Я ввожу вас себе под кожу. Как вирус. Как CD в мерцающий посреди темной спальни межгалактический спейс-шаттл Катарининого музыкального центра – в летучую плавно вдвигаемую и выдвигаемую в невесомость лазерную подставку для чая – с которой так смешно играть светящимся ртутным пультом.
Катарина, изумившись наивной просьбе, аж взвизгнула от радости: «Ну конечно же у меня есть «Депеш»! Это же моя самая любимая группа!»
Непонятно почему вдруг, поднявшись к себе в спальню вечером, перед тем как крутануть выключатель и высечь свет, Елена вспомнила липкий шепот Моше в дискотечных потьмах – и, в приступе неясно откуда нахлынувшего самоубийственного мужества, тут же спустилась вниз, к Катарине, затребовала диск; и отправилась к себе наверх, с мрачной решимостью говоря себе: «Чтобы бороться с врагом, надо его знать».
Я гружу вас через уши. В гигантских наушниках, как тугой черный кожаный поцелуй коровы. В чужом пунцовом плюшевом кресле на роликах, куда ухнулась с разбегу с ногами и с головой. В южном монашеском городе, пахнущем бабл-гамом.
Здесь и сейчас.
Оррррошэн. Безусловно – звук резко меняет их вкус.
Зафт. С оттяжкой подъезжаю пастись к тумбочке, подтягиваясь к ее остову рукой, верхом на никем не убитой пунцовой корове с роликовыми копытцами, целующей меня в каждое ухо с гулким живым засосом «Ö». Закатывающим консервы.
Klickt beim ersten Öffnen. О, да. Проверено неоднократно.
– Сколько же ты можешь выпить этого литров? В день?
– В час!
Ледяная оранжевая лава – и горнило и дышло кожаных губ наушников – отливают ненужную, лишнюю, фальшивую золотую монету, где «DM» – заодно и марка, и депеш. Уходящая натура с умирающей. Кесарево с обеих сторон.
И – нет, моя апельсиновая дойная буренка – даже не дальняя родственница, и уж тем более не любовница самозванцу-быку, чья малярийная урина продается в советском гастрономе на Соколе с посмертной биркой «мандариновый сок» на ноге.
И из убитой плоти – одни белые грибы. С глазами. На них охотится теперь Марга по всем окрестным зупермарктам. Невозможно убить то, чему есть чем тебя видеть. Но ведь слепца тоже убить невозможно.
Я гружу себя вами.
Звуком.
Как, пожалуйста?
Я добываю себе антивирус. Я высекаю его лазером из мира, как из си-ди.
Загрузочный диск – Music for the Masses. Разумеется, для кого же еще?
Еще децл цикуты —
и прощай, Эльсинор.
Спеть тебе песнь, мой сладкогласый гусельщик-псалмопевец Давид, о погибших еврейских нейтрино, неуловимых мстителях?
I never tried to hide them!
Еще бы!
Еще.
Now.
Стыковка с тумбочкой.
И ксерокопии Кеекса уже залиты апельсиновым соком.
Now.
И русская закадровая речь, в проигрыше депеш мод, звучит издевательской подсказкой:
«В докладах рассматривается… В докладах рассматриваются… эволюция ядерных арсеналов…» – под гнилой вой миксолидийских сирен – не может быть, чтобы это они все всерьез?! Как можно любить вирус? Ведь не может быть, чтобы этот музыкальный запах гнильцы, этот звук разложения, этот намеренный надлом гармонии, с ублюдочной похотливо-ритмичной бессмысленностью – нет, они, должно быть, шутят – невозможно поверить, чтобы они это любили? И го́лоса чужого… – слушают, о, еще как слушают! Как, на каком языке им успеть ответить – с такой скоростью и внезапностью, чтобы они не успели заметить, что моего языка не знают, и чтобы поняли: их смысл, а не язык, невозможен – потому что не существует? Как, прикусив им, в отместку, мочку уха, вбрызнуть антивирус в их глухие сусанинские ушные лабиринты настолько быстро, чтобы они не успели выработать противоядия к противоядию?
Я закапываю вас себе в глаза из Кеексовых террористических пипеток.
И мелькают – ансамблем «Березка» – внятные знаки, которые террористам, в Олюмпиа-Центруме, после захвата израильских спортсменов, отмахивают из противоположных окон делегации ГДР.
«Атаковать их можем только мы. А вы можете об этом только мечтать», – и речь агентов Штази, в перехватах мюнхенской полиции сразу после начала теракта, уже звучит в ушах явственнее, чем гундосые голоса депешей и гнилые шумы, и записывается лазером на те же звуковые дорожки:
Атаковать их можете только вы… – и советская спортивная делегация по приказу из Москвы отказывается даже спустить флаг в знак траура по свежеубитым израильтянам… – В докладах рассматриваются эволюция ядерных арсеналов и социально-психологические аспекты гонки вооружений… А мы можем об этом только мечтать. В дддокладах рассматриваются… в дооокладах рассматриваваются…
Я травлю себя вами. Я впускаю вас себе под кожу как яд. Сидя в кресле. И поставив си-ди на Repeat. И запиваю запредельно крепкой заваркой чая. Чтоб не заснуть, пока не найдены будут все конечные ответы. Или вернее, чтобы не разбудить себя ненароком. Потому что, кажется, опять забыла закрыть окно – а если проснусь, то точно околею от холода. Так что лучше уж – так, на автопилоте. Но надо бы встать и задернуть гардины – чтоб не напустить в комнату темноты. Хотя я и не помню, включила ли вообще свет в комнате. А проверить это сейчас крайне затруднительно – потому что для этого надо как минимум открыть глаза.
И заодно срочно понять, как успеть загрузить в себя яд и выработать антитела быстрее, чем вирус меня убьет – и впрыснуть антивирус обратно в мир – но так, чтобы подохли лишь крысы? Как убить вирус – но не убить их самих? Как, в гневе, не сжечь ненароком напалмом шарик – потому что уж нет больше никаких сил видеть и слышать их мерзопакостную мерзость и блевотнейшую блевоту? Как удержаться и не взорвать их всех с доставкой на дом – у их же домашних телефонов? Чтобы их ответ «да» на вопросительно произнесенную незнакомым голосом на другом конце телефона фамилию, стал их последним утвердительным ответом миру. Как не испепелить их в их лимузинах вместе с их бесчисленной охраной? Как не поднять на воздух их любимые отели и виллы с начинкой из них? И как потом объясняться с убитыми ненароком соседями: «Простите, выводили бомбами крыс»? Как не пристрелить официанта – не за то, что не принес свежевыжатого апельсинового сока – а за то, что напомнил с лица убийцу? Как убить вирус – но не убить их самих?
Я гружу вас через глаза и уши.
Кресло.
Инъекция букв под кожу. Я загружаю себя в вас.
И – привет, Эльсинор.
Недопитые излишки золотого яда брызжут с тумбочки из бутылки на упавшие веером на пол Кеексовы промокашки.
Нападающий, 51-й (50-й)! Опять сбилась со счету! Сыграй мне, сладкогласый мальчишка из Вифлеема. Спой мне, Царь Давид, Отец Антитеррора. Спой мне, Отец Антивируса! Спой, первый, после Декалога, автор сотни бескровных словесных Антивирусных Вакцин, действенных до сих пор! Слабай мне колыбельную на ночь – или, вернее, уже под самое утро! Сыграй – уж не знаю какой там саундтрек – 59-й (58-й)? Или 11-й (10-й)? Или, уж по-простому, без всяких уже разночтений – 2-й? Грустно мне, полузащитник мой. Спой мне, сопливый ханырик с рогаткой, заряженной булыганом, вовремя предавшийся синергии – чтоб хоть кто-нибудь дожил до утра. Спой, медь, звенящая в кредит, ценой, которую не ты заплатил. Спой, на чужие ноты. Спой, кровавый убийца Давид, оставляющий за собой выжженную тоску, спой, истребляющий сугубо – чтоб не мстили – даже малых детей и жен. Утешь меня, убаюкай меня провидческим твоим лалабаем. Завещай Сыну своему – Прапрапраправнуку своему – Господу своему – и мне заодно, не по крови, а по прямому пневмо-наследству: оставить месть небу. Спой, Ду́ди, – когда-нибудь я пойму.
Сова утром до нее еле дооралась. «Сколько я спала? Часа два? Полтора? Пол?» – чувствуя сильнейшие симптомы отравления, мутный коловрат в солнечном сплетении, и распрямляя занемевшие конечности, которые поджимала в кресле во сне под себя, как в гнезде, от холода – пыталась она реставрировать и так-то всегда в общем-то весьма зыбкую и ненадежную, но сейчас тут уж и вовсе рассыпавшуюся в песок и смытую с ее берега волной сна часовую башню. С ужасом услышала, что компакт-диск где-то всё еще с комариным писком играет по кругу – хотя коровьи наушники как-то все-таки умудрилась с себя во сне скинуть на пол. Кеексовы бумажки вокруг валялись везде: на подлокотниках кресла, у тумбочки, и залетели даже под кровать. Сока в бутылке не осталось ни капли; а сама бутылка лежала на полу. Лужи, впрочем, никакой видно не было.
Слепо добравшись до ванны и вспугнув зеркало синими кругами под глазами, она вдруг с тошнотой вспомнила, что успела-таки вчера, вернувшись домой, позвонить Ксаве и договориться с Воздвиженским ровно в девять встретиться с ними на Мариен-платц. И теперь звонить и отменять встречу им явно было некуда – они наверняка уже вымелись из дому, не сказав Ксавиным родителям, что прогуливают. А потом еще в зоопарк с Аней…
«Ну что ж. Синяки под глазами – прекрасные аксессуары для свидания. А надо еще на́лысо побриться – чтоб окончательно быть уверенной, что аксессуаристика не имеет для него никакого значения», – мутно пыталась она проснуться, поднося к лицу ледяную воду в двустворчатой раковине ладоней: и нос, и щеки, и лоб, и губы, и уши ощущались как части какого-то холодного обескровленного моллюска.
От вчерашней ночной бредовой формулы-ловушки о необходимости знать врага для борьбы с ним, на фоне сегодняшних симптомов очередного секулярного интоксикоза, она отплевывалась с омерзением. Зубная паста драла рот. Кое-как натянув коробившие тело джинсы, футболку и джемпер, и сковыляв вниз, с отвращением увидела, как Катарина дохлебывает мюсли с молоком и, с полным ртом, пластилиново растягивая слова и щеки, прожевывает в ее сторону:
– Моогэн!
Вовремя смекнув, что если ей сейчас начнут опять предлагать еду… или даже чай – то за последствия она не ручается – извинилась (скорее, перед вертящимся вокруг ног Бэнни) – вышла на крыльцо, завязывая кроссовки – с ознобом следя, как хлопковый, золоченый по краям пар валит изо рта при выдохе; и, напустив рукава джемпера как варежки, на кисти рук, и подхватив их снизу кульками, с четким чувством, что если мир рухнет сегодня – то лично из-за нее, припустила, вприпрыжку, чтоб согреться, к станции.