Так я стал сопричастен ощущениям древних ольвиополитов, для которых с концом лета, с северными ветрами начиналась зима, холод и одиночество. Нечего было ждать далеких парусов на горизонте, гостей и купцов из теплого Средиземноморья. Ольвиополиты оставались одни, отсеченные стеной и рвом от пустынных и опасных степей, уходящих на север, к гиперборейцам.
…Низкие, маленькие здания, узкие улочки с белыми глухими стенами, в которые бьется ветер. Мерзнут ноги. Скоро наступит время, когда придется снять легкие сандалии и надеть башмаки скифа, закутаться в плащ, подбитый козьей шкурой, натянуть шапку, прикрывающую уши. Скоро мальчики вернутся к занятиям в гимнасий, опустеет рыбный рынок и замерзнет вода в большой цистерне… Но свет очага и глиняного светильника озаряет свитки гимнов Гомера, звучат ласкающие слух и колеблющие сердца строфы Сафо и Алкея; снова плутоватые герои Аристофана, как в театре летом, вызывают смех, а посвященные беседуют о правоте Демокрита из Абдеры или о изящной мудрости Платона… Пусть Эллада далеко — очень далеко от холодной и угрюмой Скифии, — но и на скифской земле цветут ее цветы…
Нет, прошлое не только любопытно или поучительно! Спускаясь в прошлое, открываешь не только его, но и самого себя, прислушиваясь к собственным чувствам, мыслям, ощущениям, отзывающимся — как на звук отзывается чувствительный камертон — на такие мелочи, как аромат розового масла, пролитого неведомой куртизанкой, как вытертая в камне щель, куда прятал ключ распределитель воды, или рассыпанные псефы, определившие чью-то судьбу. Да, именно такие сугубо человеческие проявления только и способны перекинуть незримый мост между настоящим и прошлым.
Бродя вечерами по теменосу, останавливаясь возле алтарей и жертвенников, я думал о том далеком времени, которое когда-нибудь наступит для наших потомков. Человек шагнет в космос, подчинит себе пространство, столь же загадочное, как время. Сначала будут разведчики, затем первые исследователи, и наконец, завоевав планеты Солнечной системы, человечество уйдет к новым звездам. Поколения обживут новые миры. Но все равно, сколько бы ни прошло веков или тысячелетий, сколько бы ни сменилось поколений, весь этот звездный посев человечества будет чтить и хранить в благодарной памяти маленькую зеленую планету, откуда был дан в космос Первый Старт. Они станут рассказывать о ней легенды, мечтать раз в жизни пройти по ее душистым лугам и рощам, окунуться в волны голубых морей. А потом, как драгоценную реликвию, хранить, может быть, просто щепотку песка, кусочек глины или камень последней мостовой…
Может показаться странным, почему, бродя по Ольвии, я стал думать о звездах и о будущем. Но здесь сыграли роль слова Карасева, брошенные вскользь, как примечание к его открытиям на теменосе.
Остановившись возле ограды древнего храма Аполлона Дельфиния и оглядевшись, Александр Николаевич произнес с досадой:
— Вот, ничего уже не осталось! Ну разве не варвары все эти экскурсанты?!
Я спросил, что его так огорчило.
— Эх, говорить не хочется! Может, тут и я виноват — нельзя оставлять было… А в общем, ведь это не доказательство, только домысел! Ну, слушайте…
Расчищая участок перед входом в священную рощу, Карасев заметил, что рядом с каменной дорожкой находится необычная площадка, выложенная мелкими разноцветными камушками. У нее не было определенных границ, камни были различной величины и формы. Но каждый камень, если это не известняк, каждая галька, найденная на Ольвии, — привозные. Все они «приплыли» с берегов Средиземного моря, из Эллады.
Не только во времена Гомера, гораздо позднее Скифия и страны гипербореев казались для эллинов столь же далеки и загадочны, как для нас соседние планеты. Несколькими поколениями отдаленный от Эллады, выросший среди скифских степей, ольвиополит помнил и любил землю своих предков. Туда, в мягкий и теплый климат Средиземноморья, к островам и холмам Аттики, тянула его наследственная ностальгия. Он хотел видеть скалы, на которых пел Орфей, ступать по камням, которые попирали сандалии его богов и героев. Он уезжал туда, чтобы продолжать образование, торговать, участвовать в общенациональных праздниках, во время которых наступил мир между городами, выступать на состязаниях. И — тут я повторяю Карасева — быть может, каждый возвращавшийся, по обязанности или по собственному почину, привозил с собой хотя бы один камень из мест, где он побывал. Этот камень он клал рядом с другими такими же на площадке перед священной рощей, чтобы каждый раз, входя в храм, ощущать под ногами камни Эллады, землю той, самой главной, родины. Он приносил как бы духовную жертву Аполлону — за благополучное путешествие, за удачу, за дозволение вернуться назад.
Они лежали здесь, эти камни, которых теперь — увы! — нет: из Милета, Коринфа, Сиракуз, Самоса, Родоса, Дельф, Коса, Афин, из Аттики, Пелопоннеса, Малой Азии и Великой Греции. Это как та земля, что в сказке насыпает в свои сапоги изгоняемый с родины, чтобы всегда чувствовать ее под собою.
Теперь, за десять с лишним лет после открытия, многочисленные туристы растащили все эти камушки «на память»…
Пускай это была фантазия, домысел. Но вместе с другими рассказами Карасева она помогла мне преодолеть тот невидимый барьер, который отделял прошлое от настоящего. Теперь, для того чтобы окончательно «войти» в былую ольвийскую жизнь, я должен был «познакомиться» с обитателями древнего города. Нет, не просто с «греками», чье присутствие можно ощутить в любой находке, будь то черепок, стена, слоевой фундамент или стеклянная бусина, а именно с людьми, населявшими некогда Ольвию: узнать их имена, дела, судьбы, подобно истории Скила, рассказанной Геродотом.
Невозможность этого лишь кажущаяся. На самом деле о реальных жителях древней Ольвии нам известно гораздо больше, чем можно предположить. Об этом позаботились не только археологи, но и сами ольвиополиты.
Уже не раз мне приходилось обращаться к надписям, найденным здесь за полуторавековую историю исследования города. Иногда это целые мраморные плиты, иногда обломки. На них сохранились тексты и обрывки строк декретов, постановлений, списки граждан, надписи на пьедесталах, надгробия. На черепках сосудов процарапаны имена их владельцев, заговоры, дарственные и посвятительные надписи. Все это составляет огромную и своеобразную «библиотеку», наполненную различными сведениями как о самих ольвиополитах, так и об их обычаях, жизни и делах. Самое замечательное, что большинство этих свидетельств относится к определенному историческому периоду — между концом IV и серединой I века до нашей эры, то есть между осадой Ольвии Зопирионом и гетским разгромом, которому, как считают, предшествовал разгром скифский. Основанием и для такого предположения служат монеты нескольких скифских царей, которые чеканили ольвиополиты в знак своей зависимости от них.
Когда Ольвия попала в зависимость от скифов? Можно думать, что не раньше середины III века до нашей эры. Зато конец скифского владычества над борисфенитами определяется довольно четко. Его указывают монеты скифского царя Скилура, последнего настоящего скифского царя, устроившего свою столицу в Крыму, в Неаполе Скифском, рядом с теперешним Симферополем. При Скилуре, царствовавшем долго и удачно до глубокой старости, скифская держава достигла своего последнего расцвета. Преемником Скилура стал его любимый сын, Палак, предпринявший неудачную войну против херсонеситов и наголову разбитый Диофантом. Походы Диофанта происходили между 115 и 106 годами до нашей эры. Последняя дата и указывает на время окончательного освобождения Ольвии от скифских царей. Ее стоит запомнить: в дальнейшем она понадобится для некоторых хронологических уточнений.
В середине прошлого века на острове Березань была найдена плита с надписью: «В добрый час! Ахиллу Понтарху архонты во главе с Калисфеном, сыном Калисфена, в третий раз: Посидей, сын Дада, Аттас, сын Феокла, Нил, сын Аргуаннага, посвятили благодарственное приношение за благосостояние города и собственное здоровье».
На первый взгляд ничего особенного в этой надписи нет. Коллегия архонтов — высшая выборная власть в Ольвии. В отличие от Херсонеса, где была демократическая республика, и Боспора, где правили цари, в Ольвии у власти стояли аристократы — наиболее родовитая, богатая и образованная часть граждан. По особенностям написания букв археологи датировали эту надпись первой половиной II века до нашей эры. Внимание привлекало только одно имя «Аттас, сын Феокла».
Дело в том, что несколько позднее, уже на Ольвии, обнаружили большую плиту с полностью сохранившимся текстом декрета, сходного по манере написания с березанской надписью. Разница во времени между ними, по-видимому, была невелика. Декрет начинался так: «Какие города увенчали покойного Феокла, сына Сатира, золотым венцом». Перечислялись Ольвия, Никомидия, Никея, Гераклея, Византий, Амастр, Тия, Прусса, Одессос, Томы, Истр, Каллатия, Милет, Кизик, Анамия, Херсонес, Боспор, Тира, Синопа. Дальше шел текст: «При архонтах Феокле, сыне Сатира, в четвертый раз с товарищами, месяца Воидромиона 15 дня, в состоявшемся народном собрании, по докладу Антифонта, сына Анаксимена, архонты предложили: так как Феокл, сын Сатира, муж, происходящий от предков славных и оказавших много добра нашему отечеству в посольствах, всяких должностях и благодеяниях как отдельным гражданам, так и пребывающим у нас иностранцам…» Феокла хвалили за добродетельную жизнь, за любовь к отечеству, за попечение о благе города: «и в постройках потрудился так, что через него наш город сделался красивее и славнее»; он в четвертый раз занимал должность главного архонта, управляя «безупречно и справедливо». Поэтому «похищенный завистливым роком до конца службы» Феокл вызвал печаль горожан и иностранцев, вследствие чего «совет, народ и города, из которых пребывали у нас иностранцы, сочли достойным, чтобы Феокл был увенчан золотым венком». Через специального глашатая ольвиополитов оповещали, что «совет, народ и города пребывающих у нас иностранцев увенчивают Феокла, сына Сатира, превзошедшего всех от века, отличавшихся заботами об общем благе, и приносившего пользу городу; чтобы его изображение на щите было поставлено на общественный счет в гимнасии, о постройке которого он сам имел попечение; чтобы это постановление было вырезано на белокаменной плите и поставлено на самом видном месте города, чтобы все узнали, что этот муж был дерзновенен в мужестве, немедлителен в добродетели, спасителен к согражданам и человеколюбив к иностранцам; а также для поощрения лиц, могущих любить отечество и благодетельствовать ему».