сь квадратным в плане. Во-вторых, внутри его оказался дворик, тоже квадратный, на который выходили двери из небольших прямоугольных комнат. В-третьих, совершенно неожиданно за портиком была открыта большая и глубокая цистерна для воды, вероятно каким-то образом связанная в древности с водостоком на улице.
Попутно удалось установить время постройки и разрушения этого здания, тогда лишь условно названного дикастерием. Фундамент портика, выдвинутого несколько на улицу, прорезал и перекрыл мостовую, относящуюся к середине IV века. Следовательно, на этом месте строительство могло начаться только в конце IV века до нашей эры, что совпадало с датой общей перестройки города. С другой стороны, в остатках, перекрывающих руины, попадались только вещи конца I века до нашей эры. Иначе говоря, разрушение произошло незадолго до гетского разгрома или во время его.
— А теперь пойдемте! — предложил Карасев, поднимаясь. — Сейчас мы стоим на месте портика. Здесь было восемь массивных колонн. За ними — вход в вестибюль. В вестибюле с правой стороны фонтанчик с питьевой водой. Почему? А здесь ведь цистерна была! Наверное, эта же вода наполняла и часы. Опять совпадение с Афинами! Дальше — выход в квадратный дворик, а из него — на три стороны в комнаты. Если раньше скептики могли сомневаться, что мы открываем дикастерий, то теперь и они убедились…
— Почему? Из-за дворика?
— Из-за него тоже! В этом дворике мы нашли остраконы — черепки амфор. На всех на них процарапаны имена — только мужские и только греческие. По нескольку имен на каждом черепке… Зачем, спрашивается? А вот зачем. В этих маленьких комнатках сидели судебные секретари. И на дворике, и внутри комнат мы собрали множество глиняных кружочков. Одни были целые, другие — с дырочкой посредине… Примерно половина на половину! Это — псефы, фишки для голосования в судах. Целый кружочек, опущенный в урну для голосований, — «оправдан», с дырочкой — «виновен»…
— А для чего остраконы с именами? — спросил кто-то из нас.
— Списки судебных заседателей. Имена только греческие и только мужские. Заседателем мог стать у греков лишь полноправный гражданин — вот почему здесь нет варварских имен. А остраконы, эти «визитные карточки», выдавались секретарями перед самым слушанием дела, чтобы никто из тяждущихся не знал заранее, кто будет разбирать его иск, и не смог бы подкупить судей. Вон в тех квадратных комнатах и происходило разбирательство. Девять комнат — девять судебных камер…
— И в Афинах нашли тоже самое? — спросил я Карасева.
— С Афинами, батенька, еще интереснее получается! — увлеченный рассказом, воскликнул Александр Николаевич. — Афинский дикастерий раскопал американец Томпсон, вернее, раскопал то, что он условно назвал дикастерием: на правой стороне агоры. Но в Афинах ведь что? Там только фундамент остался — больше ничего! А у нас — все судопроизводство сохранилось! Но совпадения поразительные: тридцать один метр и восемьдесят два сантиметра — это «аттический плетрн». Ольвийский дикастерий занимает площадь в один квадратный плетрн. И точно такие же размеры имеет афинский. До деталей совпадают! Ольвиополиты даже клепсидры поставили на фронтоне, чтобы не хуже афинян быть! Вот ведь какие они, эти греки… И теперь не нам сверяться по афинскому дикастерию, а афинский распутывать и разбирать по нашему, ольвийскому…
Каждый такой рассказ Карасева — с подробностями, где и кто нашел первый остракон, как прослеживали слоевые фундаменты, кое-где уничтоженные поздними постройками, — незаметно вводил слушателей в ту или иную часть древнего города. И потом, хотя внешне ничего не изменилось, вместо руин, открытых раскопками, я видел те здания, о которых ученый рассказывал столь живо и обстоятельно. Карасев словно подталкивал нашу фантазию, прорывал ту гибкую невидимую пленку отчужденности, которую я чувствовал в первый день. И такая сила, такая внутренняя увлеченность звучали в рассказах старого археолога, что эти беседы превращались — по крайней мере для меня — в действительное открытие древнего мира, который надо было лишь почувствовать в камнях и обломках, чудом сохранившихся в этой земле.
Но самым любимым местом Карасева на Ольвии, его гордостью, вне сомнения, был теменос.
Как ни беспощадны люди, время все же сохранило для нас какую-то, видимо совершенно ничтожную, часть библиотеки прошлого. Правда, даже эти остатки мы получаем из десятых рук. Позднейшим спискам, упоминаниям, цитатам, более или менее пространным выдержкам мы обязаны монахам средневековья, которые — иногда из чувства благоговения перед силой и талантом древних авторов, иногда из любопытства, но чаще просто заимствуя подходящие мысли и сведения, — включали эти отрывки в свои труды, сборники и хрестоматии. Множество ученых последующих веков должны были собирать по крупицам этот «золотой фонд» всемирной культуры, снабжая его переводами, комментариями, поправками многочисленных ошибок. Но каждый историк и археолог, в свою очередь, должен «промыть» все это богатство, чтобы из расшифровки случайных названий, имен, намеков, вскользь брошенных замечаний составить представление об интересующем его предмете.
Собственно, об Ольвии сохранилось ничтожное количество сведений: рассказ Геродота о Скиле, из которого можно все же получить достаточное представление о городе, так называемая «Борисфенитская речь» Диона Хрисостома, посетившего Ольвию в конце I века нашей эры, и несколько других, более мелких упоминаний. Но даже эти сведения, которые могут уместиться на двух-трех страницах, — драгоценная канва для археолога, если он умеет ею пользоваться.
Приступая к раскопкам центральной части Ольвии двадцать лет назад, Александр Николаевич Карасев мог только догадываться, что где-то на территории «верхнего» города находятся остатки ольвийского теменоса — священного участка. Теменос можно сравнить с «сердцем» древнегреческого города. Здесь стояли храмы, главные алтари, статуи богов и героев, декреты, благодарственные надписи, выбитые на мраморных плитах. Здесь же хранилась храмовая и городская казна.
Но как выглядел теменос? До раскопок на Ольвии археологи располагали сведениями лишь о единственном подобном комплексе — афинском Акрополе. В остальных древнегреческих городах, переживших за свою историю слишком много потрясений, катастроф и перестроек, от теменосов осталось немного. Путеводной нитью в данном случае могли стать надписи, уже найденные в Ольвии. Из них явствовало, что главными были храмы Аполлона Дельфиния, покровителя купцов и мореходов, Зевса, Афродиты, Афины и Диониса.
Определить местоположение ольвийского теменоса помог рассказ Геродота о Скиле. Процессию в честь Диониса — Вакха, в которой Скил участвовал, тайком проведенные в город скифы увидели с башни. Следовательно, празднество совершалось на достаточно открытом месте, чтобы увидеть его с башни городских ворот.
Такое место, наиболее ровное и почти не затронутое раскопками, находилось в центре города, над театром.
— Все начиналось с догадок, предположений и, скорее, наших фантазий, — посмеивался Александр Николаевич, когда мы переходили с ним от камня к камню по территории теменоса. — В Афинах — скала над городом, цитадель. А в Ольвии — только центр города, так нам казалось… И вот представьте себе, что вместо мощного культурного слоя, со множеством находок, на которые мы рассчитывали, — какие-то зерновые ямы, маленькая винодельня… А вниз — чистейший лесс. И ничего больше. Кого угодно такое начало обескуражит!
Хотя было известно, что после гетского разгрома территория древнего города значительно сократилась, а тоненький культурный слой относился как раз к первым векам нашей эры, в недоумение приводил лесс. Появление лесса в раскопе означало, что археологи достигли материка. Следовательно, центр города был абсолютно пустым?
По чистой случайности раскопки этого «пустыря» решено было начать не с юга, от агоры, а с севера, там, где поверхность Ольвии была нарушена глубоким римским рвом. Этот ров прорезал на несколько метров в глубину слои древнего города, и теперь, зачистив его склон, археологи увидели, что загадочный лесс — отнюдь не «материк». Действительно, чистый, без прослоек, находок и даже угольков, он отделял верхний, римский, слой от более нижнего, греческого. Но как он здесь появился? Лесс откладывается на юге только во время ледникового периода. Даже если бы жизнь на городище замерла на несколько веков, ничего подобного не могло произойти.
Значит, его принесли сюда, старательно засыпая всю обширную площадь, сами ольвиополиты? Одна загадка рождала другие. Тем более, что при зачистке рва в обрезе стенки среди лесса появились мощные слоевые фундаменты каких-то зданий.
— Ну, то, что это фундаменты ольвийских храмов, не вызывало сомнений, — рассказывал Карасев. — Кое-где сохранилась каменная облицовка цоколей. Да и план их, и размеры — все соответствовало нашим знаниям о греческих храмах. Чем дальше мы пробивались через этот лесс, тем больше находили подтверждений: архитектурные детали вроде обломков колонн, керамические украшения вроде той Горгоны, что при вас нашли в гимнасии. А главное — обломки расписных сосудов с процарапанными посвящениями: Зевсу, Аполлону Дельфинию, Афине… И по особенностям каменной кладки, по вещам все это относилось к самому концу четвертого века до нашей эры. Правда, мы не могли еще точно установить, какому именно божеству был посвящен тот или иной храм, но само их сосредоточение в этом месте указывало, что мы действительно нашли теменос.
Опираясь на палку, Карасев провел меня мимо остатков храмов в центр теменоса, к массивному, сложенному из темных известняковых плит алтарю, напоминающему в плане широкий прямоугольный крест.
— Вот… — Он погладил рукой камень. — Сокровище! Живая история ольвийского теменоса! Ну, долго рассказывать, как мы его нашли. Уезжать уже собрались, а тут… И денег не осталось, так рабочие по собственному почину предложили свою помощь. И ведь как работали!..
Он замолчал от нахлынувших воспоминаний.