Кроме того, милый, судя по тому, что из квартиры у меня кто-то с великолепнейшей, высокопрофессиональной бесследностью умудрился выкрасть мой лэптоп, доверчиво лежавший на кровати в спальне, пока я на три минуты выходила прогуляться на Баркли-скуэ (заколдованное квадратное сердце Лондона, куда никогда не суются туристы, – с золотыми на солнце трехсотлетними платанами, которым нечем еще нынече пока щегольнуть – разве что торгануть прошлогодними шишками), – так вот, судя по тому, утверждаю я, что дверь умудрились вскрыть так, что даже замок оказался не взломан, когда я вернулась, а, наоборот, пристойнейше заперт, как ни в чем не бывало (приходил целый взвод скотлэнд-ярдовцев – теперь всё в пудре: искали отпечатков) – так вот судя по всему этому, любезный, мне не надо трудиться отвечать тебе больше на вопросы где я, – а вопросцы эти в твоих свежих эсэмэсах – чисто косметическая дань гугнивой твоей традиции: и мне опять придется снимать другую квартиру.
Счастье еще, что все самое важное я успела, до кражи, из лэптопа отправить по мэйлу: самое надежное состояние текста – когда он завис где-то вне харда, в воздухе: между моим секретным и-мэйлом и неотслеживаемым тобой (надеюсь!) адресатом.
Ужасен, конечно, был момент ожидания: засэйвилось ли хоть что-нибудь из компьютера, автосэйвом, на онлайновый бэк-ап, когда я вот только что ночью вышла в интернет, проверить все свои заоблачные начки с нового лэптопа – и выяснилось, вдобавок, что я забыла пароли и ники, – но, в общем-то, повторяю, это не важно, совершенно не важно, потому что главный текст – уже в пути; – а из единственного облачного чулана, повиновавшегося моему краткому заклинанию, я, поняв вдруг, что, на самом-то деле, лень реконструировать весь пропавший лэптоп – загрузила лишь один единственный файл: стихотворный, почти репортажный, относящийся скорее к сегодня, чем к вчера. Зачитывать тебе его не буду – рискуя выглядеть так же, как герои мюзиклов, которые, например, вдруг, после любовных сцен, непринужденно начинают петь в такси, или под дождем. Но на случай, если ты, вернее, посыльные твои, уже подсуетились внедрить шпионскую программу уже и в новый мой лэптоп или на мой сервер (в том, что ты умудрился спрятать здесь, в квартире, где-то, во время кражи, через своих спецов, заодно, так и не найденный скотлэнд-ярдовцами, подслушивающий жучок – я и вовсе не сомневаюсь!) – то есть на случай, если ты с этим стихотворным компроматом уже, любознательный мой, ознакомился: чисто на этот случай, поясняю: фраза о любовнике, да и вообще все отзвуки сюжета – кроме антуражных – чистая выдумка, лирический ход, для слога: так что не делай опять вот сейчас неприятную ревнивую стойку. Ну абсолютнейшая выдумка: и адресуется-то стишок некоему любимому, который мертв – а ты вот жив живехонек, чего тебе сделается-то. И твоя эта, несчастная, с выпученными глазами, ну ничего общего в вымени своем ни с кварталом моим, ни с переулком не имеет. Это так, лирика, не обращай внимания и не волнуйся так. Да, фонтан, возле дома, действительно имеется – квадратный фонтан с золотыми рыбками, в крошечном дворике за решеткой, возле моего домишки, узкого, пятиэтажного (я на крайнем к небу, разумеется), с намеком на монастырскую псевдоготику. Да и в этой расщелине рядом, в узеньком проулке, ведущем ко мне с New Bond Street, обок с подсобками Sotheby’s по правую руку, действительно всегда не слишком чисто, и действительно соседи всегда выставляют зачем-то на всеобщий срам, в этот и без того узкий проход, свой домашний мусор в пакетиках, всегда писающихся в дождь – и через мусорные подтеки действительно приходится перепрыгивать, как на бегах, на каблуках. А потом, когда заворачиваешь ко мне – висит на стене странное по звучанию предупреждение: «Warning: Haszhem!». Краны в ванной (действительно, с остроумным названием брэнда) – действительно раздельные – кошмар как неудобно. Но – лирическая героиня стишка – не я, ты это можешь сразу почувствовать по характеру – и тем более: в одежде, в душ! Ну ровно никаких параллелей! Машину я никогда в жизни, как ты знаешь, не водила и водить не собираюсь. И ключ от гаража (забудь про любовника, говорю же тебе! и про его двухэтажную квартиру в Найтсбридже тоже!) мне незачем. Я, видишь ли, любимый, просто с юности страдаю одним-единственным суеверием – всегда записываю стихи, даже если они кажутся чудаковатыми. Суеверие – что их надо всё равно сразу записать: не важно, понимаю ли я, о чем они, или нет. Суеверие есть суеверие – ничего тут не поделаешь. И вообще – короче, ну просто лиричная выдумка!
Могу доказать тебе это элементарным фактом: мой портье в подъезде не носит киппу никогда и ни под каким предлогом, – и вообще он вовсе не стар, не пукает никогда (нет, это, пожалуй, чересчур смелое утверждение; но – скажем так: по крайней мере – при мне), не лыс – а наоборот молод, поджар, черноок и крайне хорош собой. И вовсе не еврей – а копт. Как-то раз он любезно взялся, прямо на ходу, в холле перед зеркалом на первом этаже, пришить мне оторвавшуюся пуговицу к красному полупальто – и пока он возился с нитками, я вдруг случайно увидела, как из-под его правого манжета на запястье сверкнула Жизнь. Этот миленький портье отвесил мне забавный, чисто коптский, комплимент: говорит, что он тоже, как и я, бо́льшую часть года веганец – из-за строгости их постов.
Но, впрочем – нет, я, пожалуй, воздержусь дразнить тебя дальнейшими рассказами о нем – тем более после твоего сколь оригинальнейшего, столь и наглейшего вопроса в последнем эсэмэсе: «Kto on?!» Всё пытаешься хапнуть, слежкой и наглостью, неуловимое? Как бы тебе ответить, чтоб не нахамить? Вероятно, ты имеешь в виду Луи Пастера, вместе с которым я спасала вино и апельсиновый сок от плесени этой ночью, посрамив орангутанга-Дарвина и доказав невозможность самозарождения жизни из лужи? Или вдохновенного монаха Грегора Менделя, с которым, нынче же ночью, растила горох, посрамив шизофреников, считающих, что один биологический вид мог путем мутаций произойти от другого? Или братика Мишу Фарадея, молитвами которого я вот сейчас, в эту вот самую секунду, буквально в режиме live, зажигаю в комнате свет?
О, нет, здесь я должна сделать маленькую паузу в трансляции, и даже выключить свет: потому что ровно в 4.30 утра, за окном спальни здесь у меня, на откосах башенок, на черепице крыши, каждый день, делая вид, что в певческом запале не замечает моей высунувшейся в окно башки, безумно громко, и безумно красиво, на весь Мэйфэр, солеет дрозд – с носом настолько ярко-оранжевого цвета, что кажется, что он держит в клюве кусочек сыра лей-че-стер или гло-че-стер (никогда не пойму: как это англичане в разговоре ловко умудряются во всех словах подворовывать половину написанных букв?).
Ладно, не буду дразниться, любимый, не буду: я прекрасно догадываюсь, чего это ты так взволновался – наверняка твои соглядатаи донесли о моих многочисленных гостях в последние дни? А? Я угадала? В этом причина внезапного напора, бомбежки нецензурными (по степени банальности вопросов) эсэмэсами и этих твоих му-му-му на моем автоответчике?
И, вероятно, тебя прежде всего тревожит мой изнеженный красавец Славик? Прилетал, прилетал, на какую-то званую тусовку (приятно выговаривать, что друзья ко мне «прилетают» – это, в общем-то, гораздо буквальнее отражает метафизические реалии), остановился в Dorchester на Парк-лэйн, и потом все двое суток переживал, как последний марамой, заплатит ли пригласивший его лорд-шморд за завтрак, который он имел неосторожность заказать себе в отеле в номер: – «Ни-гро-ша, – говорит, – опять до зарплаты не осталось! Если б, – говорит, – мне не оплачивали авиабилеты и отели во всех странах мира, куда меня приглашают – я бы не знаю, как я жил… Скитальчество… Скитальчество…» Рассказывал мне о постмодернистском романе в стихах, который он сейчас пишет, где главное действующее лицо – некий «Человек c Макинтошем» – в смысле, с компьютером Apple – и оный пестрый аппловский лэптоп выступает в романе символом обольщения и соблазна (в конце действия герой раскаивается и переходит на компьютеры Microsoft и загружает программу Word, как символ спасения). Славика целый день вообще откачивать пришлось – он, дурак, телевизор в этом своем Дорчестере включил (у меня надо было останавливаться, я же ему говорила! У меня телевизора в помине нет – а если б был – я б его выбросила) и нарвался на фильм би-би-сишный – типа, про природу. Ага. Ну, и там, как водится, с обычным для би-би-си, извращенческим дарвинистским сладострастием, все картины кровавых пожираний друг друга в падшем мире – да еще и с гнуснейшими гитлеровскими ремарками, что это, типа, естественно и прекрасно. Славик – вот не поверишь: рыдал – мы идем с ним по Пикадилли – а он рыдает – говорит:
– Отвратительно… Как они смеют… Как у них руки не отнимутся снимать это стоять там с камерой – вместо того чтобы защитить эту нерпу, которую сейчас медведь убьет! Это же какое-то сексуальное извращение у би-би-сишных режиссеров и операторов – такое снимать и показывать! Это запретить надо, в судебном порядке! Их за это судить надо! Это же хуже и аморальней порнографии! Такой отвратительный, знаешь, типично мужской фильм! Рвота!
(Милый, надеюсь, ты понял, что Славика, применительно ко мне, в качестве соперника, ты можешь не опасаться. Но я, видишь ли, радуюсь искренне раскаявшемуся гею, живущему почти как монах, гораздо больше, чем нераскаянному натуралу). Идем с ним по Грин-парку – Славик уже чуть отошел от шока, и говорит мне:
– Как жаль, что я опять все деньги просадить где-то умудрился! Вот даже теперь вспомнить не могу, на что! Я так хотел бы тебя в ресторан какой-нибудь сейчас пригласить – а не на что!
Я говорю:
– У меня тоже вот буквально ни фунта – а гонорары только на следующей неделе придут. Да ладно! – говорю, – не расстраивайся, ерунда: сейчас что-нибудь придумаем – обещано же, что если материальных вещей не искать, а искать только Неба, то всё необходимое приложится.
Он смеется:
– И правда! – говорит. – Наверняка так и будет.