Ей стало так страшно, что она, закричав, очнулась, задыхаясь, как пловец, вынырнувший с большой глубины.
«Господи, это же просто сон».
Впрочем, облегчение было не долгим. Сон рассыпался, как туман, оставив Соню в реальности, которая тоже смахивала на кошмар. Картины вчерашнего дня встали перед глазами, такие страшные, что она бы с радостью усомнилась в том, что они творились наяву. То она металась по городку, а на голову сыпались бомбы, то бежала по полю, а фашисты стреляли в спину. То задыхалась на мосту, где рыжий танкист снова и снова падал на колени перед комкором, умирая несчетное число раз.
«Пожалуйста! Я больше не хочу».
Лес в предрассветных сумерках затаился, полный призрачных теней. Над зарослями клубился туман, укутывая подножия вековых сосен, величественных, словно колоннада античного пантеона. Нинка закашлялась из-под шинели, укрывавшей ее с головой. Кашель был сухим, тревожным. Отодвинув тяжелый воротник, Соня пощупала лоб ребенка. Потом поискала глазами старшину. Артиллерист спал, устроив голову на здоровенном кулаке. Его тело в сумерках походило очертаниями на вывернутый из земли корч. Соня обняла дочурку и попыталась уснуть.
Весь следующий день они не столько шли, сколько крались, держась чащи. Каждое редколесье вызывало опасения, каждая просека дышала опасностью, каждая пустошь пугала, заставляя делать крюк за крюком. Немецкие танки давно ушли вперед. Дороги были перегружены пехотой, марширующей за танковыми клиньями. Пару раз Соня и старшина прятались в кустах, наблюдая движение войск. Старшину поразило обилие лошадиных упряжек. Лошади тянули подводы с амуницией, волокли орудия и полевые госпиталя.
– Кто бы про высшую расу трепался, – шипел он из укрытия. – Монголы засраные.
Соне было безразлично, трактора у завоевателей, или лошади с верблюдами. «А хоть бы и боевые слоны». Ее куда больше заботила Нинка. Дочь кашляла без перерыва. Из носу текли сопли. «Ей бы горячего чаю с медом и калиной, да горчичники на спину».
Ночевать снова пришлось в лесу. Для стоянки старшина подобрал хорошо защищенный от чужих глаз укромный овражек, опять соорудил постель из ветвей и шинели. С тревогой покосился на Нину – к вечеру у той подскочила температура. Девочка надсадно кашляла.
– Сейчас хвороста на костер соберу.
Через час в импровизированном очаге трещал огонек. Старшина помешивал ложкой густой кулеш, сваренный из тушенки, сала и крупы.
– М-м-м, – он снял пробу.
– Господи. Что бы я без вас делала… – пробормотала Соня, глядя в костер. Языки пламени, весело потрескивая, лизали березовые поленья. Идущий из котелка запах приятно щекотал ноздри. Пахло исключительно аппетитно. Днем им случилось пробираться огородами, и старшина не оплошал, прихватив зеленого луку, немного молодого картофеля, морковь и петрушку. А потом они набрели на кусты дикой малины. Плоды еще не дозрели, но старшина все равно нарвал, сколько смог.
– Вечером чайку заварим, – пояснил он. – А то, ишь, разбухикалась, понимаешь.
Первым делом Соня накормила Нинку. Девочку лихорадило, но Соня исхитрилась таки дать ей добрый десяток ложек.
– Держи чай. Смотри, не обварись. Кипяток. – Кружка у них была одна на троих.
Соня укачала дочку, и, только потом, они сами плотно поужинали. Когда показалось дно, старшина вымакал остатки ломтем. Крякнул.
– Уф, хорошо. – Прислонившись к сосне, он закурил. – Надо бы за водой сходить. Тут, неподалеку, вроде как ручей шумел.
– Не уходите. Вдруг кто заявится…
На протяжении дня они несколько раз видели разрозненные группы красноармейцев, пробиравшихся через дебри на восток. Соня хотела пристать к первой же встреченной ими группе, но старшина не разрешил.
– Не стоит, сестрица. Ни к чему они нам. От немца они не защита. Сами улепетывают, как зайцы. Ты что, не видишь? Провианта у них нет, а если что и имеется, навряд ли с нами поделятся. Еще и наши крохи подметут. Вот и вопрос – на кой ляд они нам сдались? Помереть вместе?
– К своим пробиться вместе легче, – возразила Соня. Все-таки, она была комсомолкой, а праведный советский гражданин, – создание на редкость общественное. В коммунистическом понимании общественности, разумеется.
– Куда уж легче, – засомневался старшина. – У нас двоих, да еще с дитем, есть шанс проскользнуть, а у них, – он махнул в направлении скрывшихся среди кустов красноармейцев, – никаких нет. Для силы их мало, а вот для мишени в самый раз. Согласна?
– Нет, – сказала Соня. У нее не укладывалось в голове, как это можно скрываться от своих. Дикость какая-то. Но, за последние дни она привыкла доверяться чутью попутчика. Нет, так нет.
Старшина подбросил хвороста. Он специально подобрал палки посуше, чтобы поменьше чадили. Огонь завораживает взгляд, как и море. Какое-то время оба молчали. Старшина крутил в руках пилотку с эмалированной красноармейской звездой.
– О чем вы задумались, Харитон Петрович? – тихонько спросила Соня. Старшина отложил пилотку и сосредоточенно потер переносицу. Вздохнул.
Да вот, думаю, не пора ли треугольники[10] спарывать?
– Какие треугольники? – растерялась она.
– С петлиц…
– Зачем?! – Соня вытаращила глаза.
– Затем, – старшина показал на восток.
– Я не понимаю?
– А ты ушки-то открой. И сразу поймешь.
Соня прислушалась, как было велено. Сопение Нинки в полуметре. Противный писк комаров над головой. Что-то их сегодня многовато. Ну, конечно же, неподалеку родник. Шорохи лесные из чащи. То ли мышки, а может ежики. В лесах живности полно.
– Ну? – он невесело усмехнулся. Соня пожала плечами:
– Ничего… звуки разные, лесные.
– А канонаду слышишь?
– Ах, это…
Низкие, рокочущие раскаты доносились с востока и были едва уловимы. Как будто гроза бушевала, только далеко, за линией горизонта.
– То-то и оно, – старшина потянулся за кисетом. Табаку там оставалось на донышке. – Верст за сто палят. Немец-то все дальше уходит. Вот такая петрушка.
– Наши скоро его остановят, – неуверенно начала Соня.
– Могли бы, давно б остановили. И на плечах противника, так сказать, перенесли боевые действия на вражескую территорию. Это я тебе Боевой Устав пересказываю. – Внезапно его охватил гнев. – Трепачи проклятые! Шапками закидаем! И от тайги до Британских морей, Красная Армия всех сильней… Как же. В беге, видать! Так бежим, только пятки сверкают. Не угонишься, без мотоциклетки.
– Что вы такое говорите?! – в ужасе спросила Соня.
– Правду, – сказал артиллерист. – Ты не дрожи, тут ОГПУ нет. А было бы… – старшина погладил винтовку. Соня проглотила язык.
– Я вот что думаю, – в полголоса продолжал старшина, – кто-то там чего-то напутал. – Он ткнул пальцем в небо, видимо, подразумевая кремлевских небожителей. – Кто-то прошляпил, как всегда. – Он показал на восток, – это, понимаешь ли, разгром. А отдуваться знаешь, кто будет? Кого крайним назначат?
Соня потрясенно молчала.
– А нас с тобой и назначат. И таких, как мы. Людей простых, то есть. Понимаешь? Нам теперь кровью отхаркивать. До седьмого пота отдуваться. Не согласна?
Соня стала мрачнее тучи.
– Вот и вопрос, – добавил старшина угрюмо. – А не пора ли с обмундированием расставаться? Пока, понимаешь ли, не поздно. – Он снова взялся крутить в ладонях пилотку с ярко красной звездой.
Если бы с неба сошел Архангел Гавриил, это бы меньше потрясло Соню. Старшина, двое суток бескорыстно опекавший ее и девочку, в одночасье оказался чужаком. Врагом, умело маскировавшимся под личиной друга, чтобы ночью, в глухом лесу, продемонстрировать волчий оскал.
«То-то он к нашим пристать не хотел! – с опозданием дошло до Сони. – Как же я раньше не догадалась?! Он же враг! враг! враг!»
Штампы, заколачиваемые в голову с колыбели, и культивируемые впоследствии на протяжении всей жизни до гробовой доски, заблокировали мозг, как глисты желудок. Соня подумала о бегстве, но, куда денешься от костра, подле какого спит дочурка, в его же, врага, шинели. Вот если бы у Сони был пистолет. Но, пистолета, по счастью, не было.
– Что надулась? – осведомился старшина. – Небось, дезертиром меня считаешь? Так? Врагом народа и все такое? – свернув козью ножку, он глубоко затянулся.
– Беда в том, сестрица, что при таких пирогах моя красноармейская форма нам только во вред. Швабы сцапают, к стенке поставят. Местные поймают, и на березу. У тех вообще разговор короткий.
– Что вы такое говорите?! – не выдержала Соня. – Наши, советские люди?! Зря вы на них напраслину возводите!
– Как же, ваши. – Он прищурился через трескучий костер. – Да с чего ты, сестрица, взяла, что они ваши? А?
– Мы их от гнета белополяков освободили, – отчеканила Соня. Ей даже думать не потребовалось. Просто всплыл соответствующий слоган с агитплаката, – от эксплуатации избавили.
– Так им и расскажешь, когда петлю на шею наденут.
– Да за что в петлю?!
– За что, у голубых фуражек спроси. Это они тут с тридцать девятого лютовали. – Старшина швырнул окурок в пламя. Соня открыла рот, намереваясь обвинить попутчика в измене и вероломном предательстве, когда он неожиданно спросил:
– У тебя что, никого в семье не сажали?
Соня, на ходу, осеклась. Вспомнила отца. Хоть и бросившего ее с мамой, но тем не менее родного. Отец сгинул в лагерях, получив «Десять Лет Без Права Переписки». Народная молва эту зловещую «переписку» совершенно справедливо отождествляла с расстрелом. Соня правду об отце хранила в глубокой тайне. Они некогда с Шаровым договорились молчать о нем, как рыбы. «Не помню, не знаю, не видела. В детстве бросил, и полная амнезия, – поучал Соню герой Халхин-Гола. – Даст Бог, пронесет. А всплывет, не приведи Господи, тогда такую политику гни – слыхала, что враг, и давно отреклась. И вовсе он мне не отец».
– Никого? – немного удивился старшина. – Ну, а у меня, Сонюшка, всю родню вывели. Батю, мамку, дядьев с тетками, брата. – Старшина сжал кулак. Костяшки громко хрустнули. – Брата!