Покровский принял графа в обширном кабинете. Они сели в углу друг против друга. Коковцов — невысокий, сухощавый, благообразный, с приятным румяным лицом, безукоризненно одетый, с бриллиантовой булавкой в галстуке. Покровский — большой, нескладный, в мешковатом просторном мундире, висевшем на нем, как на вешалке; обряди его в блузу дворника, поставь у ворот — и он отлично сойдет за такового.
— Как вам известно, я не был в Царском Селе с января прошлого года, — начал Коковцов. — За это время ничто не изменилось во дворце: тот же швейцар, тот же скороход, те же конвойцы у дверей, те же альбомы и книжки в приемной, те же картины и портреты на стенах, те же лица из окружения — Бенкендорф и Боткин. Только один человек изменился там. Вот об этом человеке я и приехал с вами поговорить.
Государь принял меня, стоя у окна, у самых входных дверей. Он не сел сам и не предложил мне сесть, как это делал обычно раньше. Вид его поразил меня. Он был неузнаваем. Осунулся, потемнел, весь в морщинах, как глубокий старик. Глаза потускнели, выцвели, белки пожелтели, и было в этих когда-то прекрасных глазах выражение безжизненности, беспомощности, усталости и как будто выжидание чего-то пугающего и страшного.
Во время разговора он не смотрел на меня пристальным взглядом, как это бывало раньше, а все блуждал по сторонам, и казалось, что его не интересует то, о чем я докладывал и что мысли его прикованы к чему-то другому, что было в глубине его сознания. Принужденная грустная улыбка не сходила с его лица. С трудом я подавил охватившее меня волнение. Жалость сжала мне сердце. Боже мой, до чего довели человека!
— Ваше Величество, — сказал я, — что с вами? Вы так устали, так переменились с прошлого января, когда я видел вас в последний раз. Я позволю себе сказать вам, что вам необходимо подумать о вашем здоровье. Те, кто видят вас часто, очевидно, не замечают вашей перемены, но она такая глубокая. Вероятно, в вас таится какой-нибудь недуг?
Государь повернулся ко мне и, стараясь убедить меня в противном, сказал тихим, прибитым голосом:
— Я совсем здоров и бодр. Мне приходится только много сидеть без движения, а я так привык регулярно двигаться. Повторяю вам, Владимир Николаевич, я совершенно здоров. Вы просто давно не видели меня. Да я, может быть, немного побледнел, потому что неважно спал эту ночь. Вот пройдусь по парку и снова приду в лучший вид.
Слова Государя не рассеяли моего чувства. Наоборот, моя тревога еще более возросла при дальнейшем разговоре. Когда, поблагодарив Государя за назначение меня попечителем лицея, я спросил его, угодно ли ему дать мне теперь же указание по тому делу, которое он мне поручает, Государь пришел в какое-то непонятное для меня, совершенно беспомощное состояние. Странная улыбка, какая-то бессознательная, болезненная, без всякого выражения остановилась на его лице. Он смотрел на меня так, как будто искал поддержки, как будто хотел, чтобы я ему подсказал, напомнил то, что он забыл.
— Ваше Величество, — сказал я, — министр-председатель сообщил мне о вашем желании, чтобы я подготовил материалы для будущих мирных переговоров.
Государь еще больше растерялся. Он смотрел на меня удивленным, беспомощным, виноватым взглядом, продолжая как-то странно улыбаться. Его молчание показалось мне бесконечным. Наконец он сказал:
— Ах, да, я говорил с Покровским и хотел высказать вам мое мнение. Но я еще не готов теперь к этому вопросу. Я подумаю и вам скоро напишу, а потом, при следующем свидании, мы уже обо всем поговорим подробно.
Продолжая улыбаться все той же беспомощной, угнетенной, неврастенической улыбкой, Государь подал мне руку, и мы расстались. Слезы буквально душили меня. Выйдя от Государя, я сказал Боткину: «Неужели вы не видите, в каком состоянии находится Государь? Ведь он накануне душевной болезни, если уже не во власти ее. Вы, господа, все понесете тяжкую ответственность, если вы не примете мер к тому, чтобы изменить всю создавшуюся обстановку»…
— Владимир Николаевич, на то, что вы мне рассказали, я вам отвечу вот что. После возвращения Государя из Ставки я видел его несколько раз. Душевного расстройства у него, конечно, нет. Но несомненно, что он устал душевно и телесно сверх меры, сверх предела, положенного для человеческих сил. Этого отрицать невозможно. Также невозможно отрицать и того, что усталость влияет на душевное состояние человека, на его внешний вид, на его поступки и дела, на его отношение к окружающему миру и на те решения, которые ему приходится принимать.
Вы знаете не хуже моего, какая сложилась сейчас обстановка в государстве. Общественность ведет ожесточенную кампанию против Государя и Царицы, пуская в ход и ложь, и клевету, и провокацию, и чудовищные слухи, которых непосвященные не могут проверить и принимают на слово. Достаточно указать на выступление Милюкова. Вы помните, что, обвиняя Царицу в измене, он сказал: «Не думайте, господа, что я говорю необоснованно. У меня имеются на руках документы, подтверждающие все мои слова, и я впоследствии их опубликую». Он солгал бессовестно и подло, солгал «ради революционной тактики».
Столкнулись в непримиримом противоречии две идеи: идея сохранения принципов управления государством, как это сложилось в течение столетий, и идея народоправства, по типу западных демократий. Государь крепко стоит на своем не только потому, что он считает свою идею правильной, оправданной историческим ходом жизни России, но также и потому, что не верит в силы нашей демократии и подозрительно относится к ее способностям. Государь не желает ломки сейчас, в период войны.
Веруя в Промысел Божий, в какую-то высшую, неземную правду, Государь надеется, что нависшая над Россией туча сама собою пронесется и не разразится бурей. Он возлагает огромную надежду на нашу победу, в которую он верит без всякого колебания. Ha днях он мне сказал: «В военном отношении, технически, мы сильнее, чем когда-либо. Скоро, весною, будет наступление, и я верю, что Бог даст нам победу, а тогда изменятся и настроения, смущающие сердца. Мы все должны думать не обо мне лично, а о России. Только бы Господь сохранил ее»…
Если бы у Государя не было веры в скорую победу, то, конечно, при создавшейся обстановке следовало бы или уступить общественным вожделениям, или установить на время диктатуру и крутыми мерами подавить растущее движение и общественное недовольство. Но вот эта вера, этот фатализм Государя лишает возможности так или иначе разрубить гордиев узел.
Покровский замолчал. Молчал некоторое время в раздумьях и Коковцов. Потом сказал:
— Из всего надо делать практические выводы. Государь устал, его измучили сплетни, политическая борьба, ему вреден воздух Петрограда, — надо Государю отдохнуть, надо уехать отсюда. Пусть поедет в Крым, на Кавказ; наконец, пусть совершит путешествие по России. Там он встретит горячий прием, встретит преданный народ и совершенно иную обстановку. Это его успокоит, восстановит силы и нервную систему. Без этого, я убежден, он не выдержит, а это сулит России огромными потрясениями. Вынуть камень, составляющий основу дома, это значит потрясти все здание.
Государь верит в народ и верит народу. Это я хорошо знаю, как знаю и обратную сторону — любовь народа к обожествленному им Царю. Поездку нужно так организовать, чтобы он без средостений соприкоснулся с крестьянством. Я не могу до сих пор забыть речь, сказанную волостным старшиной Мочаловым во время юбилейных Романовских торжеств. Она действительно была хороша и проста:
«Ты, Государь, защита наша от всех врагов. В тебе правда, в тебе милость… Будь же счастлив, возлюбленный Государь наш. Да продлятся и благословит Господь дни твои. Да процветает мирно Русская земля под крепкою державою твоею. Да растет на радость тебе, и матушке-Царице, и нам всем, верным твоим людям, державный отрок, Государь Наследник-Цесаревич. И верь, Государь, что жизнь наша — для тебя. Верь, что по первому призыву твоему мы станем тесною стеною и, как Иван Сусанин, сложим головы свои за твою, Государь, драгоценную жизнь, за род твой, во славу Родины нашей. ЦАРСТВУЙ НА СЛАВУ НАМ, ЦАРСТВУЙ НА СТРАХ ВРАГАМ, ЦАРЬ ПРАВОСЛАВНЫЙ…»
На лице сухаря показалось явное волнение. Всегда ровный, одинаковый, как будто совсем бесстрастный, как манекен, он подозрительно закашлялся, отвернул лицо в сторону и вытер его белым батистовым платком. Это продолжалось момент. Опять сановник был спокоен и продолжал:
— Духовный склад мышления Государя, вся нравственная сущность его души, вся моральная основа его жизни покоятся на вере, ею освещаются, ею пронизаны. Государь страстно хочет видеть в человеке лучшие качества и огорчается глубоко, когда видит зло, постоянное злостное враждование, интриганство, лицемерие, зависть, подсиживание и ту моральную распущенность, которая так внедрилась за последнее время в нашем образованном обществе. С полным правом можно повторить слова инокини Марфы Ивановны: «Русские люди измалодушествовались». Государя доконал последний год. Поездка по России ободрит Государя и покажет ему, что, кроме вечно бунтующей Думы, есть русский народ, для которого он — Хозяин земли Русской. Кажется, у поэта так сказано: «Гремят словесные витии, кипит словесная война, а там, во глубине России, — там вековая тишина». Вот эта тишина и будет для Государя целительным лекарством.
Приближались времена апокалипсические. Надвигалась великая страшная ночь на Русскую землю. Смута в умах, в сердцах и в душах людей уже горела и жгла, как отрава ядовитая, смертная. Близился хаос, из утробы которого должно было выйти красное чудовище, о котором сказано в Писании: «И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя»… Гады, большие бесы и малые бесенята в подполье пришли в движение, в ярость неукротимую. Ветер бунтарства свистел и выл над столицей. Целый народ охватила болезнь — бесноватость.
Червями мерзкими киша и расползаясь,
В мозгах у нас живет разгульных бесов рой…