ового торца, на котором виднелся треугольный, двухскатный абрис крыши несуществующего (пристроенного когда-то вплотную, а теперь ампутированного) соседнего дома – им все-таки удавалось удрать, – они нанизали на себя искарябанный, словно ржавой наждачной бумагой по ликам домов Большой Сергиевский, с кое-где заколоченными, по-военному, чугунной амбарной штангой, окнами нижних этажей – и, наоборот, приглашающе открытым люком водопровода по самому центру улицы, между досками, поваленными прямо поперек дороги – видимо, с идеей облегчить соседям коловращения в слякоти разбитой в прах, взломанной (еще, видать, с осени) мостовой, по краям которой валялись явно противотанковые, безразмерные мотки спутанной проволоки и – невдалеке от люка – какой-то изъеденный коррозией китобойный гарпун, – и чуть более респектабельный Колокольников – с торжественно облезлыми, последний раз крашенными, похоже, при царе, фасадами и развороченным посреди мостовой переполненным железным мусорным ящиком, пьяно изблевавшим на асфальт все свое недельное содержание, – и Печатников со смятым, косым домом на ухабе, где окна первого этажа стремительно одно за другим становились криво-подвальными, будучи сикось-накось срезаны по самые зенки накатанной дому на глаза асфальтовой смирительной повязкой, – пробежали, не дыша, мимо кариатид, благостно нюхающих себе подмышки и кой-как несущих фронтонную фальш-крышу тихо разваливающегося ампирного двухэтажного сарая с вовсе незрячими нижними ставнями, наглухо заколоченными железными листами и варварской голубизной поверх крашенными, – и, дальше – воротя глаза прочь от жуткого нежилого двухэтажного особняка, предка века, провалившегося посередке, как изба после урагана, с торчащими во все стороны, вывернутыми костями, и скулами, и кусками внутренней облицовочной плоти на них, и бурой сгнившей кожуркой обоев, и вздыбленным сломанным деревянным хребтом, на котором как будто бы оттоптался некий невидимый голиаф, – и не было ни единого домика, ухо, нос, губы которого, или все лицо, или скелет, не оказались бы всмятку – везде, везде, дома были такие живые, нутром чувствуемые, настоящие, московские, дореволюционные, свои – и одновременно такие мертвые – казалось, не пережившие сто первый потоп, трус и мор – и теперь дома едва дышали им в лицо, как размороженные призраки. Дышали смрадно. Страшный вид и душок разоренной фронтовой зоны, откуда только что начали отступать измывавшиеся над городом вражеские войска.
Вынырнули уже на Рождественском – перескакали через дорогу, перелезли через черную литую решетку по колено, и, продрапав по атавистичному снегу на горбе у бульвара, перелетели еще через одну изгородь, и еще одну мостовую – на правую сторону – счастливо оставив позади страшную, выщербленную, цвета запекшейся крови, с белесыми язвами, круглую кирпичную угловую сторожевую башню убитого Рождественского монастыря: в неживое тело башни были варварски вгвозженны, как гарпуны, три ржавых чугунных раструба, куда втыкались древки советского флажья́ на праздники – на самом углу с Трубной – и мимо этой башни Елена всегда в темноте проходить боялась, как мимо мертвяка, про себя всегда так и называя площадь – Трупной.
Проезжая часть была завалена коричневой кашей снежно-песчаных комков, оставшихся после снегоуборочной машины.
Разом вдруг остановились и обернулись: подтаявшие дома и церковные купола Петровского монастыря под горой внизу плавали в сиреневой дымке. Деревья, чуть вздрагивая напряженными загнутыми в зимней судороге кверху голыми пальцами ветвей, явно именно в эту секунду делали первый в этом году судорожный вздох, и дальше уже дышали ровно, поблескивая испариной, не замедляя движений – как обычно делают днем, чтоб не наплодить среди гуманоидов заик.
– Не-а, вот помяни мое слово: еще ка-а-ак стукнет, ка-а-ак подморррозит – что не дай Бог… – с позевывающим пессимизмом охолаживал Крутаков все ее попытки накликать весну.
Понеслись по Рождественскому вверх, к Чистым прудам, надеясь, что ледовые запруды оттуда, с нагорной местности, уже слиняли вниз, под малые горки. На бульваре не было ни души. И звуки их шагов, отраженные мокрым асфальтом, скатывающиеся по отсыревшим стенам, были такими гулкими, что казалось, если она добежит сейчас же вниз, до Пушкинской, и встанет там молча – то услышит даже его шепот.
Она натужно старалась разговориться с ним, как ни в чем не бывало: и, на бегу, оборачиваясь к нему, и жестикулируя руками, ничуть не менее выразительно, чем проходящие мимо деревья своими, излагала ему свою мюнхенскую теорию вирусов и антивирусов.
– К твоему сведению, даррра-а-агая, некоторррые люди – и сами – вирррусы. Так что ты не особо-то на пилюли им для лечения тррраться. Серррдобольная ты моя… – глядя в сторону, протянул Крутаков, уже откровенно зевая.
Когда дошли до монумента несчастной корове, жене упыря, в самом начале Сретенского, вместо того, чтобы продолжать путь по бульварам – по которым все равно за время их быстрой прогулки не проехало ни одной машины – Крутаков взял да и свернул вправо, в переулок – как будто бы они с ним шли к кирхе.
И у Елены отлегло было от сердца: ну вот же – они же с ним опять запросто гуляют как прежде – а не несутся куда-то с напряженными лицами.
Прошли сквозь белесую клубящуюся пятидесятиметровую паровую баню – вдоль бесстыжей квадратурной аркады вздыбленных горячих труб отопления – которые кто-то изъял из-под асфальта – что-то там, видать, внизу ремонтируя – и, временно, укрепил по верху, на такой высоте, чтобы под них спокойно могли проехать даже и грузовики – да так и оставил навсегда, в вечном неглиже раздрызганного гипса изоляционных утеплений – поверх уже заделанного асфальта.
Когда они уже почти дошли до костела, Крутаков вдруг не выдержал и резко дернул ее, чуть не вывернув ей запястье, развернул, и больно прижал к истошно заблеявшей, запаркованной на сигнализации, отчаянно грязной волге.
– Дуррра, ты что, не понимаешь, что я всё это вррремя тебя… – оборвал он сам себя и застыл, чёрно-вишнево глядя ей прямо в глаза, забрав дыхание, и сжимая до боли обе ее ладони.
– Что ты меня всё это время? Что?! Что? Что, Крутаков, ты со мной всё это время делал? – раздраженно переспросила его она. Не веря, что он посмеет договорить.
А про себя судорожно подумала: «Если вот здесь вот, в этом пустынном переулке, сейчас же появится такси – значит мне надо уехать – и я тут же поймаю эту машину и уеду сейчас же домой».
Из-за угла с мокрым визгом вылизнула черная волга с серыми шторками на заднем стекле – чей-то правительственный водитель возвращался, уже без седока, домой.
Елена вырвалась и замахала водителю рукой.
Тот, увидев на обочине явно безобидную парочку, затормозил, открутил переднее стекло, и согласился отвезти за трояк.
– Жень. Я должна сейчас уехать. Честное слово. Я загадала. Это ведь было невероятно, чтобы здесь появилась ровно в эту секунду машина. Я должна. Женечка… – повернулась она к Крутакову.
– Дуррра суеверррная! – заорал на нее Крутаков, шагнул к ней и опять с силой дернул, притянул к себе, потом, подав вперед, прижал уже к этой машине, схватил за затылок, и, насильно распечатывая ее то ли смеющиеся, то ли дрожащие, перед тем как разреветься, губы, начал ее жадно целовать.
У него на губах была крошка от булки.
И она уехала домой.
– Да что вы, Лена: музыка вообще очень опасна! – довольно кивал Темплеров – и чуть покачивался, в келейной полутьме своей узкой комнаты, сидя за аскетическим столом.
Когда Елена, приехав к нему через неделю после возвращения из Мюнхена (что тоже казалось ей, почему-то, действием крайне ответственным – хотя и по совершенно другим, внутренне крайне четко видным, духовным причинам: как переход духовной границы – было-че перейденной ею, гуляючи, в чужом направлении – обратно теперь, к себе, – как духовное возвращение), на его расспросы, каково ей было за границей, ответила, что «скорее плохо, скорее тяжело» – как изматывающая, ранящая вылазка во внешний мир – но не из-за причин внешних, а из-за внутренних, из-за собственных ее внутренних, вскрывшихся вдруг от внешнего напора, проблем – Темплеров издал слабо членораздельный, но внятно-довольный, мурчащий звук.
А уж после ее давящегося, стеснительного (как всегда – говорила с ним – как с каким-то инопланетным существом – какими-то полузвуками – полусловами – полунамеками, которые он едва ли разгадывал), рассказа о странной зависимости между «приземлением» на землю, вылазкой во внешний мир – и земной музыкой – квази-музыкой, словно составляющей заколдованную, кодирующую силу секулярного, земного притяжения – Темплеров и вовсе возликовал:
– Да что вы, Лена, помилуйте, разве ж можно… Конечно! Музыка крайне опасна… Нужно держаться как можно дальше! – настаивал Темплеров – загадочно замолкал, и вновь, сидя за столом, с осоловелыми яростными глазами, раскачивался, как гигантский метроном – с какой-то внятной хасидской амплитудой, и выглядел сейчас весь как самая́ музыка – неслышимая, но зримая, в ее ужасающей чистоте.
– Ну, мне самой всегда казалось, что всё, написанное после фуг Баха – это уже в большей или меньшей степени – разложение музыки, распад музыки, – робко согласилась Елена, боясь смотреть в его яростные глаза – и все-таки, как загипнотизированная, не имея возможности оторвать взгляда от его изможденного, но поражающего внутренней мощью силуэта за дальним краем стола.
– Да нет – любая музыка опасна, – нервно сглатывал Темплеров и сокращал амплитуды внутреннего раскачивания – с таким не подлежащим сомнению, кристальным, математическим, выражением глаз, – словно, спроси его она – тут же мог бы крайне точно сосчитать, насколько конкретно опасна каждая музыка.
И Елена, в чувствах и в мыслях перепрыгивая через внутренние заборы непонимания между ними и через заборы этих коэффициентов смысловых инопланетных погрешностей (точно зная, на что отвечает Темплеров – точно зная зазор между своей недоговоренностью – и его несовпадением реплик – и точно зная ту абсолютную делянку встречи, где правда его слов все равно сияет неприкрыто и бесспорно), с внутренним ужасом пыталась себе представить, как (вот если бы вообразить немыслимое – что поделилась бы с ним мучающей ее правдой о появлении в жизни Воздвиженского – которого никаким образом возвратить обратно в небытие не удавалось – как не удавалось и сделать небывшими внутренние разрушительно ощущавшиеся результаты греха – никаким образом не удавалось открутить всю эту краткую мюнхенскую киноленту обратно и объявить не бывшей) объясняла бы Темплерову, математическому гению, невозможность присутствия в ее жизни всяких мехматов или физтехов Воздвиженского: «Темплеров бы изумился – выложи я ему вот сейчас всё так прямо, как думаю и чувствую – и не понял бы, о чем я… Единственный довод, который, его, лагерника, наверное бы убедил – это, пожалуй, диссидентская присказка, о том, что некоторые – вот как он сам – «хорошо сидели» – а некоторые – «плохо сидели». Вот так же, наверное, и можно было бы Темплерову попытаться объяснить, что есть «хороший» мехмат и физтех – а есть плохой мехмат», – судорожно и грустно шутила внутренне Елена, – наяву, за