Доска в щитке тоже хлипкая, но один выстрел сделать можно… и бежать дальше, дальше. Вот сюда, под стальное надежное брюхо катерка.
Здесь несколько солдат из сводного отряда. Один из них пожилой, опытный, в полном снаряжении (отступая, ничего не потерял), подкапывает пехотной лопаткой песок, готовит позицию под килем обездвиженного катера.
Андрей осторожно выглянул из-под винта. С лопасти длинной нитью свисала засохшая водоросль. Из низеньких церковных окошек, забранных кованой решеткой, торчали винтовочные стволы, самих людей было не различить. Андрей выстрелил чуть выше торчащего ствола. Ствол вздрогнул, поплыл внутрь церкви, ушел вверх, зацепился за решетку и застыл, никто не высвобождал его. Пули защелкали об днище катера, высекли искры из лопастных винтов. Андрей обернулся в сторону реки, лодок на ней не было. Их перетаскивали по берегу, двигали впереди себя, под слабым прикрытием дощатых бортов подбирались к церкви.
Стрелок из собственноручно вырытой норы крикнул собратьям:
– Как с колокольни бить перестанет, так рвите к церкви! Голосом берите! Их мало, не сдюжат – драпанут.
Он долго метился, но сделал единственный выстрел – пулемет на колокольне онемел. Из-за лодки в полный рост выпрыгнул политрук, вместо клича дал из автомата длинную очередь. Отовсюду нестройно грохнули выстрелы. С высоких пролетов колокольни сыпануло гранатами. Андрей выставил вперед руки, приземлился на них, а потом на живот. Впереди хлопнул взрыв. По ушам стегануло волной, и возник писк – плавный однотонный зуммер подобно звучащему в телефонной трубке.
С левого берега ударила подтянутая за ночь советская артиллерия. Высокий правобережный бугор окрасился оранжевыми сполохами, черно-серыми земляными султанами. Спрессованный давлением воздух вытолкнул в небо шлаковую пыль, стеклянную крошку и прочий строительный хлам, смешанный с немецкой кровью.
Андрей сгреб в ладонь песок, тот утек сквозь пальцы. Осталась только свежая стреляная гильза, горячая от перегоревшего пороха. На дульце ее нанизалось узенькое девичье колечко, оброненное неизвестно кем до войны, – зеркало Венеры, пронзенное копьем Юпитера.
Солдат поднял взгляд, впереди колыхались спины бойцов сводного отряда. По кривой улочке убегали чужие солдаты. Андрей, не вставая, приложился к прицелу, замешкавшийся немец после его выстрела кувыркнулся. Может, кто-то одновременно с Андреем выстрелил в него. Фигуры исчезли за ближайшими домами, пропали в улочках, лишь изредка мелькая в подворотнях.
Андрей зажал пальцами нос, плотно сцепил губы, с силой выдавил воздух. Уши отложило. Огненный артиллерийский вал катился наверх по склону. Долетали фразы находившихся поблизости однополчан:
– Церковь-то к воде как близенько, небось и водой цепляет в широкое половодье.
– К чему ее, правда, впритирку с рекой поставили?
Заметка пятая
С тех пор не знал Город тяжелой вражьей осады. Лишь в окрестностях битвы проходили. Когда новая война с Польшей за Смоленск началась, под стены Борщева монастыря подошел очередной литовский отряд. На помощь братии монастырской прискакали стрельцы из Города, отстояли обитель. В то же лето новая литовская орава появилась в Марковских лесах, была разбита, рассеяна, ушла восвояси без славы и добычи.
Да и крымские мурзы еще долго покою этой земле не давали. На исходе лета 1641 года, когда скирды хлебные не все с полей увезены, пришел тысячный отряд татарский, пожег левобережные деревеньки Боровое и Ступино, на правый берег против самой крепости перемахнул, слободу Чижовку ограбил. Посланные по уезду дети боярские составляли казенные акты, за сухими буквицами которых – слезы и боль: «У попа Владимира взяли сына… у Лари Рудакова срубили крестьянина Ананю, да ево ж крестьянина Карпика взяли в полон… атамана Юрю Дочкина, да дочерю ево девку Марю, да племянницу ево девку Катерину взяли в полон живых».
Отбивали полоненных донские казаки, кто хотел, селился в их станицах, женский пол шел в казачьи женки, иные уходили на север – в родные отчины. Назад возвращались многие за выкупные деньги, собранные по всей стране особым «полоняничным» налогом.
В следующие года вдоль рек и оврагов непролазных протянулась черта засечная. От городка к крепости, от сторожи к острогу встали рогатки, дозоры, завалы и засеки. Выткали стрелецкие да работные люди длинный «пояс Богородичный», и укрыл он государство от южного неспокойного со-седа.
Скоро и порубежье отшагнуло, раздвинула Москва границы: уже не донской берег ее край, а днепровский. Черкасы, что грабить сюда налетали, теперь с покорной головой, в ожидании милости пришли, с просьбой жить мирно и хлеб растить, креститься по православному без оглядки на пана и служить русскому царю.
Во все времена войско стрелецкое в женской стихии нужду терпело. Тогда у казаков донских стали полоненных ногаек и черкешенок покупать, крестить их по русскому обычаю, в жены брать. На стыке оседлого и кочевого миров мешалась кровь степняка со славянином, москаля с хохлом, кавказская черноокая смуглота разбавлялась суздальской и волынской васильково-льняной синью. В плавильном людском котле ковался новый народ.
16
День начался с боя у Чернавской дамбы. Ударившая с левого берега артиллерия нагнала страху на сонных, не подготовленных к бою немцев, только вечером занявших эти кварталы. Два полка НКВД взобрались на обрывистые утесы правого берега, выдавили противника с улиц Степана Разина и Пролетарской, очистили Первомайский сад, Петровский сквер, вышли к вокзалу. Горели от взрывов гранат и бутылок с зажигательной смесью легкие танки, были захвачены первые пленные. Сбитого с толку врага погнали дальше, по Кольцовской, Никитинской, столкнули у стадиона «Труд» на Комиссаржевскую. Костяк одного из полков волной катился по центральной улице – проспекту Революции. Часто доходило до рукопашной, и нигде враг ее не выдерживал. Роты вынеслись на главную площадь Города, залпами и криками отсалютовали статуе вождя. Освободили Пушкинскую и Дзержинского, пересекли Володарского и Маркса.
Путь чекистов не был стремителен, приходилось спотыкаться, встречать очухавшегося противника, замирать и делать передышки. К двум часам пополудни головные взводы застряли на улицах Краснознаменной и Кирова. Перескочить 20-летия Октября, ведущую к ВОГРЭСовской дамбе, и отрезать застрявшую на левом берегу немецкую группу сил уже не хватило. Враг оклемался, подтянул от донских переправ танки, в небе появились штурмовики. Ответить на эти действия чекистам было нечем, но карты смешать удалось. Было выиграно время – целые сутки, так нужные для подхода резервов.
Враг наметил на это число окончательно овладение Городом, планировал провести утром атаку с двух сходящихся направлений. Ночной бросок чекистов опередил их, на полдня выбил из седла.
Далеко за пределами Города и на ближних, еще уцелевших станциях – Боево, Отрожка, Графское – выгружались свежие эшелоны, подтянутые из сердца страны. Алтайские, уральские, поволжские и сибирские дивизии постепенно вступали в битву за Город, подставляли плечо отчаявшемуся товарищу, воскрешали смелость бодрой ухмылкой, шуткой-прибауткой, новеньким оружием, еще хранившим тепло и запахи конвейерной ленты. Не пуганые, не стреляные, зато свежие и не отчаявшиеся подкрепления прибывали в Город.
На левом речном берегу солдаты с ночи копали окопы. Параллельно реке расползались траншеи и траверзы, капониры, зенитные ячейки, щели пулеметных гнезд. Горбились свежие брустверы, поблескивала новой сталью натянутая трехжильная струна с колючими усами, везли бревна для блиндажей, на скорую руку в промоинах укладывали ящики со снарядами – укрытий для них пока не было.
Новобранцы ночью увидели правобережный Город – он до сих пор горел. Теперь рассветало и становилось непонятно, какой же Город более страшен: ночной, мрачный, освещенный пожарами или этот – рассветный, обнаженный и страдающий.
Пыл у новобранцев улетучился, на смену ему пришел наигранный задор: вот чем нас встречают? Так мы назло будем улыбаться, вопреки. И шутить не прекратим, и анекдот ввернем. Было б можно, и песню затянули, как в колхозном поле бывало или на субботнике. А нельзя песню? Тогда стих в голос прочтем:
Нам не дано спокойно сгнить в могиле – лежим навытяжку, и, приоткрыв гробы, мы слышим гром предутренней пальбы, призыв охрипшей полковой трубыс больших дорог, которыми ходили.
Мы все уставы знаем наизусть. Что гибель нам? Мы даже смерти выше. В могилах мы построились в отряди ждем приказа нового. И пусть не думают, что мертвые не слышат, Когда о них потомки говорят.
В сторону чтеца поворачивали головы, приостанавливали работу, кто-то, хмыкнув, продолжал копать, кто-то так и стоял, дослушивая стихотворение до конца. Двое бывших студентов смотрели заинтересованно, даже оценивающе. Когда чтец закончил, один из них спросил:
– Чьи стихи?
– Фамилия поэта вам ни о чем не скажет, – без гордости ответил чтец.
– Твои, что ли?
Чтец только многозначительно хмыкнул. Рядом с ним рыл траншею солдат по фамилии Рожок: маленький, юркий, языкастый матерщинник. Он вытащил окурок изо рта, посмотрел на выкинутую землю, словно отмеривал, сколько осталось копать, между делом позвал:
– Володя!
– Чего? – Чтец отвлекся от работы, он снова ждал вопросов о поэзии.
– Пойдем яйца колоть?
В не до конца вырытой траншее возник смех. Чтец не обиделся: бодрость товарищей дороже, за нее не жаль пострадать. Работа в тишине длилась недолго, опять начали говорить тихо, почти про себя, но это бормотание воспринималось как вызов. Находившиеся неподалеку соседи прислушивались, иногда поддакивали, вступали в перепалку, спорили.
– Ведь сколько людей посогнали, сколько требуется техники, одежды, харчей. Этой бы техникой черноземы поднять. Только-только жизнь началась, только хлеба вдосталь стало, только магазины от товаров разбухли…