Татьяна, приехавшая в Москву из Варшавы по делам всего на неделю, не успела ни с кем из них повстречаться: тем не менее, каждому позвонила – растормошить с августом, с поездкой в Польшу, про которую они все как-то уже и забыли:
– Упустите же такой шанс! Глупо ведь… Бегите скорее записывайтесь.
Батюшке Антонию дали тем временем собственный храм – запущенный донельзя, посреди пустыря – на окраине Москвы.
В первую же их встречу на новом месте, после исповеди, Антоний, пригнувшись к уху Елены, манерно и прочувствованно зашептал:
– Погибает наша Татьяна-то Евгеньевна!
– Как?! Что случилось?! – у Елены аж всё ухнуло внутри.
– Погибает: вон за поляка замуж вышла! За католика! Ах… Погибает.
«Погибает наш батюшка Антоний… – с невыразимой грустью подумала Елена, отходя от него. – Как же он может так ненавидеть своих братьев во Христе! Ведь разделение христиан – это дьявольская работа! Как же батюшка Антоний может дьяволу помогать в этом разделении, да еще и пытаться заразить вокруг всех своей ненавистью! Ведь еще апостол Павел строжайше запрещал крещеным говорить «Я – Павлов» или «Я – Кифин» – а велел говорить всем только «Я – Христов!». Так же точно ведь и «православные» и «католики» – эти ведь слова должны быть только прилагательными к главному и единственно важному определению: «христиане»! Как же он так может…?! Неужели он забыл про «В главном – единство; в спорном – свобода; во всем – любовь»?! Даже если Антоний считает, что католики в чем-то ошибаются – значит надо, ровно как заповедовал Христос, для начала самим покаяться, вытащить из собственного, православного глаза бревнище сергианства, бревнище пресмыкания перед сатанинской богоборческой советской властью, бревнище сотрудничества с КГБ и стукачества – и тогда тут же, по заповеди Христа, увидим, как выплакать, с братской любовью в сердце, песчинку и из глаза католиков. Ведь Христос вообще ни слова не говорит про необходимость традиций и обрядов – а говорит только про главное! А в главном, в исповедании Христа Господом и Мессией католики нам братья! Как же можно против братьев своих Каиновы чувства испытывать?! Как же так вышло, что антихристовы слуги – параноики-изоляционисты гэбэшники, ненавидящие весь мир, вдруг Антонию роднее оказались по духу, чем братья-христиане по всему миру?! Неужели Антоний забыл, что не в крови и не в плоти, и не в почве и не в территории, и не в обрядах и не в национальности – а только в Духе Христовом, в Христовых истинах, в имени Христовом и христианских делах – единственное подлинное, единственно благословлённое Богом для христианина, вечное родство?!»
Оглянулась вокруг вдруг в секунду повзрослевшими глазами: а паства-то, подобравшаяся вокруг него, состоит, в основном, из девиц и женщин, мармеладово приклеивающихся к нему глазами, и ходящих за его подолом, и самозабвенно играющих в какую-то камерную бальную игру: поклончики-поцелуйчики. Сводящие жизнь к этому завязыванию на голове платочков и вырабатыванию, смолоду, особенной сгорбленной сектантской походочки, как подбитые перепелки.
Да еще, вон, чей-то рыхлый хиленький муженёк («полукровка», как не преминул бы нагло ввернуть Дьюрька, если б его сейчас видел) – с бутафорской, плохо приклеенной, козловатой бородкой, смачно и звучно рассуждающий по углам о русском воинском братстве – и всё мечтающий отвоевать уходящие из-под советской пяты территории назад: словно трусливый слабак-мальчишка, боящийся драться сам, а науськивающий на драку бандитскую свору. И едва не дошедший до сестроубийства, когда Елена попыталась намекнуть ему, что эта «похоть земли» и похоть махать булавой и захватывать территории – это, все-таки, прямо противоречит всему, что говорил Христос; и что едва ли люди, призывающие к этому, могут одновременно утверждать, что они – христиане.
– Что значит «христиане»? Мы – православные! Это – главное! – не моргнув, возразил браток.
Стараясь не судить батюшку Антония по обратному принципу «Каков приход – таков и поп», все-таки, после его страшных слов о Татьяне, Елена как-то к нему ездить перестала. Недоумевая, как быстро, совсем молоденький, вроде бы, Антоний умудрился подхватить режимный вирус ксенофобии в каких-то сусально-елейных палатах.
«Как же удивительно точно все было рассчитано Господом в моей жизни! Буквально по секундам! – изумленно оглядывалась она на совсем ведь недавнее прошлое. – Ведь если бы я подошла к крещальной двери секундой раньше – или секундой позже – я бы в эту дверь уже не вошла. Даже дух захватывает! – с бесконечной благодарностью повторяла Елена. – Если бы бедный батюшка Антоний был в его теперешнем, зараженном, пораженном состоянии, когда я его впервые встретила – я бы к нему креститься не пошла».
«С другой стороны – Господь ведь нарисует и сотворит дверь ровно в ту секунду, и ровно там, где и когда Ему угодно. Даже в глухой стене. И ты успеешь войти в этот разверзшийся специально для тебя вход – за секунду до того как ворота вновь обернутся глухой стеной у тебя за спиной, – поправляла себя тут же она. – Дверь ведь ткется ровно в ту секунду и в том месте – где и когда ты смеешь ее заметить – где и когда ты смеешь возжелать войти. Придверник отворяет перед тобой дверь. Отворяет по велению Господа. Но придверник ведь – не всегда святой… Что ни в коем случае не умаляет святости самого крещения от Господа».
Все эти рассуждения, впрочем, не угашали душераздирающей боли – как будто поминок по Антонию – как будто на ее глазах что-то живое вдруг превратилось в окаменелость.
И ходила на Нежданову – в храм к тем, кто (по крайней мере, вслух и ей лично) не нес пока никакой сектантской чуши про погибельных католиков. И ловила себя на том, что как-то уже заранее старается не рассматривать священнослужителей слишком пристально в упор, не персонифицировать, с грустью думая: «Ну что можно ожидать после семидесяти лет поголовного физического уничтожения всего священства – и чудовищного, растаптывающего унижения богоборческой властью священников, выживших ценой встраивания в страшную, человеконенавистническую богоборческую государственную систему…»
Только изредка искренне удивлялась мрачности и безрадостности некоторых священников – выглядевших так, как будто у них никто не воскрес – а все только умерли – и с концами. И в такие секунды и церковь выглядела окаменелостью – и больно было видеть это – душой помня (и до сих пор так живо, живо чувствуя!), как здесь лилась жаркая лава Духа.
Как-то раз в воскресенье утром подняла глаза к куполу, и – оторопела: а стул-то, многомерный стул Неккера, заплутавший в вечности, на который сразу запала Ольга Лаугард в первый свой приход в храм – закрасили! Замалевали! И стало чуть неуютно от того, как буквально материализовались ее внутренние, никому даже и не высказанные метафоры о дверях, окаменевающих у тебя прямо за спиной, обращающихся в непроходимую стену.
– Даааа, видел бы нас сейчас наш бедный батюшка Антоний! – улыбнулась Ольга, когда они с ней входили в костел, догуляв от станции метро Кировская (только что очистившейся, только что переименованной в Чистые пруды!) – сдавать деньги на железнодорожные билеты в Варшаву и Ченстохову.
Записали свои имена в путешествие – в какую-то длиннющую буллу.
Ольга, старательно приклеивая к лицу послушническую гримасу, уселась на молельную лавку с лысоватым ксёндзом – любезно выяснять какие-то детали про предстоящее паломничество.
А молодой служка, тем временем, гостеприимно повел Елену по всему храму – показывать алтарь и статуи.
– А это что за дворник? – умиленно подстёбывала над ним Елена, указывая на большую деревянную скульптуру какого-то юного святого с высокой метлой, и со щенком и котенком, наглейше усевшимися у его ног. – Как приятно, что вы здесь ставите памятники дворникам!
И тот, смутившись, с забавным акцентом (твердо чеканя гласные, отчетливо отделяя согласные) серьезнейше объяснял про святого; а потом – размашисто и приветливо указал на цветную композицию в дальней части костела:
– А это – Божий отчим. Иосиф.
– А! Не избежал, все-таки, славы! – живо удивилась Елена. И уже собиралась было сострить, что это – зримое опровержение Бродского, – как Лаугард подлетела сзади и принялась настырно и нервно дергать ее за локоть:
– Леночка, пошли скорей отсюда… Я всё выяснила! Пошли только отсюда уже!
– Да что с тобой?
– Умоляю – пошли, выйдем скорее! – тащила ее Лаугард. И уже на крыльце, снаружи, под колоннадой, разразилась возмущением: – Ужас. Ужас. Он та-а-ак ужасно говорил со мной!
– Да объясни же толком, что случилось?
– Да он просто… Вдруг начал мне выговаривать – что я в мини-юбке в храм пришла!
– Ну, он прав, если честно – ты бы еще вообще без юбки пришла! – с хохотом взглянула Елена на Ольгину кожаную, чисто условную, набедренную повязочку, сколотую впереди с левого бока огромной золотой булавою. – На Нежданову к нам в храм тебе бы так не пришло в голову заявиться.
– Я же не на службу зашла – а на секундочку, по делу! Ты бы видела, с каким он взглядом это сказал! И еще – главное! – говорит мне: «А если, – говорит, – вы какого-нибудь священника введете в соблазн этим!» А сам вылупился на мои ноги! Мне даже неловко стало!
– Слушай, человек тебе честно сказал: не вводи в искушение! Значит, впредь ты будешь это иметь в виду.
– Да, но я-то об этом даже и не думала! А он…!
Пока бурно выясняли, кто прав, кто виноват, оказались уже на бульваре.
И Елена даже уже и не удивилась, приняла как должное – когда тут же увидела идущего им навстречу по бульвару Крутакова.
«Наверное, от Темплерова идет. Как же я давным-давно у Темплерова-то не была…», успела подумать Елена.
И – странное дело – как только Евгений подошел к ней, ровно в секунду всё вокруг разом как будто перестало существовать. Как будто разом отретушировали картинку и отключили все побочные шумы. И Ольга (которой Елена про Крутакова ничего никогда не говорила), слегка удивившись этому зримо захлопнувшемуся рядом с ней полю, явно разом почувствовала себя словно вытесненной из картинки: