Надо было снять с бумажного стаканчика с чаем крышку, что ли. Или подуть – а то так ничего не изме́ряешь. Я встаю, держу путь на площадь, держась за чай. На ступеньках Сэйнт Пола – слева – семейка, пожирающая бутерброды. Он – коротконогий хлыщ с толстыми ляжками и икрами в джинсах, лысый, скрывающий проплешины бритьем черной поросли в минус ноль – и с гигантского размера роскошной фотокамерой на груди. Она – рыжевато-бесцветная унылая рюмка на тонкой кривой ножке. И два урожденных сынка дебила – играющих в карате и дзюдо с мишенью из кружащихся в поисках крошек по ступенькам собора голубей. Старший, чернокудрый, норовит изловчиться и наступить-таки на хвост хоть одному. Младший, белесо-розово-рыжеватый, прямоволосый, запихивая кулаком хлеб в рот, бегает за старшим братом и злобно пинает воздух, когда голубям удается-таки из-под их ног сбежать и взлететь. Младший, уже лягнув было сандалем зазевавшегося голубя, не выдерживает напора ступенек – и падает со всего маху. Рёв. Крайне быстро, впрочем, реветь перестает, вскакивает и, в порыве новой злобы, размахивая кулаками бегает по ступенькам вверх и вниз и орет на голубей как припадочный. А-а-а, вот и глава семейства присоединился к забаве! Давить, давить! Пинать, пинать! Мне всегда было любопытно, у каких родителей вырастают эти трусливые выродки, ненавидящие голубей, и с детства запрограммированные на способность обидеть существ, которые слабее, – и одновременно, наверняка, по морде видать, истерично боящиеся даже больших собак. На десерт мать, догоняя исчадий, раздает из целлофанового пакета печенья. Муженек, дожрав, деловито взбежав по ступенькам, входит в собор – ведя за собой обоих братцев с обмусоленным печеньем в руках – явно в поисках бесплатного сортира. Через несколько секунд с разочарованным презрительным выражением лица выходит, с выводком, обратно. Жена сворачивает объедки, быстро застегивает большую пеструю чересплечную сумку – и вся дружная гармоничная семья спускается со ступенек собора и уходит куда-то за угол.
Бомммм… Бомммм колокола растворяется уже где-то за спиной – ударяя в соседние дома – в Starbucks, в Marks and Spencer, в офисы – закатывая в двери и окна, догоняя и оглоушивая озирающихся от неожиданности прохожих. Я отхожу чуть подальше, чтоб виден был купол – и пересчитываю новорожденному часу пальчики, как безумная мамаша в роддоме. Низко, прямо над куполом, проплывает Боинг, невербально благословляя пространство. Из левой двери Святого Павла, в которую только что заходил дебил с дебилятами, на крыльцо, под портик, выходит женщина в черной священнической одежде. Я обвожу взглядом площадь в поисках Шломы – и вдруг вижу: Шломо подбирается к женщине-священнику гигантскими шагами – то и дело спотыкаясь – справа, под колоннадой портика. Высоченный стан, расстегнутый смокинг с шелковыми лацканами, развевающееся, расстегнутое, теплое, вовсе не по погоде, очень длинное, топленого молока, пальто, расстегнутая (до пупа!) рубаха на бандитской крайне черно-баранной очень широкой волосатой груди, бежево-коричнево-палевый, в клеточку, куцый кашемировый шарф (явно купленный только что в какой-то сувенирной лавке – разумеется! – Шломо же всегда, во время своих возвращений сюда, жаждет выглядеть как «лондонец» – в его собственном, причем, прошловековом, представлении), китовое пузо, величественный конус носа, насупленные густые черные брови – и черная шляпа. Короче: пусть отсохнет язык у всякого, кто посмеет моего друга Шлому назвать грузным шлимазлом! Скачет, спотыкается, чуть не падает – бежит – продираясь в толпе на колоннаде – и уже рот открыл от предвкушения – просто уже на размашистых его губах зависло готовое словцо. Я быстро, не без отчаяния, ставлю свой чай, от которого не успела отхлебнуть ни глотка, – на ступеньку собора. Я бегу вверх по ступенькам. Я бегу наперерез – вымеряв биссектрису между движениями Шломы и woman-priest. Я знаю, что сейчас будет скандал. Шломо – чудовищный, заядлый, неисправимый, неприличный спорщик. А еще же и читает Шломо, как пылесос. Крайняя небрезгливость и неразборчивать в книгах. Я вообще не знаю ни одной книги, ни одного автора – которых бы Шломо не читал. Но – что самое ужасное – ничего же в собственное мнение у него не вываривается! А поспорить ему все равно жуть как хочется – и поэтому он яростно набрасывается на первых встречных – и занимает позиции, попеременно, разные – чтобы обязательно противоречить позиции неосмотрительного собеседника, которого ему в данную секунду удалось сцопать!
Подбегаю: высокая девушка (которую я вижу только со спины) – говорит простоволосой молодой священнице в черном:
– А вот вы не считаете разве, что современный упрощенный английский перевод Евангелия неточен: там, где Христос говорит: «Дух дышит где хочет» – за этим ведь, даже в греческой версии текста, которая у нас есть, явно стоит ивритское «Руах», ведь именно это у автора Евангелия наверняка было в памяти, имеется в виду ведь Дух Божий. А в современной версии английского перевода, который вы читаете за службами, говорится не «Дух», а «ветер»! «Ветер дует где хочет» – это же сразу уничтожает всю глубину фразы – ведь по контексту предельно понятно, что Христос говорит именно о Духе! А «Дух» и «ветер» – это просто омонимы в иврите.
– Да, – говорит священница. – Я отчасти согласна с вами. А кстати, вы обращали внимание, что «Руах» в иврите – женского рода? То есть, Святой Дух – не мужского, а женского рода!
Шломо, – смотрю! – изловчился нырнуть в узенький лаз за колоннами и прокапывает себе уже путь в спинах туристов, заслонивших от него священницу – и уже изготовился к бою: улыбается, играет черными бровями. Смотрю: ну никакого шанса у меня к нему туда сквозь людей пролезть нету! Я кричу (чтобы его отвлечь – не по-английски, а по-немецки, для приличия, чтоб священница в обморок не грохнулась):
– Шломо, застегни рубашку!
Шломо меня не слышит.
Рядом со священницей оказываются вдруг две фарфорово-стеклянно-кружевные тоненькие модненькие старенькие английские дамы – подружки.
– Вот-вот! – радостно подхватывает та из них, что с серебристыми буклями, мысль священницы. – Конечно – Святой Дух – женского рода. Я вообще убеждена, что сегодня настала эра женщины у колодца – помните самарянку, с которой Христос разговаривает?! Заметили, что ей, женщине, то есть, казалось бы, второсортному существу в том страшном обществе, так вот именно ей Христос открывает, на самом деле, самые глубочайшие богословские истины – которых даже официальным священникам не говорил! Да что там священникам – даже своим ближайшим ученикам Христос этого впрямую до тех пор не говорил! А ей, женщине, доверил это знание. Заметили, что в пророчестве Иоиля говориться: «в последние дни излию Духа Моего на дочерей и сынов ваших, и будут пророчествовать!» На дочерей! Вот, посмотрите, сбывшееся пророчество – сегодня дочери Божии становятся священниками в храме! А в католической церкви святым женщинам присваивается титул «учителей церкви»!
Вижу – Шломо пробился уже в первый ряд – и уже готовится ляпнуть что-то.
– Точно-точно! – вступает женщина в кружевном воротничке и с медвяным пучком – старенькая подружка первой англичанки. – Мужчины уже свой шанс упустили: мужская цивилизация – цивилизация войн, корысти и насилия – полностью обанкротилась! Если у человечества есть хоть какой-то шанс на выживание, то этот шанс: женская эра. Вы посмотрите, как быстро, феноменально быстро – за один век свободы всего-то! – женщины интеллектуально и профессионально стали гораздо выше мужчин! А уж в моральном смысле приоритет женщин просто очевиден: вы видели когда-нибудь женщину, которая кого-нибудь изнасиловала?! Или кого-нибудь избила на улице?! Это всё – преступления мужчин! Просто раньше мужчины силой заставляли женщин быть в рабском положении и поклоняться себе: вместо Бога – заставляли поклоняться мужчинам! В этом же суть всех лже-религий! А сейчас, с учетом научного прогресса, женщина может быть вообще полностью независима от мужчины – даже в процессе деторождения и зачатия!
– Простите! Дражайшая! (Dearest!) – вступил вдруг, резко кашлянув, Шломо. – Простите, дражайшая! А как же… вы, что ж, имеете в виду…
Я кричу (продвигаясь яростно вперед в толпе, зная, что еще минута – и Шломо непременно устроит скандал):
– Шломо! У тебя шляпа сдвинулась на правое ухо!
Шломо меня не слышит.
Старенькие англичанки-подружки хохочут и в один голос перебивают Шлому:
– Вы только не подумайте, что мы воспеваем лесбийство или какой-то такой срам! Вы задумайтесь: ведь женщина сегодня, по сути, имеет шанс, будучи полностью независимой от мужчины, и сохраняя чистоту, девственность и верность Богу – родить все-таки ребенка!
Шломо, продравшись к черному священническому платью и адресуясь в простенькое, несколько изумленное от его напора, личико уже священницы, орет:
– Извините, дражайшая! (Dearest!) А как же…
Я цепко арестовываю Шлому под рукав и говорю:
– Шломо, у тебя на шляпе птичка отметилась.
– Где ты была?! Я тебя полдня прождал! У меня тоже, может быть, важные дела! А ты как всегда опаздываешь! – орет Шломо, по-русски, почти без акцента, моментально позабыв про намеченный скандал со священницей и срывая с себя шляпу: идеально чистую. – У меня срочная встреча, может быть, деловая, в другом конце Лондона назначена, а я из-за тебя опаздываю!
– Я в кафе, – говорю, – сидела. Не знаю, где ты был.
– В каком кафе ты сидела?! Ты же мне сказала: встречаемся в кафе, которое по правую руку от Сэйнт Пола! Я по правую руку от Сэйнт Пола и сидел – вон, в Apostrophе! У них там туалет на кодовом замке – а я его случайно разгадал и ворвался к женщине. Был скандал. Пришлось срочно уходить оттуда.
– А я, – говорю, – имела в виду по правую руку, если смотришь со стороны Сэйнт Пола – то есть если ты себя воображаешь Сэйнт Полом – то есть, в смысле, собором – то по правую руку, с точки зрения собора. В смысле, если ты стоишь на крыльце и смотришь наружу. А ты сидел, наоборот, по его левую руку.