— Здравствуйте, Михаил Васильевич, — сказал он подошедшему Алексееву. Крепко пожал старику руку, поцеловал его и спросил с большим искренним сочувствием: — Как ваше здоровье? Помогло ли вам лечение в Крыму?
— Благодарю, Ваше Величество. Поправляюсь, но еще не чувствую себя здоровым.
— А мне очень хотелось бы, чтобы силы ваши восстановились и чтобы вы больше совсем не болели. Я не раз молился Богу о ниспослании вам здоровья.
Государь внимательно рассматривал внешний вид старого генерала. Алексеев был в теплой зимней шинели и в фуражке с надвинутым на лоб козырьком. Лицо было болезненное, изнуренное и бледное. Даже от мороза оно ничуть не покраснело. Государь это заметил. Мягким, задушевным голосом сказал:
— Ваше здоровье необходимо для России и для нашей победы.
Алексеев благодарно и радостно улыбнулся. Серые глаза его загорелись внутренним светом, заиграли морщинки, и шевельнулись жесткие, седые, туго закрученные генеральские усы.
Здороваясь с чинами Штаба, Государь у каждого что-нибудь спрашивал, обменивался короткими словами и ласково улыбался. Подойдя к начальнику военных сообщений, он спросил:
— Скажите, Тихменев, все ли вы перевозите, что необходимо для продовольствия армии?
— Мы перевозим все, Ваше Величество, но должен доложить вам откровенно, что удается это лишь потому, что дают нам к перевозке очень немного, — ответил генерал Тихменев.
— Да, да… я знаю… это очень тяжело и горько… — Лицо Государя нахмурилось, улыбка сбежала с него. Он перевел глаза на стоявшего рядом полевого интенданта генерала Егорьева и сказал ему: — Я вас прошу, достаньте непременно продовольствие для армии, а вы, Тихменев, его перевезите. Я не сплю по целым ночам, когда думаю, что армия может голодать…
Во время обеда Государь сказал Алексееву:
— Меня тревожит внутреннее положение. Нездоровая, неспокойная атмосфера сейчас в Петербурге. Клевета, сплетни, вздорные слухи и политиканство, как заразная болезнь, поразили столичное общество. Нам надо выиграть только два месяца. Если ничего не произойдет до весны, Россия будет спасена. Надо преодолеть транспортные и продовольственные затруднения. Я так горячо прошу Бога спасти Россию! Помогите мне в этом.
Алексееву послышались трагические нотки в голосе Императора, особенно в последних словах. С полной искренностью, поддавшись впечатлению минуты, он ответил:
— Ваше Величество, мы все сделаем, что будет в силах человеческих для нашей победы. С Божьей помощью мы справимся со всеми трудностями. Худшее мы уже пережили…
Но у Алексеева была на душе одна страшная тайна. И он ее скрыл от Государя. Скрыл не без внутренней борьбы; скрыл сознательно, успокаивая свою совесть мыслью, что роль его была пассивна и что так лучше будет. Когда Государь делился с ним своими сокровенными мыслями, рассказывал о своих терзаниях, тревогах и надеждах, Алексеев чувствовал, как маленькое пятно на совести жгло его душу.
Алексеев был человек простой, сердечный и скромный. Он не принадлежал ни к типу карьеристов-честолюбцев, ни к типу царедворцев. Он был только человек дела. Государя любил без слащавости и относился к нему как верноподданный. Когда в пасхальную ночь 1916 года, перед Светлой заутреней, Государь зашел к нему в комнату и поздравил его своим генерал-адъютантом, старик прослезился и, чего совсем не ожидал Государь, поцеловал ему руку.
А потом в его сердце влили капельку яда. Однажды, во время болезни, в Севастополе, его посетил Александр Иванович Гучков. Этот человек ненавидел Государя и еще более — Царицу.
Кто он был? И друзья, и враги сходились в общей оценке. Обычно говорили: «Неугомонный и неутомимый интриган; человек авантюрного склада; умный, талантливый и просвещенный честолюбец; натура страстная, беспокойная и кипучая; характер властный и упорный; искренний патриот, влюбленный в Москву и в Московскую Русь; один из самых больших общественных деятелей».
Начиная с шестнадцатого года Гучков увлекся идеей государственного переворота. В его голове постоянно теснились мысли о заговоре, постоянно он строил всевозможные планы низложения Императора и шел вплоть до его убийства. Он разъезжал по фронту, агитировал среди тех, кого хотел привлечь на свою сторону, чутьем угадывал среди генералов единомышленников и, увлекаясь сам, увлекал других. С целью прозондировать почву он посетил больного Алексеева.
— Вы, может быть, не представляете во всей полноте, широте и глубине внутреннее состояние России, — сказал он Алексееву. — Не представляя и не учитывая этого, вы не можете вести войну. Мрачна и безотрадна картина дней нашей жизни. Всюду, во всех отраслях, царит полное расстройство, разруха и распад. Все гниет. Правительство состоит из ничтожных личностей, мелькающих и исчезающих с быстротой молнии. Царь безволен, слаб, бесхарактерен и целиком находится под влиянием Царицы. А она, в свою очередь, под влиянием Распутина и шайки крупных и мелких мерзавцев. Национальные чувства оскорблены. Между Царем и Россией легла пропасть.
Государственная дума исчерпала все возможности для мирного выхода из создавшегося положения, ее желание очень скромное: ответственное министерство. Но Царица внушает Императору: «Не уступай. Ты повелитель, ты самодержец, ты поставлен Богом. Стукни кулаком, покажи смутьянам свою сильную руку. Сошли в Сибирь или, еще лучше, прикажи повесить Милюкова, Гучкова и Родзянко»…
С фанатической настойчивостью, не желая ни с чем считаться, Царица защищает Распутина. Она отстаивает человека, которого ненавидит и проклинает вся страна. Белая горностаевая мантия Царя, увы, достаточно уже выпачкана в грязи. Все попытки открыть ей глаза оканчивались плохо для лиц, пытавшихся это сделать. На все представление следовало одно: «Дай понять всем, что, преследуя нашего друга или позволяя на него клеветать, они действуют прямо против нас».
Я не говорю выдумки. В моих руках есть ряд документов, касающихся деятельности «святого старца». Один из них озаглавлен: «Выписка из данных наружного наблюдения за Григорием Распутиным за время с 1 января 1915 года по 10 февраля 1916 года». Под этим документом стоит подпись начальника петроградского охранного отделения генерала Глобачева.
Самые буйные предположения насчет цинизма, порнографии, голого разврата и диких кутежей не дадут того, что дает этот сухой полицейский документ. Новеллы Декамерона — стыдливая наивность в сравнении с тем, что описано в этом рапорте охранки. Буквально день и ночь Распутин проводил в разврате, пьянствовал, буянил, безобразничал и, совокупляясь, освещал «благодатью» психопатствующих поклонниц. Похотливость грязного мужика превосходит всякое воображение.
Невозможно читать этот документ спокойно. Все существо клокочет от негодования, стыда и боли. Вот до чего мы дошли…
Гучков говорил с великолепным ораторским искусством: горячо, красиво, страстно. Голос его менялся, то холодел, чеканил слова, то повышался, то срывался. И вместе с тем менялось выражение его лица: оно то загоралось страстью, негодованием, то принимало спокойный, холодный вид, то улыбалось саркастической улыбкой.
— Что же я могу вам сказать в заключение? Везде настроение большой близкой грозы. Лопается народное терпение. Самодержавие приблизило собственную гибель. Нужен переворот, иначе будет такая революция, какой Россия еще не переживала за все свое историческое существование.
Алексеев слушал молча, не перебивая, не делая замечаний и вставок, ничего не переспрашивая. Его умные серые, слегка косящие глаза смотрели спокойно, не мигая, не уклоняясь в сторону. Иногда казалось, что он что-то раздумывает, что в этой большой голове с высоким лбом формируются какие то мысли. Но ни одно движение на лице, ничто не давало возможности понять, что думает этот большой человек и как он относится к сказанному.
Гучков замолк. У него был огромный опыт по части закулисных интриг. Он легко распознавал движение человеческих чувств; раскусывал, так сказать, людей, кто чем дышит и чем пахнет. Но здесь он ничего не уловил. И с некоторой тревогой ждал ответа.
— Вы все сказали? — спросил Алексеев после некоторого молчания.
— На эту несчастную тему можно говорить и очень много, и очень долго.
— Тогда я поставлю вам дополнительный вопрос: как вы предполагаете совершить переворот? В какой форме?
— Простейший способ — заманить Царя в ловушку, например захватить его на какой-нибудь глухой станции, арестовать и потребовать отречения. Если откажется — убить и объявить народу о внезапной смерти, скажем, от сердечного припадка. Существует второй план: уничтожить Царицу, а Государя принудить отказаться от самодержавных прерогатив. Вариации могут быть различны. Важна цель — спасение Отечества, а способ не имеет значения…
— Кажется, вы ничего мне не сказали нового, за исключением рапорта Глобачева; но я не имею вкуса и охоты к чтению полицейских новелл о Распутине, — начал свою речь Алексеев. — Вы, конечно, сгустили краски. Вы впали в ошибку и переоценили значение тех событий, о которых вы говорили.
После трех лет войны каждое государство испытывает те или иные затруднения. В этом отношении Россия находится скорее в выгодных условиях. Во всяком случае, положение наших врагов гораздо хуже нашего.
Мы переживаем, несомненно, тяжелое состояние: хромает транспорт, мало поступает продовольствия. Но тяжесть заключается не только в этом. Страшнее для нас та атмосфера, которая господствует в столице. Я считаю, что эта атмосфера создана искусственно и Государственная дума сыграла в этом деле не последнюю роль.
То, что волнует вас, Думу, петроградцев, придворные круги и либеральное общество, вовсе не волнует Россию, которой нет никакого дела до того, будет или не будет у нас ответственное министерство, сам ли Государь избирает своих министров или ему кто-то советует. И совсем по-иному поймет простой народ, почему «господа» так вооружились против Государя за то, что он приблизил к себе простого крестьянина.