Мережковский замолк. Голос у него был тихий, мягкий. Лицо тонкое, тело сухое, не сильное, без одной грубой черты. Молчали несколько времени и все остальные. Как будто все погрузились в свои мысли, чтобы вдуматься в сказанное, осознать сложнейший и мучительный вопрос о жизни, разобраться в настоящем и угадать неведомую дорогу, по которой Россия пойдет в будущем. Каждому из них светил далекий маяк — мечта. Виделась жизнь человечества, на которую изливались лучи божественного духа. От папирос и сигар поднимался струйками голубой дым.
— Я не принадлежу к числу ненавидящих и осуждающих, — произнес, докурив папиросу, господин с умным, слегка угловатым лицом, с задумчивым взглядом серых глаз, в которых светилась не то тоска, не то упрямство и боль. Это был философ Василий Васильевич Розанов. Одни ему симпатизировали, другие ненавидели. — Я часто задавал себе вопрос: «За что общество ненавидит Царя и государственную власть? Чем провинилось злополучное правительство, на которое, как на бедного Макара, валятся все шишки? Есть ли это реакционеры, душители свободы, отменные идиоты или отпетые дураки? Есть ли это гнусные, подлые, отвратительные люди? Или это преступники, изменники, или какие-то необыкновенные монстры?» Ни то, ни другое, ни третье. Такие же почтенные русские люди, как все, с такими же недостатками и достоинствами. Одним словом — не лучше и не хуже других. Несчастье их заключается в том, что они иначе думают, чем другие.
Ругать правительство, злословить по поводу Протопопова и зубоскалить насчет интимных прелестей Аннушки стало модным у нас. Потому, мол, кричим, что наш государственный аппарат — ни к черту. Но я убежден, что сами кричащие будут еще более ни к черту. У этих хоть опыт есть. Когда был во главе правительства умница, молодой, полный сил, талантливый, энергичный, мужественный Столыпин — разве наше общество не орало во все тяжкие: «Долой!»? Орало, да еще как орало. Оно добивалось и поныне добивается власти для себя. В этом только и есть смысл борьбы. Для этого только общество и мечтает о великих потрясениях. Нам хоть архангелов дай — будет все равно… Есть старая поговорка: «Слепой слепого ведет — не оба ли упадут в яму». Слепое общество пытается вести темный, слепой народ. Закончится это грандиозным крушением: все полетит к собаке под хвост и хам воцарится…
Розанов приостановился. Подпер рукой умную голову, задумался спокойно, потом добавил:
— Нет, общество наше заслужило казни себе. Это общество — зажиревший жеребец на стойле: самодовольный, хвастливый, чавкающий маслянистым ртом. Съел правду этот жеребец. Ему надо жиру спустить. Я хорошо знаю, что Аракчеев — это варварство, казнь. Но есть времена, именно вот золотенькие, именно вот благоутробные, когда хочется не рассуждений и не философий, а казней.
Розанов говорил медленно, своеобразно. Голоса не повышал, держался на одной ноте, ударные слова растягивал. Говорил для себя так убедительно, что для слушающих становилось очевидным: он не допускает возражений. Интересный был человек. Правее его сидел красивый мужчина в русской поддевке — писатель Леонид Андреев. Как в одежде, так и в писаниях он оригинальничал, манерничал и умничал. Темы избирал страшные. Лев Толстой сказал о нем злую фразу: «Он пишет о страшных вещах, а мне совсем не страшно». На петербургском небе Леонид Андреев был один из модных писателей.
— Зинаида Николаевна подняла страшный вопрос. Страшнее смерти, — начал Андреев. — Мы бессильны его разрешить, так как от нас ничего не зависит. Мы можем только высказывать наши суждения. В моей душе живет два чувства. Я ненавижу Николая. Ненавижу всеми фибрами моего существа. Я прихожу в исступление, когда мне попадается на глаза его портретно-медально-монетное лицо, с проборчиком и рыжей бородкой. В эти минуты я бешено жажду революции. Но вместе с тем какой-то робкий, предостерегающий голос говорит мне: «Революция сейчас может оказаться прыжком в пропасть». Я знаю, что, когда она придет, к ней опять примажется всякая сволочь. Знаю, что может случиться то, что предвидят Дмитрий Сергеевич и Василий Васильевич. И потому я чувствую раздвоенность и не могу остановиться на каком-либо решении. Как все, я иду в общем стадном движении безвольно, покорно и понуро.
— Не бойтесь, милый друг, грядущих событий, — ответил почтенный старик с большими пышными космами снежно-белых волос. — Это будет красивый, сильный и могучий прыжок. Мы увидим штурм старого, одряхлевшего мира. Нам откроются огромные, необъятные горизонты. Мы увидим то, что грезилось в мечтах всю жизнь. Мы увидим дорогу в царство свободы, мы увидим ее лучезарное сияние…
— Мы увидим, герр профессор, людей, захлебывающихся в крови, горы трупов, моря человеческих слез, миллион страданий. Это будет апофеоз вашей свободы, — заметил с насмешкой Розанов.
— Ах! Как это у вас мрачно все получается, — сказала недовольная хозяйка. — Точно наваждение какое-то или кошмар — зловеще и жутко. Я женщина, живу не только разумом, но и чувством. Я верю в светлое, разумное. Я не фаталистка. Я думаю, что люди и их воля что-то весят в истории. Если начнется ударами, периодическими бунтами, то авось, кому надо, успеют понять и принять меры. Что-то же значат думские лидеры! Наконец, на стороне революции такой выдающийся человек, как Керенский. Я в него верю; не потому, что он красиво говорит. Слова что. «Слова — как пена, невозвратимы и ничтожны». Он умный парень и связан с низами. Надо верить в революцию очистительную, благостную, живую, как весенний дождь; страна вздохнет свободно, радостно, вся заликует, переродится. Над обновленной Россией без кандальных цепей, без змеиного шипения, без ярма самодержавия, блеснет яркое солнце свободы.
— Ночью, при свете фонарей, и грязная вонючая лужа тоже блестит, — пробурчал Розанов. — Керенский, милейшая Зинаида Николаевна, просто болтун. Плохенький адвокат, плохенький политик и плохенький человек. Плохенький в кубе…
— Вам, может быть, больше нравится Протопопов с его «божественной слезой». Он уже хотя и робко, но начал прорицать. Готовит на крышах пулеметы… Со стороны взглянуть — комедия. Чужие смеются. У меня смех в горле останавливается. Ведь это — мы. Ведь это Россия в таком стыде…
Мережковская замолкла, поджав тонкие губы. Мужчины курили. Мягкий свет лился с потолка. В мире ничего не произошло оттого, что люди спорили…
У камина, в доме на окраине швейцарского города, сидел вождь партии большевиков — Владимир Ильич Ленин. Из железной коробки он подбрасывал совочком круглые угли в чугунную решетку, где горел огонь. Кругом него сидели подручные. Он им говорил и поучал. Рядом с ним находилась его царственная супруга, Надежда Константиновна Крупская — толстая баба, как ведьма: глаза навыкате, ноздри навыкате, мочальный волос сбит в пучок, отвислые груди у живота. Около нее сидел кучерявый и толстозадый Овсей Аронович Зиновьев. С другой стороны от Ленина жеманилась Розочка Равич — предполагаемая любовница вождя, из-за которой не раз происходили семейные потасовки. Тут были еще Сокольников-Бриллиант, Розенблюм и Айзенберг.
С 17 лет Владимир Ульянов ушел в революцию. Вся семейка была мятежная. Он стал профессионалом революции, от нее кормился, от нее ждал великих и богатых милостей. Тридцать лет он только тем и занимался, что подготовлял крушение Старого Мира. В качестве первого объекта и будущего плацдарма он избрал Россию. Осилив мучительный, скучнейший труд Карла Маркса — сына раввина Мордехая Маркса-Леви, — Ленин уверовал в новое учение с фанатическим пылом сектанта. Мир существующий, жизнь человечества, складывавшуюся веками, он не хотел знать. Он ее отрицал начисто, во имя несуществующего, что, по его мнению, должно было заменить старое. Он отверг духовное начало в жизни. Для него это была выдумка буржуазии. Кроткому учению Христа «Не хлебом единым жив будет человек» он противопоставил: «Только хлебом». «К черту мистику! Мы вырастим нового человека. Мы вырастим такой эгоизм и такую ненависть, которая победит весь мир… Наша сила — это каждый товарищ должен понять — ненависть к богатым, к крахмальному воротничку, к Богу».
Внешний вид Ленина был не безобразный, но мало похожий на тот, что значился в фишке Департамента полиции: «Рост 2 аршина 5 с половиною вершков, телосложение среднее, наружностью производит впечатление приятное; волосы на голове и бровях русые, усы и борода рыжеватые; глаза карие — средней величины; голова круглая — средней величины; лоб высокий»… Рыжих волос на голове осталось мало; лоб был лыс и оттого казался большим. Сухощавый, плечистый, он имел большие руки с узловатыми пальцами. В полицейской фишке не было двух самых примечательных данных. Полиция не обратила внимания на большие оттопыренные уши и на окраску райков глаз. Глаза у него были золото-красные, как у обезьяны-лемура. Все вместе создавало впечатление человека холодного, упорного, упрямого, черствого и жестокого.
Потирая руки, Ленин сказал собравшимся:
— Я получил хорошие вести оттуда. Скоро начнется…
Он вдруг как-то необыкновенно захихикал. Можно было подумать, что это смеется полуидиот. Крупская беспокойно повернула жабьи глаза. У Ленина часто бывали припадки, подобные эпилепсии; не раз наблюдала она признаки умопомешательства. Но Ленин оправился и продолжал:
— Некоторые из наших товарищей выражали неудовольствие по поводу известных вам денежных источников. Эти добродетельные революционеры боялись потерять свою никому не нужную невинность. Они кричат против экспроприаторов, против грабителей, против уголовных… А придет время восстания — и они будут с нами. На баррикадах взломщик, рецидивист будет полезнее Плеханова. Нельзя в оценке партийных товарищей подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец, может быть, для нас именно тем и полезен, что мерзавец.
Все должно быть сделано во благовремении и не стесняясь в средствах. На все нужна сноровка. Все надо делать так, чтобы ни одно усилие зря не пропадало. Чтобы разжечь печь, надо сначала наложить в нее бумаги, на бумагу положить достаточное количество сухих щепок, сверху насыпать уголь, который быстро разгорается, а уж потом, когда заговорится и запылает, — тогда сыпь все, тогда и камни будут трещать, накаляться и пламенеть жаром.