граф А. С. Уваров произвел первые раскопки, стен уже не было: жители Парутина довершили то, что не успели сделать турки. И сейчас при перестройке домов в Парутине открывают то части колонн, то плиту с рельефом или надписью. После Уварова большие земляные работы произвели И. Е. Забелин и В. Г. Тизенгаузен. Они копали траншеями, и наиболее важным для них было собрать как можно больше предметов древности, надписей и произведений искусства. Настоящая новая жизнь для Ольвии началась только в первых годах нашего века, когда владельцы Парутина и Ольвии — Мусины-Пушкины передали территорию городища и окружавшего его некрополя в дар Императорской археологической комиссии.
Добился этого выдающийся археолог и исследователь античности Борис Владимирович Фармаковский.
О Фармаковском мне много рассказывал Карасев. Он был его учеником и своими исследованиями на Ольвии продолжал то, что начал здесь этот замечательный ученый.
Приступая к изучению Ольвии, Фармаковский ставил перед своими экспедициями определенные задачи. В первую очередь он считал необходимым установить границы древнего города и его некрополя, изучить оборонительные сооружения, определить основные группы вещественных находок, способные рассказать о жизни ольвиополитов, их торговых связях, сельском хозяйстве и ремеслах. К тому времени археологи успели собрать множество надписей, выбитых на мраморных плитах и заключающих в себе списки жителей, постановления и декреты. В надписях упоминался театр — где он? С какими городами торговала Ольвия? Это могли раскрыть монеты, иногородние вещи. Следовало отыскать мастерские и храмы, о которых упоминали надписи, а изучая обряд погребения, выяснить, кто еще, кроме греков, жил в этом городе.
За четырнадцать лет, до первой мировой войны, Фармаковский успел сделать много. Он открыл два замечательных каменных склепа, нашел крепостную стену V века до нашей эры над Заячьей Балкой, обнаружил ольвийскую цитадель и казармы римского гарнизона, городские ворота и крепостную стену, обращенную к современному Парутину; наконец, он нашел «нижний город», расположенный не на верху холма, а внизу, у берега лимана. С тех пор раскопки в Ольвии ведутся каждый год.
Да, все это я видел, проходя по Ольвии! Тропинка привела меня от калитки к неожиданно вылезшему из земли участку булыжной мостовой. Крупные булыжники, чуть стертые сверху, блестели на солнце, а между ними пробивались редкие травинки. Потом мостовая обрывалась, а из-под нее выходила дорога, мощенная битыми черепками. Булыжную мостовую построили римляне. Они любили широкие прочные дороги, по которым легко могли катиться повозки и шагать закованные в медь легионы. Черепичная вымостка — греческая. Здесь проходила когда-то главная улица Ольвии: от центральных городских ворот мимо жилых кварталов, высовывавшихся сейчас остатками стен из глубоких прямоугольников раскопов, к агоре — центральной площади города.
Вдоль улицы кое-где виднелись остатки каменных водостоков.
Я затрудняюсь описать ощущение, возникающее, когда вот так, в одиночестве, бродишь по руинам мертвого города. Касаешься нагретых солнцем камней, очищенных от земли, рассевшихся и растрескавшихся; заглядываешь в черные отверстия глухих, глубоких цистерн и колодцев, на каменных краях которых сохранились ложбинки, протертые веревками; по рисунку кладки, по камням — то отесанным ровным квадратом, то рваным, лишь с каемкой «руста», то совсем бесформенным, положенным на розовой цемянке, пытаешься среди переплетения стен отделить здание от здания, одну эпоху от другой. Внутренние дворики выложены плитами, как и теперь это делают в южных городах. Тянутся водосливы, лежат разбитые постаменты статуй, а в стенках раскопов мелькают красные, желтые, глянцево-черные черепки, сверкают радужные от времени кусочки римского стекла… Все это тревожит и настораживает, заставляет зорче вглядываться в окружающее, искать за вещами жизнь, но снова и снова наталкиваешься на черепки, лежащие в кучах у старых раскопов, на камни стен. И кажется, что прошлое, незримо присутствующее где-то рядом, отделено от тебя упругой непроницаемой пленкой. Даже знаменитый ольвийский алтарь, раскопанный Карасевым на священном участке, — целый, сложенный из серых плит, на котором ольвиополиты приносили самые важные жертвы богам, — и он не тронул мое воображение. Встреча не состоялась!
Спускаясь в широкую, давно заросшую траншею, оставшуюся от раскопок то ли Забелина, то ли Уварова, я спугнул рыжеватого длинноногого зайца…
— Что, разочарованы Ольвией? — спросила Елена Ивановна, когда я пришел к Карасевым. — Неужели не понравилась?
Мне оставалось только смущенно пожать плечами.
— Экие они пошли теперь, археологи! — с досадой и укоризной произнес Карасев, расстроенный моим состоянием. — Да где же глаза у вас?! Ну погодите, возьмусь я за ваше образование! С завтрашнего дня лопату в руки — и марш на раскоп! Нечего прохлаждаться!..