Дуга, узкая клепанная металлическая балка, служившая им тропинкой, так резко смыкалась здесь с верхней конструкцией, – вверху, над сложной изнанкой которой, ехали над ними машины, – что дальше по все сужающемуся клюву, идти уже было, даже на корточках, все сложнее.
– Ну, так и почему же добрррый Царррь-то не вмешивается? – обернулся, дойдя до четвертого вертикального столбика, Крутаков и, кажется, притомившись брести на корячках, свесил ноги вниз и уселся на пупурчатой дуге. – Ррразве так трррудно мятежников-головорррезов пррристрррунить, и освободить невинных? С Ррроссией-то все понятно – царррь был убит, арррмия деморррализована, популяция наполовину зверррски убита – наполовину изуррродована унижениями. Но Бог ведь – это же тебе не Николай Ррроманов, Бог ведь – всевластен? Почему же Бог не вмешивается?
Далеко под ними, метрах в восьми внизу, буро-золотисто бежала река.
– Как будто ты не понимаешь, Крутаков, почему?! – Елена подумала-подумала – измерила на глазок уровень грязи на дуге – и, решив, что джинсы все равно уже придется вечером стирать, уселась тоже, справа от Крутакова. – Можно, конечно, расфигачить всю эту мятежную провинцию атомной бомбой – но тогда ведь и все люди погибнут. Если Царь вмешается – это будет означать конец света. А проблема-то еще и в том, что на захваченной врагом территории – в силу изменёнки, в силу того, что даже природа там мутировала – люди тоже мутантами уже немножко рождаются, – разглядывая как нарочно, как изобразительное пособие, выраставшие в живописном отдалении перед ними, на правом берегу, Кремлевские стены, Елена пыталась болтать ногами как Крутаков, но придерживаясь, на всякий случай, за столбик. – Уже так много поколений в испорченном злом воздухе этой провинции выросло – что и людям-то зло уже привычным кажется, как бы неотъемлемой частью их мира. И сейчас на этой захваченной, запоганенной территории люди даже голосовать за зло готовы – это их выбор. Ну, примерно, как в совке – вон, на съезде депутатов… Мне кажется, что по каким-то изначальным причинам, в силу какой-то трагедии, в силу изначального неправильно выбора, который сделал человек, – Бог вмешивается в происходящее на земле исключительно только через людей, которые Бога принимают. Поэтому я тебе и говорила вчера о партизанах и о подпольном Cопротивлении. Бог как бы тайно поднимает своих сторонников на бунт против гнусного режима этого мира. Бог же тебе – это не Ленин и не Сталин. А – как раз ровно противоположный им по характеру. Бог, в отличие от этих выродков, не правит с помощью диктатуры. Рабы Богу не нужны – Ему нужны друзья, сделавшие свободный выбор. И, вот, единственный способ для Бога, как ты выразился: «пресечь» это – это вылечивать каждого человека от зла поодиночке, в индивидуальном порядке – чтобы каждый, кого спасти возможно, добровольно перешел на сторону Доброго Царя, и вернулся в Его Царство. Бог как бы отгородил зараженный грехом мир от всей остальной Вселенной, это эдакие падшие выселки, ну примерно как зона в «Сталкере». Бог карантинную зону вокруг падшего мира устроил, как бы говоря: Я предоставляю вам полную свободу; это кошмар, всё что вы собираетесь делать, и это мерзопакостно и отвратительно – то, как вы собираетесь жить – и плодом ваших гнусных дел является смерть – но вы сами это выбрали, вы сами на это подписа́лись. Люди своим же выбором как бы выгнали Бога из этой части Вселенной – как бы ограничили Божью власть на этой территории – ну вот точно как после 1917-го! И вот Бог говорит: Я предоставляю вам полную свободу. До тех пор, пока те, чьи души можно спасти, осознают весь этот ужас и вернутся добровольно в Божий мир.
– Ясно – то есть, у тебя земля – какой-то тюрррьмой, колонией для несоверрршеннодушных получается! – рассмеялся Крутаков. – «А почему нельзя то-то или то-то?!», – возмущенно спррррашивает вдррруг кто-нибудь на небе, в ррраю. А ему вдррруг ангелы пинка под зад: поживи-ка на земле! А потом, когда он умирррает на земле и, измученный, возвррращается на небо, они ему, грррустно так, говорррят: «Вот потому-то, бррратец, и нельзя! Понял теперррь?» Так, что ли? – и тут же, вытянувшись, выгнувшись назад – и уперев руки в верхние перемычки Крутаков быстро добавил: – Не серррдись только…
– В смысле? – не поняла Елена, думая, что его извинения относятся к реплике.
– Я не знаю, как перррейти снизу по этому мосту… Ни малейшей идеи не имею – можно ли по нему перррейти вообще – и перрреходил ли кто-нибудь когда-нибудь… – с виноватой рожей зыркал на нее Крутаков. – А вверррх лезть… – он поднял голову: – не хочу даже и пррробовать – ты изгвоздаешь всю свою крррасивенькую маечку.
Сверху, в неуютной грязюге над ними тащились страшноватого вида трубы и железяки – и темные пыльные зазоры над ними как-то совсем не ласкали взор.
Елена, затихнув, и мечтая только о том, чтобы Крутаков не потребовал немедленно же вставать и уходить с насиженного насеста, пока их не замели, разглядывала как-то особенно резко выделявшуюся отсюда над всем Кремлем длинношеюю белую колокольню Иоанна Лествичника, с блекловато отсверкивающим от солнца крестом – самую длинную во всем Кремле – прееупрямившую, в своей тяге к небу, даже кровавые пятиконечные звезды.
– Могу пррредложить тррривиальнейшую пррра-а-агулку по этому же мосту сверррху! – нагло уже, тихо хохоча, с самолюбованием на роже, зыркал на нее Крутаков. – Не серррдись только…
Но про прогулку по мосту, как-то, пройдя опять, вниз, гуськом по дуге, забыли.
– Если серррьезно, – спрыгивая с берегового парапета, проговорил Крутаков, – мне кажется, что из всех читанных мною ррруских наррродных сказок, самая мудрррая, и содеррржащая какую-то крррупицу пррравды пррро миррроустррройство – это про то, как Елена-Пррремудрррая – или Елена Прррекрррасная – уж не помню, как там ее звали… Про то, как она освобождает случайно Кащея-Бессмеррртного, который, в рррезультате, убивает ее возлюбленного. Читала когда-нибудь?
– Не-а…
– Ну как же! Наверррняка читала. Жуткая сказочка! Прррекрррасный богатырррь пррриводит к себе в замок царрревну-невесту, и по каким-то там делам отпррравляется в дальние стррраны в поездку… А ее пррросит: ходи, говорррит, да-а-арррагая, по всем светелкам, по всем крррасным горррницам моего замка – но только, пожалуйста, говорррит, в чулан в подвале никогда не заходи. Но я, говорррит, да-а-аррра-а-агая, настолько тебе доверрряю и люблю тебя, что даю я тебе ключи от всех комнат за́мка, в том числе и от этого пррроклятого чулана. Ну и…
Елена заткнула уши ладонями:
– Какой кошмар, не рассказывай мне дальше, Женька!
– Нет уж ты дослушай, голубушка! Классику наррродную надо знать! – хохоча, насильно оттягивал ладони ее от ушей Крутаков, ведя ее с левого бока от берегового пролета моста, мимо пыльных тесных зарослей отцветших остролистых размахаек, вверх, против течения рельефа площади, как-то кубарем скатывавшейся вниз к реке. – И ррразумеется, как ты уже догадалась, царрревна эта не выдеррржала и, пока жених долго в отъезде был, заскучала – и от нечего делать чулан-то и открррыла! А там – прррикованный цепями изможденный злой Кащей, которррого ее жених давно уже победил и обезвррредил! И Кащей, завидя ее, наивную, стал жалобно так молить ее, чтобы она ему водицы хоть чашечку дала напиться. И эта дуррра – возьми да и пожалей его – ведерррко воды напиться пррринесла. Кащей водицей-то залился, моментально своей злой силы опять набрррался, цепи ррразорррвал, взлетел – и в мгновение ока жениха ее догнал и рррарррубил его на мелкие кусочки, и захватил все его царррство.
– Какой ужас… Не желаю этого слушать.
– Нет, но в конце все будет хоррррошо! Минутку терррпения! – дурачился и оттягивал опять ее ладони от ушей Крутаков. – Не помню уже кто – она ли, или добрррый названный бррратец царрревича – находят кусочки царрревица в чистом поле, сбрррызгивают его сначала меррртвой водицей – тело по кусочкам срррастается – потом – живой водицей – он воскррресает – и тут уж царрревич этого гада Кащея на этот ррраз уже не пощадил – порррубал на кусочки, сжег и прррах ррразвеял по степи.
Вертелись опять на руке, как прирученные браслеты, бульвары – и выстреливала рикошетом с плеча Сретенка – с которой, как всегда, так неожиданно было слиться в переулок к Юлиному дому.
Розанчик, отжертвованный, из канунных ночных запасов, Крутаковым ей к чаю, конечно же терял, в остывшей, обычной своей, булочной ипостаси, ровно половину своего очарования – но зато Крутаков, следуя какому-то четкому отмеренному чувству дружеского благородства, впрямую как-то связанному с ее драмой с Семеном, ни разу даже так и не попрекнул Елену тем, что она отрывает его от работы – и, в общем, как-то даже и отнесся как к само собой разумеющемуся, что завалилась она на Юлин диван, едва войдя в квартиру, – и захватив, между прочим, с помощью этой прыткости, наконец-то хиппанскую сиреневую мечту-подушищу – звякала бубенцами, бряцала колокольцами, и ждала, пока Крутаков заварит для нее чай, – но только по какой-то странной автоматической привычке Крутаков, едва приземлялся на диван и сам, как всегда, тут же хватал в руки книжку, как будто бы не умея, находясь дома, при этом не читать. И разговоры разговаривал опять в пол-уха – бо́льшую часть времени не смотря на Елену: как в заочной игре.
– Ну ха-а-аррра-а-ашо, а неужели у тебя в классе нет какого-нибудь – в кого бы ты могла влюбиться? Что вдррруг этот Семен, как пуп земли возник…? – лениво, хлебнув чаю и отставив кружку на столб из Юлиных книг на паркете слева от себя, перевертывая страницу, певуче, жеманно растягивая слова, интересовался Крутаков – и Елена даже удивлялась, заслышав опять из его уст имя Семена – так хорошо ей как-то было валяться сейчас и запивать подсохшую булку чаем – следя, как Крутаков, рядом с ней, на краю дивана, полусидя – полулежа, ворочаясь, пытается угнездиться поудобнее, восполнить присвоенную Еленой гигантскую подушку, и подкладывает под спину, к стене, уже четвертую расшитую Юлей подушку мелкую. – Кто там у вас перррвый крррасавец в классе? В кого все девушки влюблены?