— Чего это ты, Мартынович? — любопытствовал иной раз его бессменный помощник Костя Веревкин. — Аль не видишь, что на путях даже ни одной курицы нет, не то чтоб теленка иль человека, а ты трубишь?
— В топку подбрасывай! — хмуро приказывал машинист вместо ответа. — Знай свое дело, шуруй.
И Костя шуровал вовсю. Казалось, вот-вот черная труба «кукушки» накалится докрасна.
«Эх, Александр Сергеевич, — думал Дронов. — Многим я вам обязан. Ну что бы со мной было, если бы вы не встретились на жизненном пути. Ни рабфака бы не одолел, ни инженером не стал бы. Вот кончится оккупация, выбьют немцев, и опять я вернусь на родной завод имени Никольского, снова поселюсь рядом с вами. Буду каждый день ходить на работу, а на обратном пути забегать иногда к вам, переброситься двумя-тремя добрыми фразами. А как я давно уже вас не видел. С тех пор как фашисты вошли в город, так ни разу и не заглянул. Нет, обязательно надо к вам забрести. На той же неделе это сделаю, в первый же свободный от смены день».
И Дронов сдержал свое слово. Четыре раза подряд от своей суточной четырехсотграммовой пайки хлеба отрезал он по четвертой части и складывал в завалявшийся кусок чистой чертежной кальки.
— Это я Александру Сергеевичу понесу, — ответил он на недоуменный взгляд жены.
Липа подавленно вздохнула и грустно сказала:
— Жорка у нас какой отощавший от недоедания.
Дронов, неверно истолковавший ее слова, вспыхнул:
— Так ты — что же? Против того, чтобы я к своему учителю сходил?
— Да нет, что ты, разве я к этому говорю. Просто подумала, как все сейчас стало зыбко вокруг. Чтобы на Дону и так тяжко доставался человеку хлеб. Проклятые гитлеровцы.
На следующий день рано утром Дронов постучался в парадное дома на углу Аксайской и Барочной. Древнее высохшее дерево этого старенького парадного неохотно отразило его стук. Через минуту в коридоре зашлепали стариковские шаги, грохнула цепочка и сутулая фигура Александра Сергеевича выросла на пороге.
— Ваня! — воскликнул он, запахивая полы драного теплого халата, давно потерявшего свой первоначальный цвет. — Наденька, смотри какого гостя к нам попутным ветром занесло!
В коридор из комнат вышла Надежда Яковлевна, и Дронов, увидев ее, горько вздохнул. Житейское ненастье, причиненное людям войной, коснулось и ее. На сильно поседевшей голове была старенькая, похожая на колпак, некогда очень модная матерчатая шапочка, на ногах, одетых в неоднократно штопанные и латанные носки, галоши. Руки ее, но локоть обнаженные закатанными рукавами телогрейки, были выпачканы угольной пылью.
— Иван Мартынович, — обрадовалась она, — как хорошо, что вы пришли. А мы тут погибаем… И не от голода, а от тоски и одиночества прежде всего. Саша, проводи его в зал, а я тут еще один брикетик угля расколю и в печку подкину.
Потом они сидели в большом, плохо протопленном зале и долго, с нескрываемой печалью глядели друг на друга. Надежда Яковлевна принесла еле-еле нагревшийся чайник, котелок с остатками перловой каши и два ломтика хлеба, к которым и Дронов прибавил свой подарок. Речь Александра Сергеевича была отрывистой и горькой:
— Да, Ваня, вот видите, к чему нас новый порядок привел, даже парок изо рта валит. А ведь при моей бронхиальной астме тепло — это альфа и омега бытия. А помните, когда-то в этом зале сколько задушевных бесед состоялось за обильной трапезой да за бокалами, полными искрящейся волшебной виноградной влаги, которой еще великий Пушкин, этот чародей русского слова, восторгался:
Приготовь же, Дон, заветный
Для наездников лихих
Сок кипучий, искрометный
Виноградников твоих.
Александр Сергеевич оттер со лба выступившие капли пота и, грустно улыбнувшись, продолжал: — А ведь вы заходили в наш дом в последний раз, когда праздновался мой день рождения. И гости здесь были разные: Башлыков Николай Ильич, который назначен немцами директором техникума, Рудов, Залесский, изъявивший ныне согласие написать учебник русского языка для начальных школ Дона. Что он там, негодяй, собирается писать, какими фразами хочет одурманивать мальчишек и девчонок? А? Небось на первой странице так напишет: «Гитлер — великий вождь свободной Европы. Дети, обожайте фюрера и уничтожайте большевиков и комиссаров. Работайте на немцев и будьте рабами». Так, что ли?
Якушев распалился и закашлялся. Жестокий нежданный приступ астмы долго сотрясал его тело. Наконец справившись с ним, он спросил:
— Помнится, в тот день вы пришли, чуточку посидели и удалились с Мишей Зубковым. А над крышей нашего дома уже летали крестатые «юнкерсы», где-то близко куда-то кидали бомбы. Вы с Мишей больше не виделись?
— Нет, Александр Сергеевич, — не моргнув глазом, соврал Дронов, чтобы сразу уйти от дальнейших расспросов.
— Да, да, конечно, конечно, — закивал Якушев и забарабанил костяшками пальцев по далеко не первой свежести скатерти, глядя на которую, Дронов грустно подумал, что у них теперь и мыла-то простого нет, чтобы ее лишний раз постирать. — Да, да! — воскликнул Якушев. — Ах, какой великолепный человек Миша Зубков! Самый мужественный из всех воспитанных мною студентов. — Он понизил голос, и блеклые глаза его как-то строго и вопросительно уставились на гостя: — Так вот, инженер Дронов Иван Мартынович, ходят слухи, что за голову Михаила Николаевича Зубков а немцы большие деньги обещают… В десять тысяч рейхсмарок ее оценили.
— Я тоже эти листовки читал, Александр Сергеевич, — сдержанно вымолвил Дронов. — Одно время ими все тумбы и заборы Новочеркасска были обклеены.
— Скажите, какой злодей, — пробормотал Якушев, упорно рассматривая своего неожиданного гостя. На широком, задубелом от солнца и ветров лице Дронова блеснула усмешка.
— Каким вы его воспитали, таким и получился, Александр Сергеевич — вымолвил Дронов, и они все трое дружно рассмеялись.
— Эх, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, — покачал головой гость и откинул со лба назад колечки волос, — неужто настало такое время, когда и мы, люди русские, перестаем друг другу доверять. Шахты, Красный Сулин, Горная — вот где сейчас Михаил Николаевич, и вы об этом прекрасно осведомлены, потому что перед отъездом он к вам заходил и, не застав вас, оставил записку.
— Верно! — обрадованно вскричал хозяин. — Ну, тогда у меня гора с плеч упала. Значит, вы с ним заодно?
— Заодно, — уже без улыбки подтвердил Дронов. — Однако вы не кричите об этом, пожалуйста, так громко, иначе на Московской улице в гестапо услышат.
— К черту! — завопил Александр Сергеевич и победоносно посмотрел на свою улыбающуюся супругу. — Принято считать, что, если человек в своей жизни посадил хотя бы одно дерево — это хороший человек. Но если педагог из своих учеников воспитал хотя бы одного героя, он дважды хороший человек. А у меня уже два воспитанника подлинные герои: Миша и вы, Ваня. Еще Гоголь изрек: нет такой силы, чтобы пересилила русскую силу. Не так, что ли? А помните, друзья, что молвил Гай Юлий Цезарь, прежде чем перейти Рубикон? Он сказал: жребий брошен. Мы это тоже говорим и еще посмотрим, что будет завтра. Цыплят по осени считают. Весь Дон знает, что по осени. И мы еще посмотрим, господа фашисты.
— Да тише, Александр Сергеевич, — улыбаясь прервал его Дронов. — У вас же в околодке староста есть.
— Да, есть, черт его побери.
— А вдруг подслушает. Свиное ухо тянется далеко.
— Ладно, будем потише, — кашлянул старик и задержал свой взгляд на огромных кулаках инженера. — Ваня! — воскликнул он. — Да разве с вашими кулаками хлипкого старосту бояться нужно?
— Надо, Александр Сергеевич, — вздохнул гость, но тотчас же поправился: — Впрочем, не бояться, а остерегаться.
Дронов покинул Якушевых в хорошем настроении и, шагая по выбоинам Аксайской улицы, не вымощенной от одного конца до другого, думал о неистребимой силе боевого духа казачьего, при котором даже такой подточенный неизлечимой болезнью старец, как Александр Сергеевич, внук мятежного донского казака, бывшего беглого холопа Андрея Якушева, а впоследствии героя войны восемьсот двенадцатого года, обосновавшего после вступления в Париж на высоком холме Монмартр первое казачье бистро, и тот не гнется под оккупантами.
На Аксайской улице каждый камень и каждая кочка напоминали о прошедшей юности, о кулачных ристалищах, о первых свиданиях с Липой. Иван Мартынович подумал о том, что скоро с ней встретится и, заглядывая в ее безбрежно-синие глаза, будет рассказывать о посещении своего любимого учителя и о беседе с ним. Он представил, каким заинтересованным станет в эти мгновения лицо жены. Но ничему этому не суждено было случиться. Его встретила заплаканная Липа. Все лицо ее было в красных пятнах, обычно выступавших от сильного волнения. На осунувшемся лице еще ярче светились тревожным светом глаза.
— Ваня, беда пришла в дом. Жорик тяжело заболел. Вот, значит, как. Пойди взгляни.
Дронов толкнул дверь во вторую полуподвальную комнату, которую и детской грешно было бы называть. Столик, заваленный раскрытыми книжками с разноцветными картинками, на них и коварную бабу-ягу, и змея-горыныча можно было увидеть, разбросанные кубики, дырявая покрышка от футбольного мяча и насос. Мальчик лежал под пестрым лоскутным одеялом, заботливо натянутым на него матерью до самой шеи, и равнодушно мерцающими глазами смотрел на появившегося отца, не обнаруживая никаких признаков радости. Наконец его потрескавшиеся от жара губы пошевелились от улыбки.
— Папка пришел, — захныкал он. — Сядь на стульчик, папка, сказочку мне прочитай про Бову-королевича.
— Сейчас, сейчас, — вздохнул Дронов и провел шершавой ладонью по его щекам и подбородку.
— Ты знаешь, Липа, он весь горит. А вдруг это дифтерит или корь какая? Обязательно надо доктора.
— Да где я его возьму, — всплеснула руками жена. — В железнодорожную больницу бежать уже поздно, а частного звать, денег от твоей получки почти не осталось. С голодухи пухнуть начнем.
— Не печалься, Липа, — мягко остановил ее Иван Мартынович. — Не твоя забота, я найду врача.