– Разбился на мотоцикле. Врезался в стену на скорости. Так мне Темплеров сказал. Да, сказал: сразу, насмерть. Ну что ты орешь на меня. Я же не знаю же больше же никаких подробностей. В ту самую ночь, когда вы с Ольгой ко мне на дачу приехали, это случилось.
Самым, пожалуй, странным, было то, что из левого глаза слёзы не текли; а сплавлялись все только из правого – голова была наклонена чуть вправо к окну, и слёзы как будто переливались в сообщающихся сосудах.
Отвернувшись к окну, прижав лоб к стеклу, Елена почти бесчувственно, не фокусируясь, следила за тем, как рамка вагонного стекла и электрические столбы отсчитывают за окном кадры ослеплённого, засвеченного куска киноленты – за то, чтоб прокрутить назад которую она, как ей теперь казалось, полжизни была готова отдать.
Резко встав и не обращая больше внимания на материн лепет, она быстро вышла в тамбур – через весь радостный, праздничный, тут и там смеющийся вагон. В тамбуре, по счастью, никого не оказалось; и, все еще не вполне чувствуя себя собой, все еще как будто со стороны с ужасом наблюдая свое онемевшее, заледеневшее изнутри, ничего не ощущавшее, не свое тело – движущееся так странно-ловко, с такой нереально-точной координацией – вот двинулась правая нога, вот левая, вот подошла к дверям, вот приложила правую ладонь к стеклу, а потом заложила обе руки в карманы, глядя на свое бликовое отражение в мелькавших за экраном дверей крупнолистых ржавых липах – она краешком сознания понадеялась, что здесь-то и найдут высвобождение рыдания. Но мучительное чувство, что есть сейчас что-то поважнее слёз, что она должна что-то тотчас же вспомнить – как будто не давало ей выйти из анабиоза. Вдруг она поняла, что именно это было – и, с воем, прислонилась лицом к стеклу. Чеканя лбом отвратительную надпись «Не прислоняться», она долго вслух бормотала: и не почувствовала облегчения, и не расплакалась, наконец, пока не проговорила про себя, до последней буквы, всё, что слышала в ту ночь, качаясь на тарзанке. И когда на малой станции лоб съехал вместе с автоматической дверью, и она глотнула горклого, теплого, крапивного, мазутного воздуха, немедленно же, с той же противоестественной, саму ее удивлявшей целеустремленной быстротой, с какой несколько минут назад выходила в тамбур, она вытерла рукавом кошмарно корябавшей джинсовой куртки внезапно обретшее прежнюю чувствительность лицо и вернулась в вагон, в отделеньице, где сидела Анастасия Савельевна (раззябисто, из последних сил, в толпе придерживавшая ей «место» – поставив на скамью напротив себя сумку).
– У тебя есть ручка и кусок бумажки, мам? – ледяным, деловым, поразившим и испугавшим ее саму голосом, потребовала она.
И на последней странице книжечки расписания поездов, с идиотской надписью: «Особые заметки:…» (меньше всего подходившей для стихов), отвратительной, жирной, раздирающей страницу и марающей руки какими-то черно-фиолетовыми ошметками шариковой ручкой, записала наискось, неровным столбцом, единственное доказательство, которое, в случае необходимости, могла бы предъявить.
The e-mail has been sent
from lenaswann@hotmail.com to mobile.wisdom@outlook.com
at 00.18 on 19th of April 2014
P. S.
Анюта, когда пробежишься по тексту, проверь, пожалуйста, в достаточной ли мере я изменила все имена, пароли и явки? А то тебе придется вместо предисловия писать уведомление, что «все события и имена героев являются вымышленными, включая имя автора».
The file was restored from Cloud
backup at 4:00 am on 19th of April 2014:
Я живу в центре Лондона, в переулке, которого нет на карте. По дороге домой твой ревнивый зрачок, словно лунный кратер, или – как фонарь (с разбитым очком – или без – в зависимости от сезона) гоголь-моголь в тумане, клякса в Торе, следит за мной строго – как бы не приросла ненароком по́ля притяженья чужого. Возвращаясь домой, я проскакиваю подворотней – засранной – зажмурив ноздри. Каблуком пришпорив соседский мусор, распустив поводья. Ты доволен, что из этого затхлого половодья я скорей вылетаю на волю. Что там дальше? Возле подъезда? Дождь? Фонтан? Поражающего радиуса? Выпадает, как и бронхи, в осадок. Декорации дорисуешь сам, в соответствии с климатической зоной. Дальше – ключ – у парадного бьет фонтаном: из кармана, блин, ключ всегда выпадает тоже: этот – от почты, этот – от кладовки в подвале, этот – от гаража, от квартиры любовника, странно – а где ж от дома? Ты доволен тем, что все ключи так у меня друг на друга похожи: разобраться какой из них в который замок вставить – никогда терпения не хватает: Я вхожу, выбив дверь – потому что уже светает. А, нет, подожди – вот старый porter отпер парадное, лыс, пукающ и пархат – сдвинув сальную киппу на ухо отпускает (подозреваю, что в унисон с тобою) вслед удаляющейся вверх по шахте – а значит упущенной – мне тривиальнейшее: «о-май-хааат». Дальше – ванна. Ныряю вот прям в одежде – Ну, знаешь, пока там вся эта возня с раздельными кранами и трубами от Gabrielle: слева – до одури лед – справа – горячий с испариной на колене, вспенив вежды, прячусь от отраженья в хроме. Далее. Пена устало сползает как с агли́цкого гуся вода с моего половецкого стана (ты доволен – ибо ты знаешь, что вся эта здешняя слякоть меня уже поддостала.) Дальше – чай. (Черный. Без молока. Молоко было в ванне.) Волны которого, по здешним традициям, я использую, чтобы напиться, а не посмотреться – просто слизываю смуглые лица с блюдца. Но – ты доволен уже как минимум тем, что героине отраженья опять не спится. Я живу в том районе, квартале, месяце, городе, блюдце, ванне… Короче… Я живу в переулке, в квартале, в названье которого мне слышится имя женщины, которую мы преда́ли. Но даже если бы это имя сейчас заново зарисовать на карту го́рода, ве́ка, и времени года – всех их, до которых, даже если бы ты дотянул, наплевав, что история ревности, как и история карт, брезгует сослагательным «if», Я жила бы сейчас в переулке, в котором ты был бы всё столь же предметно ревнив, как когда ты здесь не был – и когда ты был жив.
Нет, не то чтобы я до сих пор морочила тебе голову, любезный, на все твои эсэмэсы с вопросами «Gde ti?» – но просто ведь твоя эта убогая, туповатая, ограниченная, упертая территориальность, честное слово, для меня не прёт. Особенно с недосыпу. Нет, честно: вот даже если я сейчас, отложив лэптоп, встану (жуть как не хочется – но предположим), с этой дурацкой перины (мягчайшей: вот засада! сколько раз решала, что куплю что-нибудь аскетически жесткое – чтобы не было соблазна путать спальню с компьютерным кабинетом) и, попирая гнездо аспидов проводов (от всего псевдо-беспроводного) под кроватью, дойду до круглого, иллюминаторного окна в гостиной (маленькой, низкой, со скошенными внутрь, к потолку, в верхней части, стенами – как в храмине: по небескорыстной причуде хозяина квартиры обращенной из чердака в лакированный люкс – с древним деревянным мореным угловатым сундуком между нависающими межоконными нишами под чуть ли не монастырски-кривыми белоснежными чердачно-потолковыми сводами) и, жестом взметывания вверх парусов, вздерну бечёвку деревянных горизонтальных жалюзи – то увижу – на противоположной крыше – одиннадцать печных горшков (как, наплевав на резонность, и руководствуясь только визуальностью, всегда хочется назвать смешные chimney pots) в один ряд – выглядящих то ли как менора (в которой кто-то перестарался с количеством подсвечников – сделали с запасом – на случай, видимо, если перегорит), то ли как глиняные напёрстки для ангелов – потому что вставлять крайне долговязые перста в них было бы возможно только с неба (если бы они не были наглухо заделаны), – а слева – ряд домов о двух этажах (со стойлом для автомобилей в нулевом) с той особой кардиограммой крыш – заостренных, высоких, треугольных – какую можно встретить только здесь, в моем милом лондонском хуторке Мэйфэр. Но даже этот реальный антураж за окном не будет значить ровно ничего: и ни в коей мере не умерит (ты не возражаешь, если я так выражусь?) тех реальностей, которые, как от зажигалки, вспыхивают, когда я вожу себя, загрузившись, словно в компьютерную игру, в Google Maps Street View, по Москве. Голубь, летящий прямо сквозь меня, на Печатниковом; мойщик окон, зависший на поджопнике в Кисловском; транс-временной асфальт в Гагаринском: как смешно проходить ту точку, где склейка съемки – половину асфальта снимали при дождливой погоде – половину при ясной – всё забавно, безусловно забавно. Ведь в конце концов – ностальгия расчленяема: запахи, люди, еда, звуки, вот эти вот визуальные, почти тактильные прогулки по Москве в Google Street View – как массаж глаз намозолившими их проулками. Внешняя ностальгия расчленяема – может быть разложена на составные логичные части – а всё, что может быть разложено – как было известно даже еще старику Сократу, – не вечно. И, только изредка, матерок от чувства покражи знаменует моменты, когда, завернув курсором Street View в переулок, в ожидании увидеть неброский московский дворянский домик, настолько естественный в знакомом пейзаже, как часть меня – вдруг вижу вместо него нововыстроенную сияющую стеклобетонную елду, в нефтяном вкусе, достойную Арабских Эмиратов, или Сургута. Но в таких случаях ликующая правда тем более очевидна: реальность, которую по-прежнему вижу внутри я – которую невозможно снести экскаватором, которая незыблема, неразрушима, цельна и неразлагаема – гораздо реальнее всего того, убогого, материального, что кличешь реальностью ты – и именно внешняя реальность, а не моя, внутренняя, подлежит (и будет подвергнута) корректировке. А в тот момент, когда этот, временный, диссонанс между «материальным» и вынесенным уже в сот вечности материалом, становится совершенно невыносим – я много-много раз подряд колочу в картинке Москвы на Google Maps знак «—» – и, наблюдая уезжающие, складывающиеся метаморфозы и мельчание пейзажа, счастливо понимаю, что, в общем-то, Вознесение – это, по большому счету, просто экстренный, крайне быстрый Zoom out. Когда всё земное достало.