ий тракт. На студенческих сходках, в веселой компании, они распевали:
По пыльной дороге карета несется,
А в ней два жандарма сидят…
Дайте мне волю, сбросьте оковы,
Я научу вас свободу любить…
Звоном могучего колокола годами, десятилетиями разносились по стране страстные, пламенные призывы к борьбе. Они падали, как искры. Они увлекали русскую учащуюся молодежь своими чарами. Они гипнотизировали и завораживали сердца пленительной мечтой, сказкой о чем-то светлом, сверкающем, как горный хрусталь. Они говорили о лучезарных далях, где скрывается счастливая земля — потерянный рай. Они видели нового человека, озаренного духом свободы, — сильного человека в сером армяке.
Революция 1905 года вызвала пьяный восторг — угар. Развернулась дикая стихия, как пожар, как половодье. «Революция открыла подлинное лицо проснувшейся жизни»… «мы сами ждем от себя вихрей. Какое важное время. Великое время. Радостно», — писал верный паж Прекрасной Дамы Александр Блок. А когда бунтарская стихия была подавлена, революционные сладкопевцы — поэты и писатели разразились проклятиями.
Град, избивающий пророков,
Всегда ли ты будешь — рабства град? —
взывал Александр Амфитеатров. С его революционных уст срывались слова, напоенные желчью, гневом и яростью. Он грозил, проклинал и вопил в истерическом трансе:
…И с лицом, мокрым от слез, сказал ей:
«Ты видишь. Ты слышишь. Где же твоя улыбка?
Спаси мой разум… За что?.. За что?..»
И гремел предсмертный восторг:
«ДОЛОЙ УБИЙЦ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!»
Так, от Рылеева до Блока, почти все русские писатели и поэты были певцами «гражданской скорби». «Где трудно дышится, где горе слышится, будь первый там». Протестуй, добивайся, борись за угнетенных и униженных. Это было очень благородно, похвально и достойно. Это свидетельствовало о возвышенных чувствах, о той душевной настроенности, которая была пронизана христианским началом братства. Желая народу счастья, добиваясь этого счастья, интеллигенция усматривала таковое в плоскости политических свобод. Но эта дорога была чуждая русскому народу.
Две идеи, две правды, две устремленности, взаимно противоположные, несходные, враждующие, разделили Государя и либеральную русскую общественность. В основе каждой была любовь. Любовь всечеловеческая у интеллигенции и простая, отеческая любовь у Государя. Проповедники политических свобод желали видеть Россию растворившейся в западноевропейском демократизме с его партийной борьбой. Государь стремился только к возвышению и возвеличению России, чтобы каждый подданный был сыт, обут, одет и благоденствовал.
Так ли действительно была беспросветна, темна, жестока, уныла, затхла, гнетуща и безотрадна русская жизнь, как о том кричали люди радикального направления в политике? Так ли была она по-настоящему Русью темной, голодной и холодной, страной безденежной, безграмотной, бесхлебной, безрабочей, бессудной, беззаконной, безземельной, бесправной и подъяремной, где Царь был деспот, а народ холоп и раб?! Не было ли в этих страстных горячих утверждениях огромной доли преувеличения?..
Не двигалась ли Россия вперед гигантскими шагами к просвещению, к развитию промышленности, к использованию национальных богатств, к устроению и улучшению форм государственного управления, к установлению социальной справедливости для всех классов и к обогащению всего народа?
Не тормозила ли политическая борьба поступательный ход России к светлому, прекрасному и величавому будущему и не тратились ли силы понапрасну? Были ли освободительные идеи передовой интеллигенции какой-то особенной живой, воскрешающей и возрождающей водой? Была ли Россия под властью самодержавного, православного, верующего Царя — гниющим трупом, мертвым царством, мертвым, каторжным домом, который надо было сбрызнуть живой революционной водичкой, а еще лучше — разрушить до основания?
Исходила ли будирующая общественность из реального учета сложной жизни и не увлекалась ли она борьбой, потому что гналась за воображаемой Синей птицей, потому что «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман»… Нужна ли была эта долгая, страстная и упорная политическая борьба и не лучше ли было бы для блага и счастья России, если бы интеллигенция все силы свои и весь свой пафос отдала на служение родной земле вместе с Царем?
Много ответов на эти вопросы можно привести, стремясь уяснить правду и восстановить правду. Придет отдаленное время, и будет документально установлено, что Россия двигалась к просвещению семиверстными шагами. Множились школы, двери науки были для всех открыты, к 1920 году должно было быть введено всеобщее образование. Десятки, сотни выдающихся ученых украшали своими именами наши университеты. Откуда они взялись в отсталой, темной стране? Как мог появиться Ломоносов уже в XVIII столетии?
Русская литература и поэзия достигла мировых высот. Имена Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Достоевского, Тютчева и Чехова известны почти во всем культурном мире. «Слово о полку Игореве», «Поучение» Владимира Мономаха, Летопись Нестора — являются бесценными сокровищами многообразного русского духа. Как могла развиться литература в стране деспотизма и рабства, где свободный творческий дух скован полицейским режимом? Как мог появиться Горький?
Русские композиторы — Глинка, Даргомыжский, Бородин, Чайковский, Мусоргский, Римский-Корсаков, Рахманинов и множество других — воспели национальную Россию в чарующих божественных звуках. Русский театр, русский балет — не достиг ли он предельных высот, не занял ли он первое место, не дал ли он миру Шаляпина и Анну Павлову? Как могли произойти эти чудеса, если Россия была отсталая страна, гниющий труп, мертвый каторжный дом?
А непревзойденная иконопись Рублева в XIV столетии, а художественное творчество Репина, вышедшего из крестьянских детей, а Суздаль, Новгород, Псков, Ростов Великий, Киев, Московский Кремль — это все не наше, русское? А русские терема, деревянные дворцы, шатровые церкви — не поражают своей самобытностью и красотой?
Стыдно было нам, русским, говорить в XX столетии о нашей отсталости, некультурности и дикости. Люди устремляли свой взор назад, забыв при этом и татарское иго, и Смуту, и множество тяжких войн. А впереди, если бы они смотрели туда русскими глазами, они бы увидели — «какой простор, какая ширь»…
«Правда и милость да царствуют в судах», — возвестил Император Александр II. Правда и милость — какие чудные и многозначительные слова! Самые выдающиеся, культурные юристы признали, что русский суд, после Великих реформ, превзошел все суды культурных западных стран.
Кричали и кричат о нашей бедности, о нищете. Да так ли уж мы были бедны на самом деле?
Посмотрю пойду, полюбуюся,
Что послал Господь за труды людям.
Выше пояса рожь зернистая…
За ними ряд холмов и нивы полосаты,
Вдали рассыпанные хаты,
На влажных берегах бродящие стада,
Овины дымные и мельницы крылаты;
Везде следы довольства и труда…
Ты знаешь край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где ветерок степной колышет,
В вишневых рощах тонут хутора…
Это из литературы. А что говорят сухие цифры? В 1916 году было собрано: 1 млрд 304 млн пудов ржи, 1 млрд пшеницы, 588 млн пудов ячменя, 771 млн пудов овса, 750 млн пудов свекловицы, 120 млн пудов сахара, 34 млн пудов льняного волокна, 27 млн пудов семени, 20 млн пудов хлопка, 2 млн пудов хлопкового масла и 7 млн пудов табака.
Не считали ли Россию житницей Европы? Не конкурировала ли она с Америкой за хлебные рынки? Да, была, конечно, и бедность. (Где ее только нет?) В народной толще еще оставались не стертые историей следы крепостного права. Еще не было забыто и изжито воспоминание о нем. В душе человека жила смутная мечта о какой-то утраченной правде, о другой жизни, где человек человеку не волк, а брат. К несчастью, была большая рознь между высшими и низшими классами, между барами и мужиками, между господами и «чертями сиволапыми». Этот пережиток старины уходил в историю, но медленными шагами.
Почти все Государи выражали сильное желание уничтожить или хотя бы смягчить крепостное рабство — эту горькую несправедливость, исторически сложившуюся под давлением государственной необходимости. Жизнь тасовала карты по-своему, и только Императору Александру II удалось осуществить мечту.
Государю Николаю Александровичу досталось наследство, которое требовало дальнейших мероприятий к улучшению земельного вопроса: помещичье землевладение было бельмом в мужицком глазу; существование его вызывало ненависть. Общинное крестьянское землепользование продолжало оставаться в качестве пережитка старины, уменьшая активность и инициативу. Еще находились государственные сановники, которые считали общину исконной русской стихией и убеждали молодого Государя не менять векового уклада.
К огромному вопросу приходилось подходить медленно и осмотрительно. Знакомясь с жизнью государства, Николай Александрович увидел, как оскудевало крестьянство, скованное общиной, и как богатело оно на своей земле. Пятый и шестой годы показали, в какой степени грозен и зловещ этот давний, неразрешенный земельный вопрос. Революция заглохла, но тлеющий костер остался. Он мог вспыхнуть снова. Страшен был анархический кровавый лик революции с ее исступленной ненавистью. Страшен был в человеке проснувшийся зверь.
Государь не мог одним манифестом сразу разрешить сложный вековой вопрос. Он избрал спокойный путь, который без потрясений вел страну вперед к светлому будущему. Столыпинская реформа открыла выход из общины, крестьянин становился собственником земли. Переселенческий отдел ежегодно увозил миллионы людей из тесной Европы на богатейшие, обширные сибирские земли. Крестьянский банк ссужал крестьян долгосрочными кредитами на выкуп помещичьих земель; за время царствования Николая II тридцать миллионов десятин земли перешло в крестьянские руки. Было много сделано, будущее сулило блестящую эпоху, вспыхнувшая война приостановила рост.