Устроить революцию — это то же, что растопить печь. Только идиоты могут думать, что революцию можно сделать на священном гневе. Нужны деньги, большие деньги. Нужна пропаганда, нужна демагогия, нужна долгая агитация, чтобы разбить крепость режима. Сколько усилий потребовалось, чтобы доказать, что режим сгнил, изжил себя, выветрился, выродился, что он мешает жизни, что при нем бедные люди влачат жизнь подневольных рабов. Путем пропаганды мы внушили рабочим и всякой городской сволочи, что дальше так жить нельзя. Долой самодержавие! Для либеральных дураков мы подсунули другое: «Да здравствует свобода. Да здравствует Синяя птица, сидящая в тюремной клетке. Долой тюремщиков. Да здравствует прекрасная мечта!..»
Что получилось в результате? Царя обожествляли, за него молились и на него молились. Ему пели многолетия, его чтили, его боялись, перед ним падали на колени… Эту мистику мы разбили. Ныне Николай никому не страшен. Он пугало только для глупых ворон… Разжечь у рабочих ненависть к богатым было нетрудно. Также нетрудно было вытравить боязнь. Мы внушили: «Вставай, проклятьем заклейменный мир угнетенных и рабов… Ничего не бойся, за тобой сила. Эти фабрики и заводы будут твои; богатства богатых будут твои; все будет твое; ты будешь царствовать над вселенной… Вставай, чтобы победить. Это будет твой последний и решительный бой. В борьбе обретешь ты право свое… Кто был никем — тот станет всем… Тебе нечего терять, кроме своих цепей, а приобретешь ты целый мир. Разве может быть что-либо хуже, чем твоя распостылая жизнь. Вставай, борись»…
Превращение империалистической войны в гражданскую — вот твой идеал. Революционные партии пролетариата должны стоять за поражение своего буржуазного правительства. Без борьбы за поражение своего буржуазного правительства в империалистической войне нет подлинного пролетарского интернационала…
— Все сказанное интересно, правильно, поучительно и нашей партией принято в качестве постоянных ударных лозунгов, — заметил Зиновьев, который не так уж сильно чтил вождя и сам не прочь был сыграть в вождя. — Мы с нетерпением ждем новостей, о которых вы упомянули.
Ленин слышал вопрос, но не ответил — сидел некоторое время молча. Его скуластое, монгольское лицо с раскосыми глазами, на которое падал отсвет пламени, было подобно лицу дьявола — Мефистофеля. Полумрак усиливал это впечатление. Бездушный революционный робот не прочь был сравнить себя с тем, кто, согласно библейскому мифу, восстал против Бога. Отрицая существование Бога, Ленин готов был признать символическое существование дьявола. Первый бунтарь и он — сливались в одно. В больном, пораженном сифилисом мозгу рождались иногда мысли маниакальные. Перед ним проносились тысячелетия. Он мировой протест от начала и до конца. В нем дух того первого, который сразился с воинствами деспотического Бога. В нем дух того народа, который Бог избрал и не раз проклинал потом. Он грех и зло, клевета и ложь, грязь и бесстыдство, распущенность и вероломство, падение и порок, материализм и духовная смерть. Он вторая половина мира, которой предстоит сразиться и заполнить собою весь мир.
— Вы знаете, товарищи, какую роль играет для революции Петербург, — продолжал после молчание Ленин. — Там начнется восстание, там разыграются решающие бои. Захват этого города будет знаменовать победу общую. Этот огромный город, расположенный у чертей на куличках, имеет ненасытное, прожорливое и вместительное брюхо. Каждый день нужны миллионы килограмм для его прокормления. Все до последнего фунта надо подвозить из-за тридевять земель: зерно — с юга, масло — из Сибири, мясо — со всей страны. Это петербургское брюхо — наш настоящий, незаменимый союзник. Растут и множатся в Петербурге огромные продовольственные трудности. Люди часами стоят в длинных очередях, мокнут под дождем, мерзнут на северном ветре, усталые сидят на ледяной земле. И часто уходят с пустыми руками, часто раздаются в белесой зимней мгле проклятия, плач и беспомощные всхлипывания. Мы этому должны содействовать. Часто, вместе с подступившим голодом и слабостью, накатывает на душу отчаяние и овладевает человеком жажда мести тем, кто создал эту невыносимую жизнь, то есть ненависть к правительству и к буржуям. Трудности жизни превращают рабочего в отличного революционного бойца. Мы работаем не покладая рук. Мы сеем и сеем семена грядущей революции. Нам везет чертовски счастье. Нам помогают слюнявые идиоты из Государственной думы. Я ничего не сочиняю. Нахамкес прислал мне драгоценнейший документ. Слушайте, слушайте, черт вас всех побери…
Ленин снова засмеялся. Но это был скорее не смех, а какое-то истерическое, идиотское хихиканье. Он точно захлебывался. Лицо подергивалось, голову вскидывал прыгающими движениями как-то набок. Как будто хотел освободиться от занозы, резавшей ему мозг. Жаба снова беспокойно зашевелилась… Гости с недоумением смотрели на него и на нее. Но миг смущения продолжался недолго. Ленин вынул письмо и начал читать, низко наклонившись к огню:
— Вот, что донес по команде начальник охранного отделения Глобачев.
«С каждым днем продовольственный вопрос становится острее. Никогда еще не было столько ругани, драк и скандалов, как в настоящее время, когда каждый считает себя обиженным и старается выместить свою обиду на соседе… Если население еще не устраивает голодные бунты, то это не означает, что оно не устроит их в самом ближайшем будущем. Озлобление растет, и конца его не видать… А что подобного рода стихийные выступление голодных масс явятся первым и последним этапом по пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов самой ужасной из всех — анархической революции, — сомневаться не приходится…
…В это трудное и страшное время общество и господа из Думы продолжают, ни на что не взирая, громить власть… Неспособные к органической работе, переполнившие Государственную думу политиканы способствуют своими речами разрухе тыла. Их пропаганда, не остановленная правительством в самом начале, упала на почву усталости от войны. Действительно возможно, что роспуск Государственной думы послужит для вспышки революционного брожения и приведет к тому, что правительству придется бороться не с ничтожной кучкой оторванных от большинства населения членов Думы, а со всей Россией.
Передовые круги либеральной оппозиции уже думают о том, кому и какой именно из ответственных портфелей удастся захватить в свои руки. В данный момент находятся в наличности две исключительно серьезные общественные группы, которые самым коренным образом расходятся о том, как разделить шкуру медведя. Первую из этих групп составляют руководящие „дельцы“ парламентского прогрессивного блока, возглавляемые перешедшим в оппозицию и упорно стремящимся к „премьерству“ председателем Государственной думы — шталмейстером Родзянко. Во главе второй группы, действующей пока законспирированно и стремящейся во что бы то ни стало выхватить будущую добычу из рук думской оппозиции, стоят не менее жаждущие власти Гучков, князь Львов, Третьяков, Коновалов и другие»…
Вот, товарищи, какова обстановка. Что надо сделать еще? Только шепнуть в народе: «Хлеба нет, муки осталось на несколько дней, продуктов нет, подвоза нет и не предвидится, надвигается голод и смерть. Спеши запасаться чем можешь». Начнется продовольственная паника. Напуганный обыватель бросится к пекарням, в мучные склады. Будут драться смертным боем за лишний кусок, за лишний фунт. Тут не дремай и не зевай. Это начало…
Когда ночью товарищи расходились по домам, Зиновьев сказал шедшим с ним по одной дороге Розенблюму и Айзенбергу:
— Ленин, кажется, того; на него порою накатывает; гниет; сифилис себя дает знать… «Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий»…
Полнощной порой камыши шелестят.
В них жабы гнездятся,
В них змеи свистят…
В феврале месяце на Выборгской стороне, на квартире у рабочего Сергея Аллилуева, человека ничем не замечательного, с пьяным лицом, на котором красовался сизо-багровый, взрыхленный нос, происходило тайное собрание различных типов — представителей революционного подполья. В продолговатой комнате, выходившей на задний двор, с единственным окном, закрытым ставней и завешанным для предосторожности серым байковым одеялом, сидело тесно человек пятнадцать. В центре — Овший Моисеевич Нахамкес.
Нахамкес был мужчина лет сорока, с самым обыкновенным лицом, без особых примет. Такими полон мир. Ничего зверского и отвратительного; ничего красивого и приятного. Темные волосы были зачесаны назад и торчали под ежика. От пейсов, по скулам, тянулась тонкая рыжая полоска, которая на подбородке заканчивалась совершенно рыжей, почти красной, вьющейся редкой порослью.
Овший Моисеевич именовал себя обычно Стекловым. Эту фамилию он безуспешно пытался закрепить за собою. С этой целью подавал прошение на Высочайшее имя. По-видимому, родительское прозвище ему не очень нравилось. Правда, от него несло местечковыми ароматами: чеснока, кислятины и вони. При этом имени воображение рисовало огненно-горящего кучерявого еврея в длинном лапсердаке и в маленькой кургузой шапочке — еврейском картузе. Овший Моисеевич совсем не был таким. Может быть, к перемене фамилии его побуждали не столько эстетические чувства, сколько реальные, практические соображения.
Нахамкес был членом Российской социал-демократической рабочей партии. К работе он не имел никакого непосредственного касательства. Никогда в жизни он не держал в руках ни серпа, ни молота, ни топора, ни пилы, ни шила, ни дратвы, ни иголки, ни нитки и никаких других орудий производства. Он был очень гордый. С шестнадцати лет Овший Моисеевич посвятил себя и все свои силы революционной деятельности, подобно другим сородичам. Война застала его в Германии. В качестве русского подданного он был арестован. Но просидел в узилище недолго, скоро «спелся» и был препровожден через Стокгольм в Россию. Немцы поручили ему специальную работу: «шпионить, возбуждать страсти и разлагать». Увы, плохо работала российская контрразведка. Ни корпус жандармов, ни охранное отделение не знали, что поднадзорный еврей Овший Нахамкес состоит платным немецким агентом.