Был среди них один, его в эту ночь не брала усталость. Только стало темнеть – он ушел с позиций. Повод нашелся легко: в тыл непрерывно шли санитарные пары с носилками. Ухватив мокрые от пота и грязи ручки, солдат ушел к мостам, где мелькали белизной и напитывались кровью бинты перевязочных пунктов, где сновали грузовики-летучки. Оттуда он не сразу вернулся к студгородку, свернул в известном ему направлении, пошел в полной тьме покрытого лесом холма, ведомый наитием и верой в провидение. Только оно и вывело его к заветной батарее, а еще ориентир – мелькавшая по левую руку река и свет отражаемых в ней ракет. По дороге он набредал на других зенитчиц, спрашивал Аду, ему отвечали, что таких нет, иногда указывали, куда свернуть. Она поджидала его, немного отошла от зенитки, углубившись в лес, и заметила первой:
– Неужели пришел?
– Обещал ведь, – запыхавшись, но не от ходьбы, произнес он.
– Гляжу – не убили, – как можно циничнее сказала она, а у самой сердце защемило от жалости.
– Плохо метились, – уловил он ее игру и почувствовал, что дыхание его уже не скачет так бешено.
Она старалась приглядеться к нему, мрак поглотил все линии, спрятал его лицо. Ей казалось, что он наверняка изменился за этот день: возмужал, покрылся копотью и легкая проседь вылезла на смену его опаленным волосам, чуть огрубел или стал хладнокровным голос.
– Надолго отпустили?
– Сам ушел… до утра.
– Так и будем тут стоять?
– Зачем же? Давай к реке пойдем.
Она в темноте обхватила обеими руками его правую ладонь, пошла вниз по склону, скорее ведя его, чем следуя за ним. Под двумя парами сапог зашуршал многолетний ковер опавшей листвы.
– Повеселитесь там, любовнички! – не удержался кто-то из подруг Ады.
– Не завидуй! – бросила Ада в ответ.
«А точно ли это любовь? – размышляла по дороге Ада. – Что я знаю о ней? Может, это просто влечение, которое существует у кошек и собак? Иисус-Мария, наставьте меня! Укажите путь! Ай, уже поздно, разве свернешь теперь? Кажется, я и сама за эти три года стала немножечко русская: они всегда рубят сплеча, не оглядываясь… Была не была…»
Когда он появился сегодня, она спряталась в воде вместе со всеми, хоть и узнала его. Потом посмотрела на его нахальный вид и определила: если и живет в нем тонкая душа, готовая продать полмира за четыре строчки Пастернака, то она уживается с рубахой-парнем, способным на шалость и отчаянный поступок, а потому Ада вышла на берег и приняла его вызов.
Андрей все же вырвался вперед, он обходил кусты, пригибался, предупреждал ее, где не успевал – ловил лицом низкие ветки, наклонял их или уводил в сторону. Они спустились к реке. Здесь было светлее: кроны деревьев не закрывали бледно моргавшие звезды. Выстреливали ракеты, поигрывая отражением на спокойном полотне воды. Вдали Город мрачно смотрел на них своей нависшей окраиной, все еще попыхивал смрадным чадом.
– Гляди, за теми камышами ваш пляжик.
– Похож.
– Слушай, я схожу окунусь, уже неделю в баню не водили. Да и сегодня где меня только не носило.
Она молча кивнула. Андрей быстро разделся, зашел по грудь и принялся отчаянно тереть подмышки, шею, лицо. За яростным плеском не сразу расслышал, что Ада тоже в воде. Когда понял это – замер. Она подошла сзади, пропустила свои руки у него под локтями, обхватила его и прижалась всем телом.
– Ты знаешь, а хорошо, что этот первый раз для нас обоих – первый.
– Почему? У меня было уже.
– Глупый мой ослик, – улыбнулась она, запустила пальцы в опаленные волосы на его затылке.
…Обнявшись, они лежали на своих простеленных гимнастерках. Теперь и ракеты сверкали по-иному, и вода в реке текла совсем не как раньше.
– Анджей, что будет завтра? Меня, наверное, скоро отправят в тыл – рожать.
– Вот и хорошо, живой останешься.
– А ты? Я ведь потеряю тебя.
– Почта полевая работает, свяжемся.
– Куда писать тебе? Ты же не вечно будешь здесь.
– Давай условимся: запишешь мой московский адрес, а я – твой довоенный. После войны отыщем друг друга.
– Если выживем… Мне ведь тоже еще воевать, месяца четыре, наверное, пока не заметят.
– Иди сразу докладывай, просись к женскому доктору.
– А вдруг я окажусь пустой, подумают – нарочно выдумала, чтоб с фронта сбежать. Ты говоришь: «Встретимся после войны», – а если война кончится не так, как нам хочется? Если немец останется на всей той земле, что теперь занял?
– Шалишь, родная. Не будет так. Мы его уже тормознули, а скоро и назад завернем, я это сегодня понял: немец тоже драпать умеет.
– Хорошо бы так… Диктуй свой адрес.
– Я запишу.
– Нет, диктуй, я запомню.
Андрей назвал улицу, дом и подъезд.
– Теперь ты свой.
– Не стоит, Анджей. Мой дом топчет враг, неизвестно, уцелел ли. Нет смысла писать тебе адрес, дом уже стерт с лица земли, как и этот Город. Не ищи меня там. Когда я приеду в родной город и не найду следов родителей, я не смогу там жить, я покину это место.
– Давай тогда здесь друг друга найдем! Город нас соединил, пусть судьбой нашей станет.
– Жить здесь я бы не хотела, одни развалины. Его и за двадцать лет не отстроить…
– Ты про это пока не думай. Вернемся сюда, найдем друг дружку, а Город станет нашей новой родиной. В нем любовь родилась… А может, и жизнь новая, – Андрей погладил ее по животу.
…Теперь он смотрел на мутный рассвет, вспоминал минувшую ночь. Глаза его с проступившими красными прожилками были воспалены от бессонницы, впрочем как и у остальных, поспавших два-три часа. Но еще в них был живой счастливый блеск, веселые искорки и надежда.
Всю ночь шла подготовка, не стихала работа: уносили раненых, подтягивали свежие полки, технику, провода, амуницию. В разбитых корпусах оборудовали перевязочные пункты, штабы и узлы связи, посты наблюдения на верхних этажах. Слабо колыхало ночным ветерком кусочек грязно-синей ткани: скромный платочек снова оказался на подоконнике третьего этажа, чтоб больше не спускаться.
Меж строившихся пехотных колонн прошла рота танков, на башнях было выведено краской: «Дзержинец». Над открытым люком головной машины, где рядом с надписью была нарисована звезда Героя, мелькнуло лицо в шлемофоне. Сержант Ковалев пригляделся. Танкист тоже заметил сержанта с медалью на груди, его пристальный взгляд. Оба встретились глазами, разом радостно закричали:
– Михалыч!
– Не верю, старик, не верю! Быть не может!
Распахнул объятия сержант Ковалев, танкист гаркнул в утробу танка, остановив его, вылез из люка наружу. Бывшие однополчане цокнулись грудь о грудь, проклюнулись крохотные слезы.
– Давно здесь, Витек?
– Да второй день уж. А под Город нас седьмого числа перекинули. Вчера с утра до темной ночи воевали. Может, слышал?
– Нет, мы только ночью прибыли. С разгрузки – сразу сюда.
– Выходит, сейчас вместе пойдем?
– Выходит – так. Рука об руку, – танкист не мог распрощаться с ладонью сержанта, хлопал друга по плечу.
Из башенного люка высунулся радист:
– Торопят нас, командир. Спрашивают, почему задержка. На исходных ждут.
– Ну прощай, Витек, – снова обнял танкист сержанта.
– До встречи, Михалыч! Мы теперь с твоими танками их через весь Город погоним, к самому Дону, и там перетопим к едреной матери!
Танкист угнездился в башне, махнул на прощанье. Ковалев отсалютовал в ответ сжатым кулаком «¡No pasarán!», обернулся к своему наполовину уцелевшему взводу:
– Андрюха Серебряков, друг с Финской.
Сержант проводил глазами головную машину, вспомнил, что в Зимнюю войну о Серебрякове на фронте ходили легенды. Он мог водить танк задом наперед и скорости не сбавлять, утащил с поля боя три подбитых танка под самым носом у финнов и сам был однажды подбит, сутки отбивался из обездвиженного танка, а ночью починил танк и ушел к своим.
Серебряков захлопнул над головою стальную крышку. Через триплекс падала узкая полоска света, танкист поймал в нее вытащенную из нагрудного кармана фотографию: кроха-дочурка, знакомое с младенчества лицо жены. Они жили на соседних улицах, знали друг друга со времен, когда начали ходить. Поначалу дружили, потом он служил в церкви алтарником, и не проходило дня, чтобы, возвращаясь из храма, на него не налетала соседская язва на пару со своей сестрой. «Поп, пономарь, расстрига чертов!» – сыпали они обидные слова, сами до конца не зная, о чем говорят. Он их не трогал, а девочек это бесило, они хватали палки, швыряли ему в спину, продолжали ругать. Заступаться приходилось матери: «Это что ж за обезьянки такие противные, опять моего сыночка трогают?» «Обезьянья» любовь с годами переродилась в настоящую, но по старой памяти, бывало, назовет он ее «приматом» и она ему, припомнив, «пономаря» навесит. Танкист губами коснулся фотографии, приложил ее ко лбу, убрал в левый нагрудный карман.
С рассветом снова рванули на штурм. Вдоль Задонского шоссе шли свежие пехотные батальоны, напрямик через Березовую рощу шагали потрепанные стрелки и ополченцы, а колонны чекистов передвигались по трамвайной линии, по ложбине рельсового полотна, по берегу реки. Они выбили немецкое охранение, укрытое в железнодорожной будке, просочились в горловину широкого оврага, а из нее открылся голый фланг парка культуры и отдыха.
Андрей видел, как из будки вдоль насыпи удирала горстка врагов, потом она бесследно исчезла. Чекисты разглядели темную дыру водосточной трубы, проложенной под насыпью рельсовой дороги. Оттуда закричали на русском языке женщины:
– Не стреляйте, сыночки! Они нами прикрылись…
Ротный присел в двух шагах от трубы, дико ощерившись, крикнул:
– Скажите им: если не выйдут – гранатами закидаем! Никого не пожалеем!
– Да как же мы скажем, сыночек? Помилуй… с нами детки…
– Объясните там!.. Втолкуйте! Не сдадутся – всем капут!..
В трубе поднялся жалобный детский рев, заголосили бабы. Стрекотал чей-то настойчивый женский голос сквозь плач, молил, почти требовал. Из сырого мрака раздался голос: