ованным ярко инкрустированным деревянным изголовьем дивана в фойе на этаже, – безумное здание, возведенное в османские времена – и с тех же времен, верно, унаследовавшее экстравагантные традиции санитарии: с мизинцевым слоем пыли на всём – так что поначалу я даже боялась чихнуть – чтобы не погубить смерчем всех остальных обитателей. Брызгаясь спросони холодной водой в раковине, я мою золотую мушмулу – и, выдвинув на балкон углом стул, сажусь на солнце и рассматриваю сливающиеся с солнцем волнистые сверкающие филиграннейшие линии (как на морском нёбе от игры солнца с мелководными волнами) – инкрустацию на косточке с невероятной жадностью и скоростью сжираемой мушмулы. Без всяких fade out и fade in, с обиднейшей ясностью и громкостью, не успев насытиться мушмулой, слышу ор в ухо:
– На лавках спать запрещено!
Вытаращиваю глаза – и вижу довольнейшее наклонившееся ко мне лицо бомжа, кажется – cockney, с подбородком, грозящим лбу кулаками.
– Здесь нельзя спать! Вас заберут в полицию! – довольно острит бомж, улыбается – не оставляя никаких шансов избежать эстетического удовольствия созерцания беззубого его рта – и с достоинством уходит прочь по набережной, замотав на шее покрепче шарф: бежево-коричнево-палевый, в клеточку, куцый, кашемировый.
Царь Давид сидит здесь же, слева, почти у моих ног: светловолосый кудрявый голубоглазый щупленький пацан, вываривающий руками бесконтактную музыку в странном каком-то круглом жестяном электронном корыте. Чайки, морские чайки с чудовищным, полутораметровым размахом крыл, летают бешеными меховыми бумерангами от южного берега Темзы к северному и обратно. Я слышу где-то поодаль густой, низкий, откашливающийся голос Шломы:
– Да нет, вы меня неверно поняли… Я был бы счастлив! Но как же с ней об этом заговоришь?
Я, несколько встревоженная таким оборотом разговора его с англиканками – оборачиваюсь: Шломо, разворачивающимися все время на сто восемьдесят градусов, оглядывающимися, договаривающими, шагами, возвращается от моста.
– Старые суфражистки! – с умилением сообщает он мне, наконец, дойдя до лавочки и хватая на локоть пальто с деревянной спинки. – Вставай. А то мы опоздаем, – и тут же, сняв шляпу, и приглаживая черные вихры к затылку, застывает, разглядывая купол Сэйнт Пола: – Мне очень жаль тебе говорить, но, к сожалению, я боюсь, что Бог не существует. Я боюсь, что Бог – это просто прекрасная выдумка людей. Лучшая из выдумок – я согласен. Но все-таки – красивая фантазия, не больше.
Я говорю:
– Шломо, неверующий еврей – это оксюморон.
И неожиданно легко поднимаюсь с лавочки – будто и впрямь выспалась в Иерусалиме, пока он сплетничал со старушками.
– Ши́кца! – не без восторга хамит в ответ Шломо – и не трогается с места. – Ты просто романтизируешь евреев: на самом деле – быть евреем – я тебе со всей ответственностью говорю! – это не про веру в Бога! Это про традиции, про большие сварливые семьи, про вкусную еду – йи́диш ки́шка, как моя мама говорит, – и про скучные кошерные десерты – я, лично, предпочитаю тирамису – хотя мне и нельзя – у меня сахар повышенный. Боюсь, что Бог – просто праздничная красивая выдумка.
Я говорю… Нет, я даже не нахожусь, что сказать. Я говорю:
– Шломо, ты, все-таки, говори за себя, а не за всех евреев!
– Да нет – я согласен – без этой выдумки по имени Бог жить в этом ужасном мире было бы невозможно, – цедит Шломо, все так же глазея на купол. – Просто благодаря прогрессу в человеческой цивилизации совершенствовалась и идея Бога: сначала, у древних евреев, Бог был жестоким и карающим чудовищем – а потом, когда в результате прогресса и развития человеческих отношений интеллектуалы смогли уже себе позволить некое милосердие – был придуман более добрый и милостивый Бог христианства.
Я говорю:
– Какой прогресс?! Какое «развитие»?! Шломо! О каком «прогрессе» ты говоришь, если некоторые народы до сих пор на полном серьезе болезненно гордятся тем, что умеют мыть кто ноги, кто руки?! Как, у жестоких, похотливых, жадных и горделивых дебилов, пресмыкающихся мыслью и духом по земле – каковыми в большинстве своем являются падшие люди – могла «сама собой» возникнуть идея чистого безгрешного доброго милостивого совершенного Бога?
– Нет, ну как же… У каждого же в душе, даже самой мелкой, есть что-то, что заставляет… Что-то, что заставляет искать возвышенных ценностей! – говорит Шломо – и почему-то быстро-быстро припускает по набережной, как будто от чего-то убегая.
– А откуда это «что-то» в душе появилось, ты не задумывался, Шломо? – идя сзади, говорю я. – Я вообще, если честно, не верю, – говорю, – в то, что на земле существуют неверующие люди. У каждого в душе есть знание о Боге. Я убеждена, что нет «атеистов» – а есть богоборцы. Атеисты – это просто злобные завистники-богоборцы. Как Ленин, как Сталин. Атеисты – это посредственности, завидующие Гению – Богу. И из-за своей зависти становящиеся богоборцами, мечтающие убить Бога, встающие на сторону сатаны. Мечтающие свергнуть Бога – и сделать сатанинских божков из себя самих.
– Я никому не завидую! – кричит, немедленно застыв и обернувшись, с трясущимися губами Шломо. – Честное слово! Я мечтал бы верить в Бога и знать, что Бог есть! Но взгляни на все ежесекундные ужасы в мире! Я прочитал в самолете в газете об изнасилованиях детей – опять детей! Безгрешных детей! Какой сумасшедший скажет, что этим кошмарным, безнадежным миром управляет Бог – или каким злобным должен быть Бог, если Бог все это допускает! Бога нет – это же очевидно! Это же очевидно – просто из-за того количества ежесекундных нечеловеческих сатанинских преступлений, которые происходят на земле!
– Now you talking! – говорю. – Наконец-то ты заговорил о главном – и очень точно расставил все акценты. Шломо, – говорю, – вот скажи мне теперь честно – забыв обо всем своем образовании, забыв обо всех книгах, которые ты читал – а просто оглянувшись вокруг, вот на этих визжащих чаек, а потом просто посмотрев на свои ладони, пощупав свой нос, уши – честно, вот прямо сейчас, скажи мне: ты веришь, что все это могло возникнуть само собой?
– Нет, – брякает Шломо. – Не верю! – и, вновь, не оборачиваясь, припускает, почти бегом, по набережной. – Но ведь доказывают же ученые… – говорит Шломо спиной, – что это всё как бы постепенно… Самоорганизовалось в организмы из ничего… Живое из неживого…
– Харкни, – говорю, – в глаза ученым. – В те самые их глаза, про которые даже маньяк Дарвин признавался, что если кто-то скажет, что этот сложнейший оптический механизм мог возникнуть сам собой в результате эволюции – будет абсолютным идиотом. Более упертых остолобов с узким кругозором, чем ученые, честно говоря, я в жизни не видела! «Ура! Я исследовал механизм дефекации у глистов! Значит – Бога нет! А я – гений!» Вот тебе типичная парадигма мира у ученых-материалистов! Я уж даже не буду дразнить тебя сейчас, Шломо, бесконечно сложным жгутиковым пропеллером в простейших клетках, без которых они существовать не могут! Скажи мне вот просто основываясь на своей, богозданной еврейской логике: ты веришь в то, что твоя еврейская мама, чуть не убитая в Освенциме, произошла от обезьяны? Что у твоего пра-пра-пра-дедушки просто заблаговременно отвалился хвост?
– Нет! – внезапно хохочет Шломо и оборачивается. – Евреи, конечно же, ни от каких обезьян не произошли! Но вот все остальные народы – вполне допускаю!
– Ах ты сволочь, – говорю, ласково. – Мне кажется, что существование Бога – это не вопрос «веры» – это вопрос очевидности: человек, не способный из несократимой сложности мироздания вывести факт существования Бога – это просто либо очень недалекий, глупый, отзомбированный массовой богоборческой пропагандой человек с несамостоятельными мозгами – либо сознательный обманщик и богоборец. Одно из двух. Мне кажется, что у подавляющего большинства людей нет проблемы с тем, чтобы верить, знать, понимать, чувствовать, что Бог есть – что иначе вся эта несократимая сложность видимого мира не могла возникнуть. Но дальше начинаются проблемы – которые ты сам же только что и назвал, Шломо! Проблемы у нормального, честного, думающего человека возникают не с тем, чтобы «верить» в Бога, а с тем, чтобы верить, что Бог – благ. Вот на это действительно нужно мужество – и в этой-то точке и начинается настоящий мучительный поиск. Не оскорблять Бога подозрениями Его в двойной игре. Верить в то, что Бог не творил всей мерзости и зла, которые мы видим на земле; что Бог не желает всей этой мерзости; что зло – это не Божья воля.
– Как же это?! – ликует Шломо. – А чья ж, интересно?! Если Бог – как идея, придуманная людьми, – всевластен и всемогущ?! Чья ж это тогда еще, если не Бога, воля – допускать весь этот кошмар – убийства, насилия?! В Торе сказано, что Бог источник и добра, и зла!
– Ой, вот только не надо, – говорю, – Шломо, пошлейше сейчас обыгрывать эту цитату Исайи и прикидываться, что ты не знаешь, что это он сказал в полемике с Киром, чтобы отвадить того от многобожья и поклонения идолам: идея Исайи совсем не в том, что Бог творит зло – это было бы богохульством даже для того слаборазвитого в теологическом смысле времени – а в том, что Бог – Единственный! Как ты можешь даже вообще упоминать об этом в такой богохульской перекрученной сатанинской трактовке?! Ты ведь прекрасно, наверняка, помнишь, что Исайя тут же невдалеке говорит: «Горе тем, которые зло называют добром, и добро – злом, тьму почитают светом, и свет – тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое горьким!» Это же полное опровержение вульгарной богохульской трактовки! Христос, кстати, произнес несколько почти математических алгоритмов, которые доказывают, что в Боге нет какой-либо дурной раздвоенности. Христос сказал: «князь мира сего (то есть сатана) не имеет во Мне ничего». И одновременно сказал: «Я и Отец Мой небесный – Одно». Этот алгоритм четко доказывает, что в Боге нет ничего от сатаны, Бог не изобретал зла. То есть никакого раздвоения личности у Бога на «бога и сатану» не существует – это сатанинская клевета. Христос говорит: «Никакое царство, разделившееся внутри себя, не устоит». Значит, никакого разделения внутри Бога на «доброго бога и злого бога» не существует. Бог не изобретал зло. И одновременно Христос говорит, что Его Небесный Отец – сильнее всех. То есть Бог при желании мог бы в секунду прихлопнуть всю падшую вселенную! Но это значило бы «погубить» – а Бог хочет спасти! И причем спасти свободных личностей, свободные души, свобода которым дарована Богом. Нам очень трудно все это осмыслить – именно потому что мы все – падшие духовные калеки, и духовные глаза наши зашорены мелким падшим земным миром – поэтому просто надо доверять Богу и верить Христу на слово, что это так. Христос, – когда на Него клевещут, что, якобы, Он изгоняет бесов сатанинской же силой, – совершенно четко говорит: «Как может сатана изгонять сатану? Если царство разделится само в себе, то не может устоять. Если дом разделится сам в себе, то не может устоять; или как может кто войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного? и тогда расхитить дом его. И если сатана восстал на самого себя и разделился, не может устоять, но пришел его конец. Если же Я Духом Божиим изгоняю бесов, то, конечно, достигло до вас Ц