, как только увижу этого несчастного хвалёного Лёлика, Иоанна-Павла – позвоню Крутакову тотчас же: пусть будет хоть какой-нибудь повод. Что же это за пытка…» – и на этом невыдохнутом запале нежности ее вдруг тихо перенесло в Юлину квартиру, на кухню, в то самое кресло – где – сразу после Мюнхена, что ли? – она в последний раз сидела, напяливая носки, а напротив нее, хохоча, обзывался акселераткой Евгений. Сейчас Крутакова на табуретке за столом напротив не оказалось. На столе стоял еще теплый заварочный чайник. И – то ли из-за абсолютной незаметности чувственного перехода из электрички сюда, абсолютного отсутствия какого-либо зазора, коридора между, – то ли из-за абсолютной же тактильной, температурной реальности этой кухни вокруг – Елена, ничуть не удивившись, встала, и пошла в комнату – смотреть, где Крутаков, что он делает? На диване было сбоку сбито белое хлопковое вязаное покрывало. Елена подспудно ожидала, что кругом будут валяться бумажки, рукописи. Но – нет, всё оказалось куда-то прибрано. Было полное ощущение, что секунду назад Крутаков был здесь. Чашка – пустая – стояла на стопке книжек слева. Только что куда-то вышел. Встала на край дивана коленом и дотянулась до примятой посредине любимой гигантской хиппанской подушищи, которую Крутаков почти всегда успевал цопнуть первым – вживила пальцы в складки, провела рукой от центра к краю – тихо, чтобы не зазвенеть хиппанскими фенечками. Ощущение, будто Крутаков миг назад был тут – с ней рядом – только усилилось. Аккуратно пробираясь между кренящимися фортециями альбомов, Елена подошла к окну – подтянулась рукой, уцепившись за край рамы, и залезла коленом на подоконник, и уже собиралась высунуться в распахнутую форточку – не увидит ли она Крутакова, выходящего из подъезда, – как Лаугард схватила ее опять за запястье, истошным капканом:
– Смотри, Лена! Как он весь напрягся! В окно вперился! И эта ухмылка страшная опять! Типа, он так на лице расслабняк изображать пытается! Смотри! Подъезжаем опять к станции!
Здесь, когда поезд остановился, и двери открылись, парень, досидев (точно так же, не отрывая глаз от окна) до самой последней невозможности, вдруг резко поднялся, аккуратно, как часть себя, неся в кулаке сумку, и вышел на платформу, вместе со всей своей благообразной бородой и прочей канонической растительностью. И Елена с Ольгой, как только двери за ним захлопнулись, обе, расслабленно оползли на жесткой спинке лавки.
Зачем – загадка природы, – но сразу же по приезде на свою станцию обе тут же, первым делом сиганули через веревку с красными ромбиками и взбежали по разбитым ступенькам на перекрытый, сносимый деревянный помост старого перехода – не ведший теперь никуда, и просто обрывавшийся на полпути, на высоте пятидесяти метров (мать, с чьих-то сплетен, уверяла, что закрыли его, потому что сквозь гнилые дощатые настилы сверзлась какая-то женщина). А сверху, чтобы проверить слухи, еще и покачались на приятно разболтанных деревянных перилах – глядя то в одну, то в другую сторону, вдаль, на сумбурные нотные линейки путей с варварскими высоковольтными аккордами; дождались прогрохотавшего под ними без всякой паузы поезда – и затем уже удовлетворенно вернулись вниз, спрыгнули с низенькой платформы, и, без всякого перехода – брезгуя как бетонными ступеньками нового, надстроенного в сторонке помоста, так и старой законной угловатой серенькой подземной сквозной окурковой норкой – перебежали по гораздо более популярному запретному маршруту – поперек мазутом замазанной партитуры путей.
На вокзальной площади перед домиком станции, у перил, шатко дежурил впотьмах зеленый коклю́шный токсикоман, года на два их помладше, при их приближении припрятавший, без особой, впрочем, паники, целлофановый капор и баллончик какого-то дихлофоса во внутренний карман молеобразной куртки:
– Щавельку не хотите? – вяло, но с хищным смарком, перекосившим все его и без того не слишком прямое лицо, предложил им юнец пучок.
– Стырил где-то! Щас тебе, он, щавелёк выращивать будет. Ты посмотри на него! – вполголоса подпихнула Лаугард уже полезшую было в карман за альтруистической мелочью Елену. – Не покупай у него ничего!
– Чё сразу «стырил»? Чё сразу «стырил»?! – плаксиво возразил хлюпик с хорошим слухом. – У дороги, мож, вон, нащипал?! – фыркнул в себя как следует, продул нос, открыл рот, набрал воздуха – и спросил: – Шерсти, может, вам вот нужно? А? Девчат?
Тут только они заметили, что он прячет под пяткой еще что-то, в тени.
Он взглянул на них с вопросительным туманцем и подтолкнул мыском товар под свет фонаря: лукошко с мотками разноцветной шерсти.
– Ну спёр, точно – на какой-нить мануфактуре! – уже даже и не снижая голоса прокомментировала Лаугард. И потянула Елену мимо сопляка за рукав.
Вкруг хилых смаргивающих ореолов редких фонарей по периметру площади сцеживался какой-то неприятный, квасной, перебродивший, грязный оттенок темноты. И от этого – на возвратном витке взгляда – вся грязь в пазухах площади казалась только осадком, нагаром сумерек. Станционное двухэтажное здание, с неуместными коронками под крепость, было отретушировано какой-то ухайдаканной, сгоревшей дотла, сепией.
У перевернутых на попа ящиков из-под пива, у стоянки автобусов, на другой стороне разбитой пустыни площади, две бойкие бабки в зимних жарких юбищах и белых футболках с коротким рукавом, из-под которых рельефно выпирали сбруи гигантских, допотопных лифчиков, лузгали семечки: на скорости подвешивали на нижнюю губу бородку шелухи в слюнявом клею, как скрепки. И то и дело наклонялись и подчерпывали еще, из толстых холщёвых мешочков, валявшихся у их ног прямо на мышиной асфальтовой трещине.
– Ой! Давай семечек купим! – подбежала к ним Лаугард.
Бабки, впрочем, явно чувствовавшие себя в этих опивках темноты хозяйками, окинув ее презрительным взглядом и сплюнув жмых наземь, нагло заявили, что сегодня уже не работают.
Лаугард бодрилась-бодрилась, даже натянула опять панаму, даже достала из сумочки и нацепила солнечные очки, потом подняла их вверх и эффектно напялила на панаму – и вдруг с капитулянтской ласковостью запричитала:
– Леный-чка, а здесь такси нигде нету?
Елена уже готова была злоупотребить фамильным ругательством бабки Матильды:
– Знаешь что! Давай дождемся электрички и поедем обратно – выспимся в Москве нормально. А завтра, если тебе так приспичило, возьмем твою удочку и съездим выкупаемся в Строгино.
Лаугард жалобно взглянула на удочку:
– Нетушки…
Без особой надежды подгуляли к железным ржавым щитам расписания автобусов – желтая краска, а за ней и черная тушь, покоробилась и осыпалась в самых нужных, и абсолютно, абсолютно нечитабельных уже, местах. И когда Елена необдуманно потянулась и тронула подушечкой безымянного, думая стереть грязь и все-таки разобраться – все эти неразглядеть-часов-неясных-минут и вовсе посыпались и превратились в прах.
Подъехал частник на белой копейке. До этого стоявший на приколе в дальнем притоке площади, с выключенными огнями. Елена, сама не зная почему, обернулась назад, на бабок – и одна из них, с зоркими соичьими глазками, мясистым носом и бигудевым басменным перманентом, торчком стоявшим под морковной косынкой вверх, как картонные вопросительные знаки, испуганно и отрицательно замахала ей головой.
– Нет, спасибо, – оттянула она моментально Ольгу от открученного переднего окошка водителя.
Фрахтовать частника было и правда страшновато.
Вернулись назад, к станционному домику: узнать на всякий случай про электричку до Москвы. Токсикоман с лукошком куда-то рассеялся.
Обернулись от оживляжа сзади: на той стороне площади, которую они только что покинули, на автобусной остановке обе бабки, замотав мешки с семками и прихватив их под мышки, как поросят, преспокойненько, смеясь и кокетничая с водителем, залезали на заднее сидение в белую копейку – захлопнули дверь и отбыли.
Вдруг, еле разминувшись с наглецами на выезде, на площадь врулил желтый карликовый автобус. Елена с Ольгой сломя голову помчались через площадь и, не спрашивая, залетели в дверцы.
– Ну что? Прыгалки? – харкая зачем-то в громкую связь, осведомился налысо бритый водитель, имея в виду, видимо, «попрыгуньи». Рельефной, фронтонной стороны кумпола он к ним не поворачивал, а вместо этого выразительно, как бровями, играл жирными лысыми складками на затылке, плававшим, как какой-то парафиновый огарок над воротничком (до сиреневости пропотевшим). – Куда прыгаете? На дискотеку в Узорное, что ль, подъехали? Поздновато уже. Все ж закончилось там уже.
– Нет, мы к себе, на дачу, в Ужарово! – зачем-то отчиталась ему Елена.
– Нас там мама уже ждет. Волнуется, между прочим, – ввернула для подстраховки Лаугард, подбираясь к окошку кабины водителя, на каждом шагу кокетливо забрасывая удочку вперед себя, как багор.
Автобус – уже самый что ни на есть распоследний – шел не до соседнего с Ужаровым селения, как все дневные, а усеченной, мутагенной, побочной версией маршрута, в простонародье называвшейся «До угла» – и потом, «После угла», сразу же должен был свернуть направо, на очень дальнее, непопулярное, никому никогда не нужное сельцо.
– До угла отвезу. Оттуда дальше сами прыгайте, – заранее предупредила потная кожаная голова.
Прыгать от этого самого угла, хоть с шестом, хоть на батуте, по судорожным прикидкам Елены, было еще до Ужарово километров восемь.
– Но у вас же ни одного пассажира кроме нас вообще в целом мире нет сейчас! – пустила она в ход крайний, последний аргумент, казавшийся ей очень удачным.
Но тот, ни за какие казуистические взятки, не соглашался подкинуть их чуть дальше, до ближней к Ужарово – через лес, в соседней деревне – остановки.
Лаугард, с удовольствием устроившаяся на липком коричневом клеенчатом сидении, переставляла удочку то к окну, то между колен – и, с вновь нагрянувшим энтузиазмом путешественника на лице, как только автобус поворачивал, нарочито крепко хваталась обеими руками за перекрученный, рифленый, как будто расплавленный, а потом снова застывший, вместе со вмятинами от чьих-то лап, масленый бурый пластик на рукоятке впереди. Потом вытащила из кармана шорт косо сорванный ей водителем с ленты билетик, мельком, быстро сложила в уме по долькам шесть цифр – и с аппетитом сожрала бумажку: