– Выходят они, выходят!.. Согласные сдаться!
Полетели на землю карабины с раскаленными стволами, вслед за ними показались испуганные лица, задранные вверх дрожавшие руки.
– Все? – спросил ротный у крайнего немца.
Тот кивнул.
– Купился, дешевка, – процедил ротный.
Он подхватил с земли трофейное оружие, полез в подсумок к ближайшему пленному, вставил в оружие новую обойму. По одному стал разворачивать спиной к себе, рубить прикладом в поджилки, а когда немцы падали на колени, ротный простреливал их затылки. Он отворачивался от размозженных голов, бросал взгляды на выползавших из трубы детей, нервный тик перекашивал его лицо.
Детишек и баб принимали на руки, укладывали на траву, помогали разминать затекшие руки и поясницы, расспрашивали:
– Откуда здесь? Как попали?
За всех отвечал скрюченный старик:
– С ночи держали, паразиты. Мы все с ближних домов, не спросивши посогнали нас. Хотели расправу чинить, а потом решили щитом нас выставить, да не успели из трубы выгнать. Марию только пристрелили. Там она…
Ротный утер взмокшее лицо, размазав по нему две алые крапины, сплюнул чужую кровь, попавшую ему на губы, оглядел своих бойцов.
– Ты с ручником и ты с автоматом, – указал он двоим, – пролезете насквозь, залягте на той стороне, будете прикрывать нас огнем, а мы через насыпь пойдем.
Пара чекистов скрылась в трубе. Андрей взбежал на покрытую гравием насыпь, свалился между двумя рельсовыми парами, огляделся. Впереди был виден знакомый со вчерашнего вечера парк, лежавший в седловине двух бугров, справа на взлобке холма торчали пеньки и покалеченные деревья иссеченной Березовой рощи, чуть наискосок и налево – на противоположном бугре – высились трибуны стадиона «Динамо». Оттуда лупил бешеный ливень пуль, зажавший остатки стрелков и ополченцев среди обтрепанных зарослей и поваленных стволов рощи.
Ротный скомандовал хриплым сорванным голосом:
– Поднимайсь! В атаку!
Андрей сбежал вниз по насыпи, на ходу стреляя из карабина. Немцы удара во фланг не ждали, откатились с окраины парка вглубь. Андрей привалился плечом к деревянному столбу, расстрелял с колена всю обойму. Звякнула пуля над головой, прорвав еще одну дырку в раструбе репродуктора, похожего на цветок. Уже показался за деревьями пруд, мелькнуло белое тело статуи в полтора человеческих роста. Лопасть весла в руке у девушки откололась, из покатого бедра вырвало кусок гипса.
Засевшая в Березовой роще пехота почуяла в немцах слабину, скатилась под уклон, прижалась к парку. Как и вчера, из стадионных трибун стеганули из пулеметов. От птицефермы и овощехранилища ударила огневая поддержка, неведомо из какой балки полетели мины на головы чекистов и пехотинцев. На холме, в начале широкой ложбины, приютившей парк, высились корпуса детской областной больницы. Ее тоже превратили в крепость, и теперь садили из нее из стрелковых и орудийных стволов. Зажатая на подступах к парку атаковавшая волна угодила в кромсающую вилку. Чекисты убрались за рельсовую насыпь, пехотинцы отходили обратно в Березовую рощу, танки пятились.
Двое бывших студентов на шинели тащили раненого. Обгоняя их, резвым шагом поднималась в гору девушка, одетая в гражданское. На плечах она несла щуплого бойца. Один из филологов всмотрелся в ее низко склоненное лицо, сказал своему напарнику:
– А ведь это та самая, что выбежала вчера вслед за нами из подвала.
– Должно быть, спортсменка, – веско заметил второй, хотя и не видел лица девушки, зато заметил обтрепанный грязный подол ее юбки и носки сапог раненого, пахавшие за собой землю.
– Дробненький солдатик попался, вроде нашего Рожка, а втащи такого на бугор, – устало отдувался несостоявшийся филолог, провожая взглядом уходившую девушку.
За ночь она отнесла к мосту не меньше десятка бредивших раненых, но это было в паре с кем-то, заслугой она такое не считала. Чего не скажешь про сегодня – третья ходка от передовой к перевязочному пункту. Первый раненый был самым мощным, но и сила у нее в тот раз была нерастраченная. Второй оказался намного легче, но капризный: ерзал на ее спине, поначалу скулил, потом орать начал. Она морщилась, жалела его, заметила, как от придушенного плача трясется ее подбородок и дрожат колени. Разозлилась на себя, на него крикнула:
– Не стыдно тебе выть? Думаешь, мне легко?
Раненый всхлипнул, скрипнул зубами у нее над ухом:
– Разреши, сестренка, хоть петь буду… мне так легче…
Она дала добро. Раненый затянул неожиданно хорошо поставленным голосом:
Я гармонщика любила,
приглашала ночевать.
Ставь гармошку на окошку,
Сам садись вечеровать.
Буравили воздух, сновали под ногами и впивались в землю свинцовые пули, будто шмели. Совсем рядом нестерпимо орал неведомый раненый, за ним еще не пришли. Слова старинной песни затихали над ухом девушки и снова прорывались сквозь шум. Зачем он запел именно эту, сиротливую, горькую, бабью, песню?
Дроля спит, а я дивлюсь,
да подойти к нему боюсь.
Я насмелюсь да подойду к нему,
Я на белую грудь подую.
Темп песни был рваный из-за раны бойца или из-за замысловатости стародавнего слога. Перед глазами санитарки плыла неведомая далекая прародительница песни, одинокая, еще не старая и жалкая до боли женщина. Песня разрывала сердце девушки, выжимала слезы и рождала мысли: «Что делает, ирод проклятый… уж лучше б стонал».
Дролечка, жанись-жанись,
Приду на вечериночку твою.
Трою по полу пройду,
не выроню слезиночку.
Она оступалась, роняла его, он вскрикивал, голос подводил раненого, срывался на фальцет и снова выравнивался, выводил уверенно. Рот девушки выжигала жажда, глотая слезы, она говорила, тяжело дыша:
– Прости меня, братик… Больше не буду… Я теперь каждую кочечку разгляжу, каждую луночку… Как поешь ты, милый… Одно удовольствие… Я и тяжести не чую…
И снова падала через десяток шагов, и снова думала: «За малым не угробили такого голоса… Подохну тут, но его донесу».
Она неосторожно свалила его со спины внутри здания, на перевязочном, сама рухнула рядом. Фельдшер, затягивая жгут на бедре раненого, изредка посматривал на нее. Девушка приоткрыла глаза, попыталась сплюнуть, у нее не вышло – во рту было сухо. Раненый снял ремень с фляжкой:
– Забирай, родная, тебе нужней.
Она отвинтила крышку, кивком поблагодарила, отхлебнула. В здание ударил снаряд, с потолка посыпалась штукатурка. Рядом спросил глухой постаревший голос:
– Сестричка, Ильич стоит еще? Когда несли меня, не успел заметить…
Санитарка разомкнула веки, поискала глазами спросившего. Из-под промокшего бинта, укутавшего всю голову, глаз было не разглядеть. Она слабо улыбнулась:
– Ильич живой.
– Тогда и с нами ничего не сделается, – прогудел голос из-под бинта.
Девушка опять отпила из фляжки и хотела встать, но фельдшер грубо впечатал ее обратно в пол:
– Отдохни. А то обратно ног не доволочешь.
Девушка сделала еще одну попытку, фельдшер на этот раз ее не трогал, тихо сказал:
– Не будешь слушаться – на левый берег отправлю. Ты, юбка гражданская, вообще не должна тут находиться.
Он успел оценить работу добровольной помощницы, уже знал, что она отучилась в стенах этого института целый год. Ей известен здесь каждый закоулок, ведь это она, Первокурсница, натаскала из подвалов и кладовок общежития матрацев для раненых, одеял и подушек, она нашла комнату кастелянши и приволокла стопку простыней, которые располосовали на бинты.
С облегчением Первокурсница привалилась к посеченной пулями стене и провалилась в забытье. Вновь очнулась от пения. Гремел голос «ее» раненого. Девушка открыла глаза, фельдшер ковырялся в его развороченном бедре, выискивая осколок. Песня дрожала, срывалась на полуслове, исполнитель кривил лицо.
– Что, солдат, щекотно? – по старой привычке, заведенной еще с мирного времени, отвлекал фельдшер «больного».
– Да нет, фальшивых нот… просто… с детства не люблю…
Полчаса с тех пор минуло. Первокурсница успела отдохнуть, вновь спустилась к передовой и подхватила первого попавшегося, еще не убитого, своего третьего за это утро – молчаливую бледную пушинку. Он хоть и был легким, но почему-то сползал с ее спины. Девушка в очередной раз встряхнула его, удобно переложив на загривок, мельком взглянула назад. Сквозь побитую рощу отходили бойцы. Справа, по дну лощины, на исходную откатывались чекисты, укрывались за на-сыпью.
Андрей понимал, что за рельсы ему не перебежать, пулеметные строчки ложились все ближе. Он бы не вспомнил о трубе, на счастье, она мелькнула перед залитыми потом, разъеденными бессонницей глазами. Андрей в прыжке вытянул руки вперед и с разбегу ухнул в темное кольцо трубы. Она скрыла его наполовину, ноги торчали на улице, солдат отчаянно заерзал коленями и локтями. Под брюхом его чавкала не просыхавшая в сыром мраке жижа, позади об насыпь шлепались пули, а он, поднимая гулкое эхо в бетонном цилиндре, бормотал вслух:
– Вчера ты мне не попалась… и на том спасибо. Угодил бы в тебя – и к Адельке уже не суйся… в таком-то виде – куда ж? Хорош бы я был жених, нечего сказать.
Заметка шестая
Вскоре царь молодой, нервно глазами стрелявший, крикнул: «Не засиделся ль ты, народ, в медвежьем углу своем?» – да и принялся во все стороны окна рубить. Сначала к югу бросился. Забрал стрельцов с Города, к своим московским полкам присовокупил и на Азов ушел. К зиме вернулся с поредевшими полками в Город. Другая жизнь завертелась. Город с холмов к реке перекочевал, на верфи. Царь народу из России плотницкого нагнал, людей работных, мастеровых, дворцов для сановников своих понастроил, адмиралтейство завел, сосну окрест вырубил, канатов наплел, парусов наткал, пушек, ядер, якорей отлил. Весною посадил войско на флот новорожденный и Азов взял на щит. Город с той поры преобразился. Если б не царь-новатор, быть бы Городу средь других уездных или заштатных, а так в центр губернский выбился.