— Вот он, самый древний Аполлон Дельфиний! — с гордостью и почтением произнес Карасев, подведя меня к ящику и снимая брезент. — С него и началась наша Ольвия!
В ящике, еще не отмытый, серый от ольвийской пыли, лежал курос. Так же как и две с половиной тысячи лет назад, он глядел перед собой незрячими глазами и загадочно улыбался. Он знал много такого, о чем мы сейчас даже не можем догадываться. Он присутствовал при возникновении и гибели Ольвии, видел, как мальчишки становятся зрелыми мужами, как они погибают, защищая свое новое отечество; как на смену им приходят их дети и внуки, равно чтившие его, Аполлона, и в годы молодости, и в глубокой старости, когда, словно исследуя судьбы своего города, день за днем глядел он в глубину колодца, пытаясь найти ответ на вопросы, что задавали ему люди…
Древний хранитель исчезнувшей Эллады.
Ольвия. Вверху — панорама «нижнего города» на берегу лимана. Внизу — «нижний город Фармаковского»: остатки двух богатых домов. Хорошо сохранились мощенные камнем внутренние дворики.
Ольвия. Вверху — расписной древнегреческий сосуд с изображением амазонки. Внизу — раскопки гимнасия.
На переднем плане видны каменные площадки «душевых кабинок».
Ольвия. А. Н. Карасев размышляет.
Ольвия. Обломок чернофигурного сосуда VI века до н. э.
Ольвия. Здесь в подвалах древнегреческих домов археологи находят совершенно целые амфоры.
Ольвия. Раскопки гимнасия. Внизу — остатки «душевой кабинки». В центре — отверстие над пифосом с песком, к которому подведен водопровод; на переднем плане — следы от жаровни, на которой стоял сосуд с теплой водой.
Ольвия. Глиняная маска актера.
Ольвия. А. Н. Карасев рассказывает.
Ольвия. Древнегреческий водопровод в гимнасии.
Ольвия. Вверху — раскопки дикастерия. Внизу — священный участок, теменос; на переднем плане — ограда храма Аполлона Дельфиния и выложенная плитами дорожка; в центре — главный городской алтарь.
Ольвия. Псефы — фишки для голосования в суде и остракон — черепок с именами судебных заседателей, найденные при раскопках дикастерия.
Ольвия. Обломок мраморной плиты со строками декрета.
Ольвия. Комната с колодцем и курос — древнейшая статуя Аполлона Дельфиния.
Ольвия. Терракота.
Ольвия. Вверху — сердоликовая гемма с изображением богини. Такими вставками украшали свои перстни древние греки. Внизу — остатки аристократического квартала, где находился дом Агрота.
Глава пятаяПуть через лабиринт
Заканчивая книгу, я хотел в последней главе рассказать о загадке, для решения которой, в сущности, вовсе не обязательно было путешествовать и вести раскопки. Подобные случаи выпадают на долю археолога гораздо чаще, чем он предполагает. Вот почему и глава эта должна отличаться от всех предыдущих: в ней нет встреч, почти нет находок, а сама загадка решается путем систематизации и упорядочения уже известного материала. Иначе говоря, я хотел показать «кабинетную» работу ученого.
Впрочем, подумав, я усомнился в своей правоте. Так ли было на самом деле? Ведь и решение пришло ко мне лишь потому, что несколько лет подряд я проводил месяц или два в странствиях по Терскому берегу, являющемуся одновременно северным берегом Белого моря и южным берегом Кольского полуострова. Подобная двойственность — что «север», а что «юг» — часто вносит путаницу в жизнь, и человек забывает, что у каждого явления и предмета существуют две стороны, а не одна, которую ему в данный момент показывают. Поэтому знакомство с Белым морем, с его берегами и природой Севера в конечном счете оказалось наиболее важным…
Первый лабиринт, который довелось мне увидеть, находился километрах в шестнадцати к западу от Умбы. Небольшое село, чьи деревянные, поросшие зеленым и золотым лишайником дома теснились между крутым косогором берега и кипящими порогами реки, брызгавшей пеной на мостки и маленькие баньки, древностью своей могло спорить с Москвой. Когда-то Умба, основанная новгородцами, была одним из трех главных селений всего Беломорья, но давно уже захирела, отдав свое имя современному районному центру, выросшему поблизости на берегу обширной бухты.
В один из солнечных и жарких дней, на которые не всегда щедро короткое заполярное лето, мы с приятелем моим, старым рыбаком, знавшим здесь каждый залив и каждый камень, погрузившись на карбас, выбрались из глубокого и узкого фиорда Малой Пирьи и, очутившись в море, взяли курс на запад.
Высокие красно-желтые скалы обрываются здесь в воду крутыми, сглаженными льдом и волнами лбами. На них растут редкие сосны, узловатые, перекрученные, израненные ветрами. Расползшимися корнями сосны цепляются за каждую выбоину, каждую трещину в скале. Дальше, за прибрежными скалами, высятся вараки — горы, покрытые уже более густым лесом, но, как правило, с лысой, вылизанной ветрами вершиной. Сам берег изрезан губами, то небольшими, обозримыми сразу заливчиками, то извилистыми, на километры тянущимися в глубь материка фиордами, куда могут зайти во время шторма даже крупные суда.
Сейчас наступил отлив, и все скалы, все выступившие из воды камни были опушены желто-зеленой бахромой распластавшихся водорослей.
В отличие от остальной части Терского берега, протянувшегося на восток почти на четыреста километров, здесь были на редкость неудобные для рыболовства места. Я говорю не об удочке. На удочку здесь, как и во всем Кандалакшском заливе, который отсчитывался от Умбы на запад по берегу, треска шла исключительно хорошо. Речь идет о настоящем промысле.
Рыбой с большой буквы — уважительно — здесь называли только семгу. Все остальное — мелкая треска, трещечка, или пертуй, навага, шипастый, ленивый и страшный на вид пинагор, мелкая беломорская селедочка, пестрая, хищная форель, сильная кумжа, злобная, кирпично-красная зубатка, щука, хариус, серебристый, нежно-прозрачный сиг, окунь, не говоря уже о прочей мелочи, — все они назывались по именам. И только семга, основа богатства и жизни Терского берега, называлась Рыбой. В подобной почтительности, в нежелании лишний раз произносить собственное название «объекта промысла», как именовали семгу на канцелярском жаргоне официальные документы, мне слышались запреты древности, когда охотник (или рыболов) для успеха охоты не смел называть «настоящее» имя зверя, прибегая к описательным эпитетам — не «медведь», а «косолапый», «когтистый», «пожиратель меда», «разгребатель муравейников» и так далее…
Чем больше я знакомился с краем, с его обитателями, с их бытом, тем более понимал, что так все когда-то и происходило. Деликатес, подаваемый полупрозрачными розовыми ломтиками в ресторанах, до последнего времени был единственным условием существования поморов. Удивительно калорийная и витаминная пища только одна и могла помочь людям переносить все невзгоды сурового климата, долгую полярную ночь, холода, промозглые туманы и штормы, борьбу с морем, расстояния в десятки километров, которые отделяют здесь одно селение от другого.
Семга приходит в реки с моря. До сих пор еще не найдены ее морские пастбища, не прослежены пути ее многомесячных скитаний в океанских глубинах. Она выводится из икринок в северных реках, достигает там размера среднего пескарика и уходит, «скатывается», как говорят рыбаки, в море. Через год, через три, нагуляв, набрав килограммы мяса и жира, она возвращается в родную реку крупной и сильной рыбой, чтобы отметать икру. В неведомом механизме ее памяти природа зафиксировала точные координаты родной реки, устье которой она находит, пройдя тысячи километров океанских бездн. Когда мне приходилось разговаривать об этом удивительном свойстве семги с ихтиологами, те объясняли «чутье» рыбы особо чувствительными хеморецепторами, образующими в ее носовой и ротовой полости изумительной точности и тонкости «экспресс-лабораторию», определяющую любые химические примеси в морской воде, по ничтожным количествам которых семга отличает «запах» родной реки от других, соседних. Об этом же, но другими словами говорили и рыбаки. Наблюдая из поколения в поколение на Терском берегу, как семга приходит с востока вдоль берега, разыскивая устье нужной ей реки, рыбаки уверяли, что родную воду «Рыба чует правой ноздрей»…
Да, громадная серебряная красавица, со скоростью торпеды идущая вверх по каменистой бурной реке, в стремительных прыжках преодолевающая двухметровой вышины пороги, вылетающая в пируэте на полтора метра из воды, чтобы, резвясь, войти обратно в нее со звуком ружейного выстрела, — такая рыба была достойна и поклонения и уважения! И чувства эти сохранялись, безусловно, с более древних времен, когда от семги и от диких еще оленей зависела в прямом смысле жизнь обитателей этого края.
Кем они были? Как жили? Современные терские поморы были потомками новгородских колонистов, которые, как можно судить по некоторым документам, сохранившимся в новгородских архивах, встретили в здешних местах «терскую лопь» — предков современных саамов-лопарей. «Саами» означало на языке аборигенов «люди», подобно самоназванию каждого первобытного народа, отличающего себя, «людей», от «прочих», «нелюдей». Именно от «терской лопи» новгородцы должны были перенять приемы промыслового лова, научились перегораживать реки «забором» с ловушками, ставить «езы»; от них же они научились оленеводству, и очень скоро неприхотливый северный олень, основная добыча еще палеолитических охотников, полностью вытеснил коня в хозяйстве помора. Можно было бы думать, что от лопарей поморы переняли и морской лов семги на тонях, но к тому времени, когда первые этнографы появились в Лапландии, как именовался раньше Кольский полуостров, саамы со своими оленями и чумами кочевали в центральных тундрах, а если выходили